Борис Пастернак в воспоминаниях современников
Яков Черняк

Яков Черняк

ЗАПИСИ 20-х ГОДОВ

10 ноября 1923 года. Москва

Вчера в редакцию заходил Пастернак. Он несколько дней был нездоров. Все же он успел переделать начало своей поэмы и сдал его «ЛЕФу», несмотря на все свои сомнения1. Обещал на днях заглянуть ко мне. Мы с ним несколько минут поговорили. Просмотрев по моему предложению недавно присланную в ре­дакцию К. Локсом статью «Современная проза. Критика псевдо­реализма» («Круг» etc.), ушел. Рассказывал о трудностях, с какими ему приходится встречаться при получении его книг из-за грани­цы. Книги долго лежали в подвале 3. И. Гржебина в Берлине. 3. Г. (представитель Наркомпроса в Берлине) обещал лично просле­дить за отправкой их в Россию. Прошло восемь месяцев. Теперь Пастернак эти книги получает — расползшиеся, размытые сыро­стью и водой, отсыревшие и разбухшие2. «Когда я их увидал, у меня слезы подступили к горлу... и не потому, что это мои книги, жалко и т. п., нет... ведь это просто больно, когда так обращаются... Часть книг находится в цензуре. Цензор их забрал, что называет­ся, на вес». Безобразие и анекдот. Им забраны книги с пометкой Р. Ц. 3, изданные во время революции в России, увезенные Пас­тернаком из России года полтора тому назад и возвращающиеся теперь. Среди книг, задержанных цензором, например, русский старый перевод Диккенса, современные немецкие революцион­ные издания и пр. Пастернак пристыдил цензора, и тот, кажется, на днях выдаст ему все. По поводу этого Пастернак говорит: «Цензор меня знает, заявляет: вы человек известный, вам все бу­дет выдано, — а что, — прибавляет Пастернак, — если бы я был менее известен, не получить мне тогда книг?» 19 ноября

<...> Вчера был у К. Локса; виделся там с Пастернаком. Боря в унынии. Говорит, что «знает теперь — вещь его неудачна»... В «ЛЕФе» организовали «комиссию» для оценки этой вещи. (Ка­ково! — это товарищи по группе и художественному единомыс­лию; это Третьяков будет судьей Пастернака, поэт, которого сами лефовцы квалифицируют как «опытного (!) вульгаризатора»? А роль Асеева в этом деле!.. Руками разведешь на эту «теплую компанию».) Жмутся насчет того, чтобы напечатать ее4. Я гово­рил Пастернаку, что мое мнение незыблемо — на их слова в этот раз внимания не обращать никакого. Они нынче в жару охоты за деньгами и выгодными «платформами» — «походкою гиены».

29 ноября

В редакции перебывала за эти дни масса народу. Заходил В. Брюсов, как всегда подтянутый, напрягшийся, как свернутая пружина. Жесткий и вежливый. Я его всегда тепло встречаю в ре­дакции, и он, очевидно, не может себе объяснить, отчего это про­исходит. Наш разговор вертелся главным образом вокруг его оче­редных для нашего журнала работ, но не лишены интереса для его характеристики и сторонние его замечания. Так, например, любо­пытен его ответ относительно чистки студентов в его литературном институте. История возмутительная. Из института выброшены около 200 человек; из них, по словам Брюсова, около 150 «мертвых душ», т. е. фактически не занимавшихся, остальные либо малоус­пешны, либо «политически и социально неприемлемы». На мой вопрос о причинах исключения Вильмонта — талантливого моло­дого поэта5 — Брюсов говорит: «Да, тут академических причин нет (ему осталось всего полгода до окончания курса), но он идеа­лист, участвует во всех оппозиционных кружках студентов, в его стихах молитвы, иконы, Бог... он держится вызывающе... Я, — го­ворит Брюсов, — на одном заседании его отстоял, но на следую­щем вопрос был пересмотрен и его исключили». Замечательно, что это решается говорить человек и поэт, через несколько недель вступающий в 51-й год жизни, и изо всех 50 лет едва ли 5 им от­даны не «идеализму», не молитве, не Богу или Сатане, черт его знает! Историю с исключением рассказал мне К. Локс, послед­ний в совершенном отчаянии от всего этого. Б. Пастернак, воз­мущенный, написал письмо П. С. Когану — а этот плоский чело­век наверное отмолчится6. 4 декабря

