Борис Пастернак в воспоминаниях современников
Нина Табидзе

Нина Табидзе

РАДУГА НА РАССВЕТЕ

Летом 1931 года Паоло1 ненадолго уехал в Москву. Без него и солнце не так светило, и улицы казались пустынны, им не хва­тало его темперамента, его горящих глаз. Паоло присылал вос­торженные письма, рассказывал о своих встречах с московскими писателями. Мы ждали его с нетерпением, и наконец он приехал! Мы с Тицианом, Колау Надирадзе2 и Валерианом Гаприндашви-ли3 сидим у него дома. Паоло рассказывает с воодушевлением. Особенно подробно и увлеченно говорит он о Борисе Пастерна­ке. Паоло был им очарован, описывал, какое у Пастернака осо­бенное, вдохновенное лицо и голос и как пленительно он читал стихи. И тут же он прочел нам его новое стихотворение «Баллада» («На даче спят»), посвященное Зинаиде Николаевне Нейгауз. Рассказывал он о том, что Пастернак безмерно влюблен в эту женщину и, должно быть, женится на ней. Паоло сказал, что он очень просил Пастернака приехать в Грузию и тот обещал.

Через несколько недель в самом деле Борис Пастернак при­ехал в Тбилиси, вместе с ним Зинаида Николаевна и ее старший сын, пятилетний Адик. Это была очень красивая женщина, живая и интересная собеседница. Однако во всем ее облике чувствова­лись затаенное страдание и грусть. Они остановились у Паоло, Паоло нам позвонил, и мы снова пришли к нему. Тициан был сильно взволнован. Мы зашли за Валерианой и по дороге все го­ворили о том, таков ли на самом деле Пастернак, похож ли он — мы вспоминали рассказы Паоло.

Дверь открыла жена Паоло Тамара4. Мы вошли и, зачарован­ные, остановились: столько в нем было внутреннего кипения, такое было у Пастернака вдохновенное лицо! Мы стояли как вкопанные. Он улыбнулся — и все улыбнулись, и мы уже были друзья навек.

Мы не раз встречались с ними у Паоло, там мы с Тицианом впервые услышали, как Пастернак читал стихи. Он действитель­но весь загорался вдохновением, лицо его устремлялось ввысь, каждое его слово как бы жило и горело. Такого поэтического, вдохновенного лица я никогда больше не встречала.

Разговор касался того, как лучше познакомиться с Грузией, куда поехать, где и что посмотреть. Конечно, нужно было поехать в Кахетию, в Боржоми, Абастуман, Бакуриани.

Тициан сказал Пастернаку, что ему трудно поверить, что стихотворение «Демон» написал поэт, который никогда не видел Кавказа.

Приходил по ночам
В синеве ледников от Тамары.
Парой крыл намечал,
Где гудеть, где кончаться кошмару.
Не рыдал, не сплетал
Оголенных, исхлестанных, в шрамах.
Уцелела плита
За оградой грузинского храма.

Пастернак отвечал ему, что всякий, кто любит и знает рус­скую поэзию, знает Кавказ и тем более Грузию. Мы все много раз там бывали.

Так, я думаю, бывает и с человеком, впервые приезжающим в Ленинград: как будто он жил там когда-то и снова приехал — в город Пушкина, Гоголя, Достоевского.

Читали стихи и наши поэты. Пастернак так глубоко чувство­вал язык поэзии, что, не зная грузинского, чутко воспринимал смысл стихов Паоло и Тициана, даже не понимая слов. Это свой­ство его меня всегда поражало.

Это были какие-то необыкновенные поэтические встречи и вечера, на всю жизнь запомнившиеся их участникам.

­ной мы много ходили по городу. Мы вместе ходили смотреть старый Тифлис. Глицинии цвели на балконах. Ветки глициний перекидывались с одной стороны улицы на другую. Пастернак был совершенно очарован Паоло, влюблен в него. «В те дни вы были всем, что я любил и видел», — писал он в посвященном Паоло стихотворении. В нем же отразились и наши прогулки по городу.

Входили мы в квартал
Оружья, кож и седел,
Везде ваш дух витал
И мною верховодил.

Уступами террас
Из вьющихся глициний
Я мерил ваш рассказ
И слушал рот разиня.

