Поиск по творчеству и критике
Cлово "BON"
Входимость: 1. Размер: 30кб.
Входимость: 1. Размер: 41кб.
Входимость: 1. Размер: 61кб.
Входимость: 1. Размер: 76кб.
Примерный текст на первых найденных страницах
Входимость: 1. Размер: 30кб.
Часть текста: И тут же сразу, инстинктивно, вдруг — «Дорогой отец, я боюсь» (Борис Пастернак, май 1916 года). Два письма. Двух сыновей. Двум отцам. Разница в написании между ними — три года. Но какие непохожие судьбы и влияние на мировой литературный процесс! Послание Бориса Пастернака дошло до адресата, письмо Франца Кафки — нет. Тем не менее, последнее широко известно с 1952 года (у нас — с 1968-го), тогда как первое опубликовано на страницах журнала «Знамя» совсем недавно 1 . Ощущение того, что письма Кафки и Пастернака удивительным образом схожи, возникает с первых строк их параллельного прочтения. Речь идет не просто об общности тематики, проблематики, сюжетно-бытовых коллизий. В них присутствует некий особый метафизический аккорд, который вызывает к жизни новый литературный жанр — Письмо сына к отцу. Скептик, настроенный на волну массовой культуры, заметит: «Что здесь может быть нового?! Помилуйте, миллионы сыновей пишут своим отцам каждый день». Да, это действительно так. Но многое ли из «валового продукта» становится достоянием культурной памяти человечества?! Нет смысла отвечать на риторический вопрос, углубляясь в философские пассажи на тему «что, где, когда и почему», «из какого сора» образует небо в алмазах. Еще древние греки знали, что всякое искусство покоится на мифах и органично из них вытекает. В свою очередь, многообразие жанровых форм свидетельствует о способах понимания мифов, получивших развернутое и законченное воплощение. Эманация мифов происходит независимо от того, «какое тысячелетье на дворе»: новые толкования есть ни что иное, как обнаружение мифом своей новой потенции, и потому чреваты появлением новых жанров....
Входимость: 1. Размер: 41кб.
Часть текста: для него всегда чудесно-целостном мире, посягая едва ли не на большее, чем на равноправие с любой другой драгоценной его частицей — к примеру, с деревьями по ту сторону дымчатого водного простора, о котором он говорит в своих «Заморозках» (одном из позднейших его стихотворений): Холодным утром солнце в дымке Стоит столбом огня в дыму. Я тоже, как на скверном снимке, Совсем неотличим ему. Пока оно из мглы не выйдет, Блеснув за прудом на лугу, Меня деревья плохо видят На отдаленном берегу. Поистине такого полного «самоустранения», такой растроганной растворимости в великом целостном (пусть в малых рамках нашей земной действительности) не знала в такой мере мировая поэзия. Это его, Пастернака, «новое слово», столь отличное от романтического «зрелищно-биографического самовыражения», свойственного большинству его современников. «Под романтической манерой» — так говорит Пастернак в «Охранной грамоте» — крылось целое мировосприятие. Это было понимание жизни как жизни поэта. Оно перешло к нам от символистов, символистами же было усвоено от романтиков; главным образом...
Входимость: 1. Размер: 61кб.
Часть текста: Елена Троянская и «в железо грудь младую заковала и Карла в Реймс ввела принять корону…». Ее полем сражения тоже был Пастернак, и, поскольку он был у нее только как МУЖ, то полем ее сражения был ВСЕГО ЛИШЬ Пастернак. «Внешне Зинаида Ник. была очень хороша. Высокая, стройная, яркая брюнетка. Прелестный удлиненный овал лица, матовая кожа, огромные сияющие темно-карие глаза. Такой я ее помню в ранней юности, еще невестой Нейгауза в Киеве. <> В 1931 году она была полнее, овал лица немного расплывчатее, но еще очень хороша». Воспоминания о Борисе Пастернаке. Сост. Е. В. Пастернак, М. И. Фейнберг. Стр. 137. А вот 1949 год: «Грузная женщина с тяжелым, огрубевшим лицом и самоуверенными манерами» Там же. Стр. 140. Людмила Ильинична, последняя Толстая, красная графиня, та, которая уже через год после замужества, из секретарш (удалось найти нового мужа, когда его, пусть и опрометчиво, и всего лишь в педагогических целях, но – оставила жена), принимала посетителей (дочерей небогатых писателей) в утренние часы в «меховой накидке на плечиках и блестя бриллиантами» – была все-таки младше своей побежденной соперницы на тридцать лет. Крандиевской было легче утешаться: «свирепые законы любви»… , сын ее оскорбляет Людмилу «жестоко, скверно, грязно» (ВАРЛАМОВ А. Н. Алексей Толстой. Стр. 470). А Жененок только разок и напишет, через семьдесят лет, что Зинаида Николаевна книжку почитать взяла и не вернула. Она не один на один со своим горем. Женя же была права, вскрикивая, что «ни зеркало, ни люди не дают ей ответа» на ее страшный вопрос. Любовь, единственный раз в жизни посетившая Пастернака, не беспокоилась о том, чтобы отвечать кому бы то ни было на справедливые вопросы. Пастернаку было сорок лет, когда, «подходя <> к дому, в партере которого проживали Асмусы, <он> с мальчишеской прытью подбежал к окну...
Входимость: 1. Размер: 76кб.
Часть текста: Пастернаке Глава седьмая Глава седьмая В предыдущей — шестой — главе моих воспоминаний я было посягнул на право сличения литературной обстановки, какую застал на Руси начинающий Пастернак, с литературной обстановкой поры отрочества и ранней юности Гёте, не отнеся таковую к периодам мощного расцвета немецкой поэзии. Повторять то, что было сказано мною тогда, я не стану, полагаясь на память возможных моих читателей. Что же касается разговора о литературной обстановке, с которой столкнулся начинающий Пастернак, то он и вовсе не состоялся по достаточно веской причине. Борис Леонидович, как мы помним, затронул другую тему, для него важнейшую. Он заговорил о своих сомнениях. О том, что ему кажется, будто всему, что он успел написать, присущ какой-то прирожденный или приобретенный изъян, что следует писать по-иному, проще, общедоступнее. Эта тема и легла в основу нашей долгой и знаменательной беседы. Именно тогда, 12 апреля 1930 года, я впервые услышал из уст Бориса Леонидовича его твердое решение в корне изменить свою поэтику, плотнее примкнуть к великим традициям русской классической эстетики. У нас, да и за рубежом, вошло в обыкновение, ссылаясь на самого Пастернака («я не люблю своего стиля до 1940 года»), делить его творчество на два периода — до и после означенного года. Это до известной степени справедливо, но едва ли так уж непреложно верно. В годы, когда он создавал «Сестру мою жизнь» и «Темы и вариации», он, надо думать, еще не так-то мечтал об «оригинальности оглаженной и приглушенной, внешне не узнанной, скрытой под покровом...