<...> Третьего дня были у Петровского Д. В. 7 — поэта, слуша­ли стихи Варвары Мониной8 и Дм. Петровского, присутствовали К. Локс, Ю. Анисимов (пришел к концу), Б. Пастернак и не­сколько женщин — «жены». Стихи Мониной — милы. Петров­ского — плохи. В общем, впечатление незначительное.

19 декабря

<...> Воскресенье и понедельник 16-17 декабря литератур­ный мир чествовал Валерия Брюсова. Конечно, не весь литера­турный мир. Не было в этом чествовании ни единодушия, ни искренности, ни любви. Вокруг этого юбилея много толков — возмущения одних, хлестаковщины других. Валерий Брюсов при мне говорит: «Я принципиально не принимаю никакого участия во всем, что связано с подготовлением юбилейных чест­вований». Однако Брюсов не мог не знать, как это делается. М<ихаил> 0<сипович>9 мне рассказывал, что «сверху» было ска­зано некоему лицу (фамилии М. О. не назвал) — «надо устроить!». Приказание было передано по инстанциям. «Фактотумы» поста­рались. Был образован Комитет по чествованию, и дальше все по­шло как по машине. В результате — в воскресенье 16-го его чест­вовала Академия художественных наук под председательствова-нием А. Луначарского (а после перерыва — М. Н. Покровского), состоялось заседание при общем стечении публики. Были прочи­таны доклады: П. Сакулиным—«Классик символизма», Л. Гросс­маном «Брюсов и французские поэты», Г. Рачинским «Брюсов и литературный институт», С. Шервинским «Брюсов и Рим», Цявловским «Брюсов — пушкинист». Доклады — напыщенные и лживые, как Сакулина, или даже не очень грамотные — как Гроссмана, но весьма витийственные — уже явственно собой обо­значили линию фальши, по которой должно было бы идти все остальное. Так и было действительно. Много разговоров вызвало в литературных кругах предположенное награждение Брюсова званием «народного поэта». Однако, к счастью, «грамота Рабоче-крестьянского правительства поэту Валерию Брюсову» ограничи­лась лишь выражением «благодарности». Нет сомнения, если б не воздержались они от предполагаемого шага, все чествование сра­зу бы выдало свой одиозный характер и великое превратилось бы в смешное. Полонский очень метко сказал, что Брюсов «вовремя попал». Писатель крупный, известный, весь в буржуазной литера­туре, своим вступлением в 19-м году в коммунистическую партию сумел выделить себя и противопоставить всем своим сверстникам. Немудрено, что ему «благодарны». Полонский, улыбаясь, цитирует:

И ходят их головы кругом,
Князь Курбский стал нашим другом... 10

Политическая демонстрация в этом чествовании — едва ли не З/4 его содержания. В чествовании принимают участие много­численные литературные и всевозможные ученые ассоциации. Но как холодно все, как пышно-торжественно в ложноклассиче­ском стиле. Эти адреса, свернутые в скрипучие свитки — на голу­бом шелку с кистями на серебряных шнурках, — гроб глазето­вый, — видно было из партера, где мы благодаря М. О. с Елизаве­той Борисовной находились, как треугольный каменный Брюсов (он весь в треугольниках: лицо — треугольник, вниз обращенный, а лоб — такой же треугольник, чуть только круче и вверх. Глаза его — маленькие треугольники и скулы острые и угловатые тоже. В черном сюртуке, молчащий и как автомат кланяющийся и по­жимающий руки, он был страшен и жалок) смотрел на колеблю­щиеся кисти, пока читали монотонными голосами стереотипные адреса. Ни одного сверстника! Ни одного сотоварища по действи­тельным литературным связям. Ни одного искреннего поздравле­ния, горячего привета. Один лишь раз повеяло теплом, когда ар­мянские народные певцы чествовали его по народным обычаям Армении. Он их сазандари. К ногам народного поэта после про­петой ему песни кладет народный армянский певец свое тари (инструмент — вроде нашей мандолины). Театр единственный раз аплодировал по-настоящему. Брюсов чуть-чуть растерялся. Жал руку певцу и явственно растрогался.