Не зная ваших строф,
Но полюбив источник,
Я понимал без слов
Ваш будущий подстрочник.

Вечером мы поднялись на фуникулере. Восхищенно глядя вниз на ночной Тбилиси, Пастернак сравнивал его с переверну­тым звездным небом. Огни, разбросанные в чернеющей котлови­не, были действительно похожи на звезды.

Однажды мы все вместе поехали в Кахетию, в Цинандали, в бывшее имение поэта Александра Чавчавадзе. Мы водили Пас­тернака по старому парку, показывали ему дерево, за которое, по преданию, сын Шамиля привязывал лошадь. Отсюда, из двор­ца князя Чавчавадзе, сына поэта и брата Нины Грибоедовой, лез­гины похитили его семью со всеми домочадцами. Пастернак с благоговением дотрагивался до каждого дерева, мысленно пере­носясь в те времена, когда здесь бывал Александр Сергеевич Гри­боедов и его грузинские друзья. Мы долго стояли у обрыва возле полуразрушенной церкви, в которой, по преданию, венчались Грибоедов с Ниной Чавчавадзе, смотрели вниз на Алазанскую до­лину, на белеющий вдали Кавказский хребет. Борис Леонидович не уставал восторгаться видом. Моя маленькая дочурка Нита впервые в эту поездку по-настоящему увидела долину и поняла ее красоту, наблюдая восторг очарованного Алазанью Пастернака.

Тициан мечтал написать роман о том времени, собирал мате­риалы, его восхищала поэтичная биография Нины Александров­ны Грибоедовой, ее мужество и преданность в любви. Он охотно и с большим вдохновением о ней рассказывал.

Когда мы вернулись из Кахетии, в Тбилиси было невыносимо жарко, и мы тотчас же отправились все вместе в Коджоры. Устро­ив гостям номер в гостинице, где когда-то жил Андрей Белый, мы пошли с ними на прогулку, полюбовались развалинами крепости

Кер-Оглы, потом поднялись к монастырю Удзо. На Манглисской дороге гостей поразил куст, весь обвязанный красными ленточка­ми. С этим кустом связано народное поверье: если ребенок боле­ет коклюшем или корью, родственники его приходят сюда и ук­рашают дерево, матери верят, что так можно задобрить болезнь, чтобы она пощадила ребенка.

И мне кажется, что, переводя стихи Тициана, Паоло и других грузинских поэтов, Пастернак очень живо чувствовал их образы, потому что упоминания о крепости Кер-Оглы, как бы висящей в воздухе, или об удивительных соловьях из Удзо не были для не­го случайной экзотической деталью, тбилисские Куру, Нарикалу и Метехи он видел сам и сам пережил. Пастернак обладал замеча­тельным даром перевоплощения и именно поэтому, мне кажется, чувствовал так глубоко и тонко грузинскую поэзию.

Оставив Пастернаков в Коджорах, мы не раз потом навещали их. В один из наших приездов Борис прочитал Тициану свои но­вые стихотворения, они потом вошли в книгу «Второе рождение». Весь вечер он вдохновенно и влюбленно читал «Любить иных — тяжелый крест», «Красавица моя, вся стать», «Все снег да снеп>. Мы с Тицианом слушали как зачарованные. Этот чудесный вечер закончился прогулкой по шоссе в сторону Манглисси. И Пастер­нак, и Зинаида Николаевна рассказывали по дороге, какое изуми­тельное впечатление произвела на них Грузия и ее народ, как ми­лы и симпатичны люди, с которыми они встречаются в Коджорах, как чувствуют они себя здесь отдохнувшими и душой и телом.

В Коджорах Борис Леонидович с семьей прожили около ме­сяца. Потом вместе с Тицианом и Паоло они поехали в Боржоми, а на обратном пути заехали в Бакуриани, где побывали в гостях у Гогла Леонидзе5. Ужин устроили прямо в лесу, и стол освещался факелами.

­священном Тициану стихотворении.

Еловый бурелом,
Обрыв тропы овечьей.
Нас много за столом,
Приборы, звезды, свечи.

Как пылкий дифирамб,
Все затмевая оптом,
Огнем садовых ламп
Тицьян Табидзе обдан.

