Поиск по творчеству и критике
Cлова начинающиеся на букву "C"

1. Вильмонт Н.: О Борисе Пастернаке. Глава шестая

Входимость: 1. Размер: 86кб.

Часть текста: шестая Мое знакомство — от ли­ца к лицу — с Генрихом Густавовичем Нейгаузом со­стоялось поздней осенью 1929 года на квартире его друга-философа, профессора Валентина Фердинандови-ча Асмуса, которого я ранее также не знал, если не считать встречи у Пастернаков (на Волхонке, 14), где он со старомодной церемонностью пригласил от имени своей жены, Ирины Сергеевны, Евгению Владимировну и Бориса Леонидовича пожаловать к ним на чашку чая и на ужин, а заодно пригласил и меня, оказавшегося на месте достопамятного происшествия. Но как музыканта и пианиста я знал Нейгауза уже в начале двадцатых годов, когда он, тогда еще профессор Киевской консерватории, впервые выступил с рядом концертов в Москве и сразу покорил публику «перво­престольной», как еще недавно именовали этот город, в котором родился и я 22 февраля (по старому стилю) 1901 года, в самый день огласки отлучения Льва Толстого от православной церкви. Два первых концерта Нейгауза были почти целиком посвящены Скрябину, кумиру тогдашней московской молодежи. На первом сонатном вечере пианист, в до­полнение к обширной и труднейшей программе, много играл Шопена, среди прочего его чудесную фантазию f-moll, опус 49, а также — с почти оркестровой полно­звучностью — скрябинский ноктюрн для левой руки, держась правой за кант рояля. Успех был полный и беспримерный. Такого Скрябина Москва еще не слыхала. Второй вечер прошел под знаком какого-то безумия, охватившего и публику и концертанта. Нейгауз на бис повторил 3-ю и 5-ю сонаты, сыгранные им на первом концерте, —всего семь из десяти возможных. И вдруг, в ответ на восторженный рев слушателей, прозвучала ни­кому неведомая мелодия — прелюд собственного...

2. Борис Пастернак. Детство Люверс

Входимость: 1. Размер: 42кб.

Часть текста: Тогда она увидала взрослых на балконе. Нависавшая над брусьями ольха была густа и переливчата, как чернила. Чай в стаканах был красен. Манжеты и карты - желты, сукно - зелено. Это было похоже на бред, но у этого бреда было свое название, известное и Жене: шла игра. Зато нипочем нельзя было определить того, что творилось на том берегу, далеко, далеко: у того не было названия и не было отчетливого цвета и точных очертаний; и волнующееся, оно было милым и родным, и не было бредом, как то, что бормотало и ворочалось в клубах табачного дыма, бросая свежие, ветреные тени на рыжие бревна галлереи. Женя расплакалась. Отец вошел и об'яснил ей. Англичанка повернулась к стене. Об'яснение отца было коротко. Это - Мотовилиха. Стыдно. Такая большая девочка. Спи. Девочка ничего не поняла и удовлетворенно сглотнула катившуюся слезу. Только это, ведь, и требовалось: узнать, как зовут непонятное: - Мотовилиха. - В эту ночь это об'ясняло еще все, потому что в эту ночь имя имело еще полное, по-детски успокоительное значение. Но на утро она стала задавать вопросы о том, что такое - Мотовилиха и что там делали ночью, и узнала, что Мотовилиха - завод, казенный завод, и что делают там чугун, а из чугуна..., не это ее не ...

3. Вильмонт Н.: О Борисе Пастернаке. Глава третья

Входимость: 3. Размер: 41кб.

Часть текста: Н.: О Борисе Пастернаке Глава третья Глава третья Как продолжить начатую книгу? Затрудняет меня не то, что я никогда не вел дневников или хотя бы беглых записей. Память продол­жает бодрствовать: меня смущает не скудость воспо­минаний, а скорее их невпроворотное обилие. Детали имеют свою бесспорную ценность (без них не обой­дешься) при непременном, однако, условии, чтобы целое ими не затемнялось, а это прежде всего предполагает предельную сжатость воспринятого. Иначе не привести разрозненных частностей к выразительному единству. Герой же моих воспоминаний сам меньше всего забо­тился о том, что он называл «зрелищно-биографиче­ским самовыражением». Борис Пастернак, напротив, предпочитал, чтобы зримый мир и непрозреваемая все­ленная говорили как бы от собственного имени его, Пастернака, поэтическим слогом. Более того, он старал­ся, вполне сознательно, затеряться в огромном и для него всегда чудесно-целостном мире, посягая едва ли не на большее, чем на равноправие с любой другой драгоценной его частицей — к примеру, с деревьями по ту сторону дымчатого водного простора, о котором он говорит в своих «Заморозках» (одном из поздней­ших его стихотворений): Холодным утром солнце в дымке Стоит столбом огня в дыму. Я тоже, как на скверном снимке, Совсем неотличим ему. Пока оно из мглы не выйдет,...