Так проходила официальная часть чествования в понедель­ник 17 декабря в Большом театре. За несколько дней до того Па­стернак советовался со мною: можно ли, должно ли принять уча­стие в чествовании? Маяковский и Асеев в нем не приняли ника­кого участия. Ив. Аксенов мне рассказал, что с «черного хода» они забежали в ложу к Брюсову (левая ложа у сцены — царская бывшая или великокняжеская) и поздравляли его «частным обра­зом» Среди поэтов, написавших стихи, посвященные Валерию Брюсову, нет никого из сверстников, если не считать Рукавишни­кова11. Остальные — чуждые Брюсову до конца. Я горячо говорил Борису, что нет нужды становиться в этот день в позиции литера­турной борьбы, оппозиции и т. д. Пастернак написал Брюсову. Стихи удивительные. Там есть такие строчки:

Где Вас, как вещь, со всех сторон покажут
И золото судьбы посеребрят,
И, может, серебрить в ответ обяжут!

И еще:

О, весь Шекспир, быть может, только в том,
Что запросто болтает с тенью Гамлет.
Так запросто же! Дни рожденья есть.

................................ снесть12
Пережитого слышащихся жалоб, —

так стихотворение кончается. В середине есть строфа, поразив­шая меня:

Что Вы дисциплинировали взмах

............................... 13
И дьяволом недетской дисциплины...

Теперь мне вспоминаются еще его строки:

Что мне сказать? Что Брюсова горька

Что ум черствеет в царстве дурака,
Что трудно улыбаться мучась... 14

Читал я и стихи И. Аксенова — эти: торжественная речь и па­фос их, пожалуй, выдержан хорошо, но это все не по-моему. Единственными я считал стихи Бориса. <...>

Однако возвращаюсь к чествованию. Среди телеграмм и адре­сов упоминались все республики Союза, университеты, театры, академические общества и т. д. 1де-то даже в Берлине в тот же день тоже устраивалось «чествование», — шутя мы говорили: в Торговом представительстве — очевидно!.. Адресов в папках и без папок, в виде свитков и просто на листах — завален целый стол. Камер­ный театр преподносит макет «Федры». Госиздательство — кожа­ную папку с адресом. Литературный институт получает название: «имени Брюсова»... остального даже нечего упоминать — включая сюда путаную речь (о, как красноречиво!) А. В. Луначарского15. 10 января 1924 г.

— С. Бобров, Б. Пастернак, К. Локс, какая-то поэтесса Феррари17, врач, фами­лии которого я не помню, — вот компания, которая собралась в Ба-ховском биохимическом институте у химика Збарского вечером 19 декабря. Я был приглашен Б. П. 18 с Сер. Павл. 19 <...> Лундберг не показался мне слишком значительным, однако я понял, что в этом человеке вызывает у всякого чувство настороженности и недове­рия. Он — человек большого, жестокого и, я сказал бы, развратно­го честолюбия. Посмотрим, оправдает ли ближайшее время эту уга­данную мной, кажется, правильно грунд-черту характера.