Сейчас он речь начнет
И мыслью — на прицеле.
Он слово почерпнет
Из этого ущелья.

О Бакуриани, об этом ужине у Леонидзе, о поразившей его красавице жене и детях Пастернак рассказывал мне по возвраще­нии в Тбилиси. Побывал он в эту поездку и в Абастумани, где больше всего его поразил воздух. «Я не чувствовал земли, — гово­рил он, — кажется — ходишь по воздуху».

Из Тбилиси Пастернаки поехали на море в Кобулеты и про­жили там целый месяц. Там он познакомился с Симоном Чикова-ни6 и Бесо Жгенти. О его впечатлении и чувствах, испытанных в Кобулетах, можно судить по стихам «Волны»...

Уезжая в Москву, Пастернак увозил с собой подстрочники стихов Паоло и Тициана. Он стал одним из первых, кто познако­мил русскую общественность с грузинской поэзией. Его перево­ды как бы подготовили почву для дружеских встреч грузинских и русских поэтов.

Одна из таких встреч состоялась еще до I съезда писателей в Москве. Это был литературный вечер грузинской поэзии, ор­ганизованный Союзом советских писателей. Из грузинских поэтов на вечере присутствовали Тициан, Паоло Яшвили, Гри-шашвили, Каладзе и другие. С чтением переводов с грузинско­го выступили Б. Пастернак, П. Антокольский, а также артисты московских театров. Совершенно исключительно прочла пере­воды Тициана артистка Театра имени Вахтангова Синельникова. Спустя много лет я неожиданно встретила ее на вечере П. Анто­кольского, и мы обе расплакались от нахлынувших воспомина­ний. Из Москвы мы поехали в Ленинград, где вечер прошел с таким же огромным успехом, как и в Москве. Из русских лите­раторов в нем приняли участие К. Федин, Ю. Тынянов, Н. Тихо­нов, Б. Лившиц, В. Каверин, С. Спасский, А. Прокофьев. В один из вечеров нашего пребывания в Ленинграде я с Тициа­ном и Пастернаками сидели в номере гостиницы и беседовали. У Бориса Леонидовича было очень грустное, подавленное наст­роение. Но вот разговор зашел о поэзии вообще, а потом о сти­хах Тициана. Борис заметно оживился. А когда дошло до чтения стихов — грусть его как рукой сняло, человека словно подме­нили. Читая, он весь горел вдохновением и своим энтузиазмом заражал нас.

В Тбилиси мы снова встретились, когда он приехал в Грузию вместе с бригадой Оргкомитета, по инициативе Горького послан­ной для изучения грузинской литературы. Бригаду возглавил Павленко, и кроме Пастернака, в нее входили Тихонов, Форш, Гольцев и Тынянов.

Между всеми членами бригады и Тицианом установились удивительно теплые дружеские отношения. Это были сказоч­ные дни, полные вдохновения, дни бесконечных поэтических встреч.

Однажды бригаду Оргкомитета пригласил к себе Гогла Лео­нидзе. Здесь во время ужина артисты Руставелевского театра А. Хорава, Восадзе, Эм. Анхаидзе изумительно спели сванский народный гимн солнцу «Лилео». Гимн оставил у русских гостей незабываемое впечатление. Борис Пастернак был настолько по­ражен и восхищен им, что, как всегда, когда на него музыка дей­ствовала особенно сильно, глаза его наполнились слезами, и вместе с тем он весь обратился в слух, стремясь запомнить ве­личественный мотив. Об этом гимне писал Тициану спустя не­сколько лет Павленко, прося достать ему ноты и грузинский текст. В этот приезд Борис Пастернак познакомился с известным грузинским художником Ладо Гудиашвили. Он был у него дома, смотрел картины, познакомился с семьей. Восхищение творче­ством замечательного художника, любовь к нему и его близким Пастернак сохранил до конца жизни. Семья Гудиашвили отвеча­ла ему тем же.

Пастернак был какой-то особенный, ни на кого не похожий. Трудно было представить его себе вне поэтического вдохновения. Это в нем покоряло каждого, кто с ним встречался. Поражал он также своим удивительным умением слушать — не из любезнос­ти, не из вежливости, нет, из человеколюбия, из уважения к чело­веку, кто бы он ни был. Пастернак умел слушать на редкость вни­мательно, все запоминая. Он часто потом вспоминал и рассказы­вал эти случайные разговоры. Он умел заставить другого человека уважать себя, как бы поднимая собеседника в его же собственных глазах.

Борис встал лицом к городу, как бы обращаясь к нему, читал стихи:

Пока мы по Кавказу лазаем,
И в задыхающейся раме
Кура ползет атакой газовою
К Арагве, сдавленной горами...

Пока я голову заламываю,
Следя, как шеи укреплений
Плывут по синеве сиреневой
И тонут в бездне поколений,

Пока, сменяя рощи вязовые,
Курчавится лесная мелочь,
Что шепчешь ты, что мне подсказываешь, —
Кавказ, Кавказ, о что мне делать!

Тициан прочитал тогда стихотворение «Маленькие собачки» («Сельская ночь»), а Паоло — Бальмонта: «Я на башню всходил».

В свободные часы Борис любил бродить по улицам Тбилиси. Нередко он начинал читать стихи, и тогда прохожие невольно останавливались, пораженные его вдохновенным лицом. А он, влюбленный буквально в каждого встретившегося ему тбилисца, отвечал им доброй, ласковой улыбкой и увлекал, заражал своим вдохновением. Это были кратковременные, но очень сердечные, надолго запоминавшиеся встречи.

Вообще нужно сказать, что Бориса Пастернака редко поки­дало вдохновение, такова была особенность его натуры. О чем бы он ни заговаривал, разговор неизбежно переходил к поэзии, даже самая, казалось бы, обыденная тема. И поэтому, когда он гово­рил, все вокруг невольно попадали под его влияние, подчиняясь его порыву.

Я помню, как часто мы встречались с Пастернаком в Москве в период работы I съезда писателей. Тициан, Пастернак, Тынянов и Бабель держались все время вместе. Речь Тициана на съезде произвела большое впечатление, к нему подходили делегаты, зна­комились, жали руки7.

В бывшем кафе Филиппова на улице Горького была устроена в дни съезда писательская столовая. Мы с Нитой приехали тогда из Ленинграда. Вечером мы с Тицианом пошли в кафе. Не успели мы войти, как Пастернак с присущей ему непосредственностью воскликнул на весь зал, обращаясь к Федину: «Костя, вот пришла жена Тициана и родственница Нины Грибоедовой». Едва мы сели за стол, он взял Ниту за руку и куда-то увел. Они вернулись спус­тя час. Оказалось, что Борис Леонидович повел девочку к памят­нику Пушкина, ему хотелось, чтобы она именно тут, возле памят­ника, услышала пушкинские стихи. Он рассказывал ей о Пушки­не и других русских поэтах, читал стихи.

Горький называл тогда Ниту «съездовской дочерью».

В те дни в «Известиях» были напечатаны несколько стихо­творений Тициана в переводе Пастернака. «Не я пишу стихи...», «Иду со стороны черкесской» и стихотворение Паоло о Ленине8. Леонид Леонов, встретив Тициана на лестнице Дома писателей, остановился, крепко его обнял и сказал: «Как замечательно, что «Известия» опубликовали ваши стихи. И какие стихи! На душе стало светлее».

«Маленьких собачек» и «Окрованы». Последнее Пастернаку особенно нравилось:

Если мужества в книгах не будет,
Если искренность слез не зажжет, —
Всех на свете потомство забудет
И мацонщиков нам предпочтет.

Прочувствованные упоминания крепости Кер-Оглы и Удзо возвращали его к увиденному своими глазами во время пребыва­ния в Коджорах.

После нашего возвращения из Москвы оживилась перепис­ка между нами и Пастернаком.

Борис Леонидович очень любил письма Тициана, а одно из них, по его словам, он всегда носил с собой как талисман. Он взял его как самое дорогое, вместе с письмами отца и любимого им по­эта Рильке, в Париж, когда ехал туда больной на Конгресс куль­туры. Он писал потом Тициану: «Я часто клал его себе на ночь под подушку, в суеверной надежде, что, может быть, оно мне прине­сет сон, от недостатка которого я так страдал все лето».