Записи на отдельных листках

­рошем настроении — уехал и вышел отец Матфей... 20

Получил рукопись от Бориса Леонидовича 15-го апреля 1927 года21 вечером, когда Борис Леонидович пришел, чтоб пого­ворить о своей поездке за границу. Пришел он после прощания с Владимиром Владимировичем Маяковским, уезжающим на месяц в Варшаву и Берлин (кажется)22. Мы говорили о вечере, проведенном накануне у Григория Яковлевича Сокольникова23, о людях, его окружающих, о смысле событий, поставивших под удар судьбы китайской революции, а вместе с тем и наши судьбы. Мы (я и Елизавета) советовали Боре очень осторожно решить во­прос о поездке. Я же предостерегал его от безысходного порочно­го круга зарубежных людей, не способных ни надеяться, ни лю­бить, ни оплакивать, ибо они давно уже по отношению к России живут мертвою, автоматическою жизнью, — и, зная, что к неко­торым из этих людей (я думал о Марине Цветаевой) Боря отно­сится иначе, чем я, — прямо говорил Боре, что боюсь для него гипнотического влияния, могущего и его втянуть в порочный круг безысходного духовного состояния. Поэтому, говорил я, ес­ли только Боря знает, уверился в оседлости своей в нашей России, может он поехать без опасности для себя... (как для крупнейшего поэта России, как я при этом думал). Боря знает себя — жизнь воспитала в нем великое сознание своих прав, — я верю, что он еще вырастет на этой трудной полосе своей жизни, как он рос в течение этих двух лет, муштруя свой поэтический гений. Его одер­жимость — лучший водитель, чем так называемая воля. (О «без­вольности» — говорила мне Евгения Владимировна, жалуясь на «женскую стихию» — и капризы — Бориса.)24 Эта одержимость спасала его не раз и удержала на высоте поэтической непримири­мости в эпоху поэтического распада, продажности и лжи поэтов.

­ции — расплаты за поражение на Востоке, на Востоке — ради ко­торого мы и жили эти два года, как мы жили. Вся подавляемая ус­талость и весь строй конечной нашей жизни были обращены на Восток — ради Востока, и вот теперь пораженье. Если он уедет — от этого он будет избавлен...

16 апреля 1927г.

* * *

28 апреля 1927 г. Борис Пастернак вернул ряд книг, из которых почерпнул немало материала для поэмы «Лейтенант Шмидт». Начиная еще со времени работы над «1905»25 Боря неоднократно обращался ко мне за теми или другими книгами, необходимыми ему по работе, иногда указывая лишь тему. К сожалению, немно­гое сохранил я в памяти из того, что относится к 1905 году, — мно­гие книги я доставлял ему в собственность, т. е. без необходимос­ти возвратить, — из книг редакции или моих личных. Записываю здесь книги, им возвращенные вчера:

«Лейтенант Шмидт, воспоминания сестры». Редакц. Изд. Отдел Морского Комиссариата. Петроград, 1925. <...>

2) Дм. Сверчков. Проблески света. ГИЗ Украины, 1925. Стр. 185 (Из книги «На заре революции»), — взято Борисом для «1905 г.» Отметок нет.

«Пролетарская революция», журн. № 10 (22) за 1923 г. Ста­тья В. Дробота «Севастопольское восстание 1905 г.» (окончание), — посылалось Боре начало. Тоже из редакции в собственность.

4) Савинков. «Конь бледный», — Боря предполагал писать о Каляеве или Сазонове. Ему были доставлены мной книги:

6) «Каторга и ссылка», № 5,1922 (статья Пирогова: «Смерть Сазонова»).

7) № 9 (2), 1924 год, «Каторга и ссылка» (Статья Жуковско­го-Жука о Мазурине).

— и небольшая часть.

PP. S. Он только что, легок на помине, звонил мне: справлял­ся о здоровье моего сынишки, нежен и внимателен, как никто!

* * *

И первое слово: как когда-то, должно быть отдано Боре Па­стернаку.

Несколько недель тому назад, 14 или 15 февраля Пастернак чи­тал мне окончание «Охранной грамоты». Это то, что я всегда назы­ваю «Волхонской хроникой» — так, как в самом начале думал оза­главить эту повесть-автобиографию сам Пастернак. Она родилась из посвящения памяти Рильке; смерть его несколько лет тому назад до слез, до муки взволновала Пастернака — он и известие об этой смерти получил в минуты, когда мысленно был обращен к нему26.