В письме Тициана, в частности, говорилось:

«Круг людей, интересующихся Вами в Грузии, фактически растет, не знаю, чем объяснить это пристальное внимание даже простых грузин к Вам; должно быть, они тоже чувствуют Вашу любовь к Грузии, что до сих пор держится на "Волнах" книги "Второе рождение"».

Ни один наш приезд в Москву не проходил без того, чтобы Пастернаки не пригласили нас в гости и не собрали бы всех наших друзей. За столом происходило нечто вроде литератур­ных состязаний: каждый поэт старался победить другого своими поэтическими шедеврами. Тициан всегда читал свои стихи по-грузински.

Приезжая в Москву, я очень любила бывать у Пастернака на Волхонке и иногда вечерами запросто заходила к ним. Зимой Зи­наида Николаевна сама топила печь. Мы садились перед огнем и вели долгие разговоры, чаще всего о семье, о детях. Старший сын Зинаиды Николаевны Адик был смелый мальчик, красивый, он особенно привязался ко мне — мы ведь были знакомы еще по первому приезду Пастернаков в Грузию. Стасик отличался задум­чивым, тихим нравом, даже говорил очень тихо. Борис нежно лю­бил сыновей Зины, особенно младшего, будущего талантливого пианиста.

Пока мы с Зиной болтали, Борис работал в своей комнате, он и не знал, что я пришла. Выходя, он очень радовался, видя меня. Как все мужчины, хоть это и приписывают женщинам почему-то, он любил с нами посудачить. А когда я уходила, он шел меня про­вожать и по дороге часто рассказывал о себе, о своей прежней жизни здесь, на Волхонке, с родителями, о том, как он ушел из родительского дома, хоть родителей очень любил, ушел, потому что доставлял им слишком много хлопот своей личной, для него интересной, но им непонятной жизнью.

Тициан бывал очень рад, когда Борис, проводив меня, захо­дил к нам в номер гостиницы. У них тут же завязывался разговор о новых стихах, о поэзии, о переводах.

Запомнился мне день 14 января в Москве, день нашей свадь­бы, рождения Ниты и мои именины. Утром мы с Тицианом вы­шли в город, чтобы послать дочери телеграмму, а когда вернулись в номер, застали громадную корзину цветов, — целый куст белой сирени — и две красивые палехские коробочки — мне и Ните. Это приходил Борис Леонидович. Он вообще был, нужно сказать, очень внимательным и добрым человеком. Вечером собралось много народу. Пришли Борис с Зиной, Софья Андреевна Толстая (внучка Льва Толстого, вдова Есенина), Борис Пильняк с женой Кирой Андроникашвили, Паоло и другие. Ираклий Андроников в это время выступал, если не ошибаюсь, в Доме искусства. И Бо­рис должен был туда поехать. Ираклий позвонил, что Бориса ждут, а Борис ответил:

— Я не могу, я у Тициана, я здесь выступаю! Ираклий наста­ивал, но Борис ему ответил:

— Вы знаете, здесь такая аудитория, Ираклий, я вам тоже со­ветую сюда поскорее приехать.

Ираклий потом превратил это в очень забавный диалог и да­же со сцены его рассказывал.

Борис Пастернак и Зина поселились на даче в Переделкине и иногда даже зимой оставались там, и мы часто ездили к ним. Борю хорошо знали все жители поселка.

Как-то раз весною 1937 года Константин Федин, Пильняк и я возвращались из Переделкина в Москву. Неожиданно бросились нам в глаза траурные флаги. Пильняк остановил первого встреч­ного милиционера и спросил: почему объявлен траур? Милицио­нер ответил, что умер Серго Орджоникидзе9.

Когда я вошла в номер гостиницы, Тициан беседовал с ре­портерами французских газет. Мне сразу бросилось в глаза его со­стояние: видно было, что он едва сдерживается при посторонних. Только я подошла к нему, он расплакался.

­сал стихотворение «Дагестанская весна».

Плача я становлюсь в их ряды и стою.
Горе сердце неистово точит,
Точно деревом стал я у скал на краю
И на ветках разбухшие почки.

Это было одно из последних его стихотворений.

Когда, после моей трагедии, я осталась одна, на семнадца­тый день пришла от Бориса телеграмма: «У меня вырезали серд­це я б не жил но у меня теперь две семьи Зина с Леней и вы с Ни-той»10.

Свое слово он сдержал. В тяжелые годы, вплоть до реабили­тации Тициана, Борис Леонидович поддерживал нас морально и материально, а потом каждое лето я проводила у них. Он был лучше и добрее родного брата. Я думаю, мало было в то время та­ких братьев и сестер, которые бы без страха и с такой любовью заботились о близких. Возвращаясь домой со службы, я почти каждую неделю с радостью находила лежавшее на столе письмо от него. Словно солнце заглядывало в мою комнату. Он писал письма размашисто, и мне казалось, что на листках легла тень крыльев ласточки, и для меня, усталой, разбитой, все освещалось солнцем его заботы и ласки. Он знал это и старался письмом под­бодрить меня, поддержать мои силы.

Я почти двадцать лет бывала у Пастернаков в Переделкине и невольно была свидетельницей жизни их дома и распорядка дня.

Борис вставал рано утром и спускался вниз из своего кабине­та, расположенного на втором этаже. Это была большая комната с широкими окнами. Одно выходило в сосновый лес, а другое — в сторону поля, вдали — кладбище и церковь на горе. Умывался он во дворе, даже зимой, при —30°, так что от него шел пар. Когда был помоложе, ходил купаться в реке по утрам. Веселый, бодрый, краснощекий, он заходил в столовую, и мы садились пить чай. Чай он пил очень крепкий, любил сам его заваривать. Я всегда сади­лась напротив, и этот утренний завтрак бывал для меня самым ин­тересным часом. Он Зине и мне рассказывал о своих новых замыс­лах, — так помню его беседы о Гете, о том, что он нашел ключ к его переводам и как сблизился с его творчеством. После чая Борис Леонидович сам мыл свою маленькую с синей каемкой чашку, го­воря, что в это время уже приступает к работе — обдумывает план. Поставив чашку в буфет, он сразу шел в кабинет работать.

­кался вниз, только когда видел, что идет почтальон. Бывали дни, когда он получал до семидесяти писем, а менее двадцати — трид­цати почти не бывало. Письма шли из разных концов света, даже из Африки и Австралии. До инфаркта он спускался из своего ка­бинета в час дня, снимал рубашку и шел на огород: он любил ко­пать землю, окучивать картофель, вообще возиться в саду. Приво­зил навоз. Весной обрезал с яблонь сухие сучья, собирал листья и сжигал их, эти костры в саду он очень любил. В его стихах чув­ствуется большая любовь к природе и понимание ее.

Прежде всего, он любил природу не так, как мы все ее лю­бим. Он, как Миндия — герой Важа Пшавела, слышал и понимал ее язык. Он слышал треск лопающихся почек, он понимал голоса птиц, и, вместе с ними радуясь солнцу, воде и небу, он как бы с ними вместе хлопал крыльями и плескался в воде, чирикал и уносился ввысь. Сколько раз вдруг, бросив работу, он, подойдя к окну, звал меня и говорил:

— Нина, вы слышите, соловей поет, это в саду у Фадеева. Или звал Зину:

— Посмотрите в сторону церкви, как сосны изумительно ос­вещены.

Те самые сосны, под которыми он похоронен.

­колаевне новое стихотворение. Однажды как-то он прочел нам стихотворение «Август» и, поддавшись владевшему им тягостному чувству, попросил, когда он умрет, похоронить его на кладбище под соснами11. Разве могли мы тогда предположить, что придется так скоро исполнить это его желание...

Приняв после прогулки душ, часам к трем Пастернак садил­ся за обеденный стол такой солнечный, как если бы сам излучал те лучи, что принял в себя, работая в саду и на огороде. За столом он всегда умел найти тему разговора, интересную для всех, так что каждый невольно втягивался в беседу.

Когда сын его Леня, которого он очень любил и с которым много возился, подрос, он за обедом, во время разговора, все вре­мя обращался к нему и спрашивал, согласен ли он с отцом.

После обеда спал, но недолго, не более двадцати — тридцати минут. Просыпаясь, спускался вниз — пить чай. Этот чай он все­гда пил один, две небольшие чашки крепкого чая, мыл чашку, ставил ее на место. При этом он бывал очень задумчив, ни с кем не разговаривал, обдумывая то, над чем ему предстояло работать. И ему старались не мешать. Потом он шел работать к себе.