Яков Захарович Черняк (1898-1955) — критик, историк литературы и общественной мысли в России. Участник революции и гражданской войны. В 1922-1931 гг. работал в журнале «Печать и революция» и изда­тельстве «Земля и фабрика». В 1931-1932 гг. старший научный сотрудник Государственной Академии искусствоведения. В 30-х годах был ученым секретарем издательства «Academia». Автор книги «Огарев, Некрасов, Гер­цен, Чернышевский в споре об огаревском наследстве» (по архивным материалам). М. -Л., 1933; подготовил специальное издание трудов Н. П. Огарева с обширными комментариями, вышедшее в Политиздате (1952, 1956). С Б. Пастернаком Я. Черняк познакомился в журнале «Пе­чать и революция», после того как была напечатана в 1922 году (кн. I) ре­цензия на книгу Пастернака «Сестра моя жизнь» (вышедшая в издательст­ве 3. Гржебина в 1922 г.). В этой рецензии он писал: «"Сестра моя жизнь" симптоматична для всей русской поэзии. Она знаменует собой поворот от непримиримости школ (их односторонности) в такой же мере, как и от эк­лектизма, столь милого сердцу "уставших" <...> Художественная критика не разойдется в оценке редких по изобразительности и музыкальности стихов, построенных непринужденно и дерзко, в то же время в сложней­шей, сознательной культурной преемственности. Культурная традиция крепкой тканью соединяет лирические стихи книги в твердый культурный факт... Эта работа привела его к просветленной, а в отдельных стихах... к пушкинской ясности и простоте формы».

1. Речь идет о поэме «Высокая болезнь».

«Высокая болезнь». Поэма все же была напечатана в «ЛЕФе» (№ 5 за 1924 г.).

5. Николай Николаевич Вильям-Вильмонт (1901-1986) — историк литературы, германист, переводчик с русского на немецкий и с немецко­го на русский, признанный знаток Гёте, автор книг «Великие спутники» (1966) и «Достоевский и Шиллер» (1984), «О Борисе Пастернаке. Воспоми­нания и мысли». М., 1989. Познакомился с Б. Пастернаком весной 1920 го­да. Сестра Н. Вильям-Вильмонта — Ирина Николаевна (1899—1986) — вскоре стала женой Александра Леонидовича Пастернака.

6. Петр Семенович Коган (1872—1932) — историк литературы и кри­тик, профессор 1-го и 2-го МГУ и других вузов. С 1921 года президент Государственной Академии художественных наук, в ведении которой на­ходился Литературно-художественный институт им. В. Я. Брюсова. В РГАЛИ в архиве П. С. Когана сохранилось письмо Б. Пастернака в за­щиту отчисленного из института Н. Н. Вильям-Вильмонта (см. т. VII наст. собр.).

8. Варвара Александровна Монина — поэтесса, в то время жена С. П. Боброва.

—1925) — философ, историк ли­тературы и русской общественной мысли. Участвовал в сборнике «Вехи» (1909). Один из создателей Всероссийского Союза писателей. Его перу принадлежат книги о Пушкине, декабристах, Чаадаеве, Грибоедове, Гер­цене и Огареве и др. Был близким старшим другом и наставником Я. 3. Чер­няка. С 1919 года Я. Черняк жил в одной квартире с М. Гершензоном и его семьей.

10. Неточная цитата из стихотворения А. К. Толстого «Василий Шиба­нов».

— поэт и прозаик, ав­тор многочисленных романов, еще при его жизни вышло 20-томное со­брание его сочинений (1901-1925). В это время был профессором Мос­ковского высшего литературно-художественного института, где читал курс стиховедения.

12. В рукописи пропущена строка стихотворения, которую, очевидно, Я. Черняк не запомнил: «Так легче жить, а то почти не снесть...»

13. Пропущена следующая строчка: «И были домовым у нас в домах».

«Что не безделка — улыбаться, мучась?»

«Я прочитаю стихи о Пушкине и Мицке­виче, вариация — подражание уважаемому моему сотоварищу Борису Па­стернаку, вариация на тему "Медный всадник"» («Литературное наследст­во», 1976, т. 85, с. 240).