Зина оберегала его покой, чтобы никто не мешал ему, когда он работает. Он не выносил шума, и поэтому даже во дворе быва­ла абсолютная тишина.

­ресным. Борис Леонидович говорил о написанном им за день, раз­бирал свои неудачи, делился новыми замыслами.

— Чувствую, как табак пахнет.

Он был удивительно чувствителен к запахам.

Во время его болезни я по его просьбе рассказывала, что за­цвели вишни, цветут яблони.

­маю, он их жалел.

По воскресеньям собирались гости. Приходили друзья. Он бывал приветлив и весел, очень остроумен. Обычно к нему приез­жали Генрих Густавович Нейгауз и Станислав Нейгауз с женой, актер Ливанов с супругой Евгенией Казимировной, чтец Журав­лев с супругой, иногда Рихтер с Ниной Дорлиак, жена Прокофь­ева. Константин Федин был сосед, и часто Боря звал его к себе, он его очень любил. Одно время дружил с Тихоновым и любил его до конца своей жизни. С удивительной теплотой относился к Лео­нову, хотя редко с ним виделся.

За день до смерти он подозвал меня и сказал, что к нему при­ходил Леонов и говорил с ним об издании переводов Шекспира. На самом деле Леонова не было, — это ему показалось.

Он очень дружил с Всеволодом Вячеславовичем Ивановым.

С Фадеевым были сложные отношения, но дружелюбные. Фадеев его называл Боренькой. Однажды они с Зиной уехали в Москву, а когда вернулись, то увидели десять яблонь, посаженных кем-то у них в саду. Они поразились: кто это посадил их? Потом работница рассказала, что яблони посадил садовник Фадеева — Фадеев ему велел. Боря был очень тронут.

­ей супругой Ириной Николаевной и ее брат Николай Николаевич Вильмонт.

Когда приезжали в Москву грузины, Борис обязательно звал их к себе. Кроме нас с Тицианом и Паоло у них бывали Георгий Леонидзе с женой, Бесо Жгенти и Симон Чиковани с Марикой. Боря очень дружил с ними и рад был, когда Симон получил пре­мию. А Симон подарил Борису рисунок его отца: они с Марикой случайно купили его в комиссионном магазине в Ленинграде. Чиковани и Бесо Жгенти приезжали в последний раз за месяц до смерти Пастернака. Очень тепло Борис относился и к супруге Николая Мицишвили, погибшего в тридцать седьмом году, и к до­чери его Марине.

За столом, в конце обеда, Пастернак часто читал гостям свои стихи. Особенно мне запомнилось, как вдохновенно он прочел стихотворение «Быть знаменитым некрасиво». Потом вписал эти стихи в сборник, подаренный Евгении Казимировне Ливановой.

Удивительно было его умение говорить о самых простых ве­щах увлекательно и вдохновенно, он умел находить новый и нео­быкновенный смысл в обыденном предмете, одушевлял его.

Помню, как в 1940 году Зина и Боря настояли, чтобы я при­ехала к ним летом на дачу.

­нах и убрана цветами. Гости бывали те, с которыми дружил Тици­ан. Среди них очень тепло относился ко мне Федин. Каждый из них приглашал меня к себе. В гостях у Всеволода Иванова я в по­следний раз видела А. Н. Толстого. Там был и Борис. Друзья пре­давались воспоминаниям. Алексей Толстой вспоминал друзей своей молодости Гумилева, Макс. Волошина. Вдруг Пастернак вспомнил стихи Тициана:

Внимательно слушает Балтрушайтис,
Волошин склонил свою львиную гриву...

И потом они весь вечер говорили о Тициане.

Я прожила в Переделкине полтора месяца и уехала удиви­тельно успокоенная. Вдогонку летели письма.

­нак прилетел в Тбилиси, его встретили на аэродроме и повезли в гостиницу, но он отказался выйти из машины, сказал, что не выйдет, пока его не отвезут к Нине Табидзе.

Помню, я была дома, лежала на тахте в безумной тоске и вдруг слышу: «Нина, Ниночка!»