16. Евгений Германович Лундберг (1887-1965) — прозаик, перевод­чик, автор известной книги «Записки писателя» (Л., 1930). Слова Черняка о честолюбии, очевидно, были вызваны тем, что Лундберг в 1921 году в Берлине издал брошюру своего учителя Льва Шестова «Что такое боль­шевизм» в издательстве «Скифы» и сам же уничтожил ее тираж. При этом он не выплатил издательству и свой долг.

17. Елена Константиновна Феррари (псевдоним Ольги Федоровны Голубевой; 1899—1939). В годы гражданской войны работала в подполье на Украине. Автор книги «Эрифилли», вышедшей в 1923 году в берлин­ском издательстве «Огоньки». Переписывалась в 1922-1923 годах с Горь­ким (см.: «Литературное наследство», 1963, т. 70. «Горький и советские писатели»).

18. Борисом Пастернаком, ю С. П. Бобровым.

­беж не только в его писательской биографии, но в биографии духовной. Отец Матфей — Ржевский протоиерей — оказал серьезное влияние на ми­ровоззрение Гоголя.

21. Пастернак подарил Я. Черняку беловую рукопись третьей, и по­следней, части «Лейтенанта Шмидта» (13 листов большого формата). На первом листе: «Спасибо, дорогой Яша, за помощь, без которой, я, м. б., этой трудной части и не поднял». На 13-м листе: «12/IV. 1927. Б. Па­стернак».

В архиве Черняка сохранился план Б. Пастернака: «Оставить в пла­нировке номера шесть еще примерно строк на 60. Шмидт на суде. (Част­ник). Казнь. Верстку апрельского. Гранки майского. Сколько времени 240 стр. Еще до майских гранок». На оборотной стороне этого листка по­яснения Я. Черняка: «Автограф Б. Пастернака 31 марта после окончания 3-й части "Лейтенанта Шмидта" (к 31 марта 3-я часть была дописана до строфы "Плотной кучей в сорок три шеи, к папкам обвинительного акта, в смертный шелест сто второй статьи"), — осталось дописать лишь Шмид­та на суде, быть может, еще и Частника, а затем — Казнь или, б. м., толь­ко утро после казни. Так мне говорил Б. Л. вечером 31 марта, прося пере­дать В. Полонскому, что он просит оставить в майском номере журнала "Новый мир" места еще строк на 60. Это и записано рукой Б. Л. на оборо­те. Последний вопрос — это о крайнем сроке представления окончатель­ного текста, в гранки Б. Л. предполагает внести сильные изменения. 2/IV. 1927» (РГАЛИ).

22. 15 апреля 1927 года Маяковский выехал за границу — в Польшу, Чехословакию, Германию, Францию. Вернулся в Москву 22 мая.

—1939) — старый больше­вик. Учился одновременно с Пастернаком в 5-й Московской гимназии. Был членом ЦК и послом СССР в Великобритании. Осужден по делу «па­раллельного антисоветского троцкистского центра» вместе с Пятаковым, Серебряковым и Радеком 30 января 1937 года.

— художница, первая жена Б. Пастернака.

25. Сохранилось письмо от 25 июля 1925 г., в котором Пастернак про­сил Я. Черняка о книгах для работы (т. VII наст. собр.).

26. Запись сделана в 1931 году, когда в «Красной нови» (1931, № 4, 5—6) появились 2-я и 3-я части «Охранной грамоты», оконченной в фев­рале 1931 года. Об огромном значении, которое имел для него Рильке, умерший в декабре 1926 года, Пастернак писал: «Тогда ближайшей моей заботой стало рассказать об этом удивительном лирике и об особом мире, который, как у всякого настоящего поэта, составляют его произведения... задуманная статья превратилась у меня в автобиографические отрывки о том, как складывались мои представления об искусстве и в чем они ко­ренятся. Этой работе, которую я посвящаю его памяти, я не придумал еще заглавия» (см. т. V наст. собр.).