­го возле дерева.

— Это вы? — только и могла я сказать и расплакалась.

С ним был Симон Чиковани, они долго сидели у меня, вспо­минали Тициана и Паоло, первый приезд в Грузию.

Все дни своего пребывания в Тбилиси Пастернак не расста­вался со мной, постоянно подчеркивая свое внимание ко мне и моей семье.

До этого времени я ни разу не была в Союзе писателей, мне это было слишком тяжело. Но вот пришел Борис вместе с Симо­ном и стал уговаривать меня пойти на вечер. Я не соглашалась. Симон ушел, ему было необходимо быть там как секретарю Сою­за, а Боря остался и сказал, что не пойдет на юбилей, если я не пойду с ним. Некоторое время спустя Симон прислал за нами ма­шину и записку, что Бориса ждут и чтобы я непременно ехала. Мне пришлось подчиниться.

Борис Леонидович необыкновенно трогательно ввел меня в зал и посадил рядом с собой. Когда его просили почитать стихи, он, обращаясь ко мне, спрашивал: что я хочу, чтобы он прочел.

Точно так же он уговорил меня пойти в Театр оперы и балета им. Палиашвили, где проводился юбилей Бараташвили. Всем своим поведением, рискуя в те годы многим, Борис Леонидович старался показать мне свое уважение, облегчить горе, показать, что он искренне скорбит о гибели Тициана и Паоло.

«Дорогой Нине на память о днях, когда воз­вращение Тициана стало казаться сбыточным, о первых минутах встречи с ней в день моего приезда в Тбилиси 19 окт. 1945 и о юби­лее Бараташвили от Бори. Перед отъездом 27 окт. 1945, Тбилиси. Храни Вас Бог, живите долго, будьте здоровы». Эта книжка всегда лежит у меня на столе, как постоянная память.

Нита ездила в Москву и была в Переделкине.

Уже после реабилитации Тициана в 1955 году я поехала в Москву вместе с Евфимией Александровной Леонидзе. Наш приезд совпал с постановкой в Малом театре «Макбета» в перево­де Пастернака. После спектакля Борис Леонидович пригласил К себе в Переделкино актеров, принимавших участие в спектакле, режиссеров и своих друзей. Среди гостей были Гоголева, Царев, Ливанов с супругой, Рубен Симонов, Журавлев с супругой, Кон­стантин Федин, Всеволод Иванов и другие, а также испанский писатель Альберта и его жена Мария Тереса Леон с дочерью. Был также армянский поэт Ашот Граши.

Царев, Симонов и другие актеры читали стихи. Борис прочел свои новые переводы из Тициана: «Ликование», «Восходит солн­це, светает», «Стихи о Мухранской долине». Читая, он плакал. Его волнение передалось всем.

Плакала и я. И вот каждый из гостей захотел вспомнить Тици­ана и выпить за его память. Особенно тронули меня Альберта и Мария Тереса Леон: обнимая меня, они вспоминали литературный вечер Тициана, в котором они сами когда-то принимали участие.

­лых и подосиновиков, ничего не брал. Очень быстро наполнял корзину. Как-то вечером Зина и я только что легли, мне вдруг ста­ло плохо. Я крикнула Зине, что мне плохо, и потеряла сознание. Зина позвала Бориса, он слетел сверху, безумно испуганный, и почта до утра просидел со мною, а утром я как ни в чем не быва­ло настояла, чтобы они взяли меня с собой, и мы все вместе, со всей семьей отправились за грибами.

Почти каждое лето приезжала я в Переделкино. Много радо­стного испытала я там, но там же пришлось мне пережить и страшное, тяжелое горе — смерть близкого друга.

Я помню день, когда ему стало плохо. Мне передали его просьбы подняться к нему в кабинет. Увидев меня, он сказал, что на этот раз ему уже не встать, что раньше он мог работать хоть стоя, а теперь уже совсем не в силах писать. Я стала его укорять за такое мрачное настроение, говорила, что ему непременно надо закончить пьесу, которую он начал писать, что он слишком нужен своим близким и друзьям и уж хотя бы поэтому он должен пере­бороть болезнь.

Через два дня Борис Леонидович спустился вниз, но под­няться к себе наверх уже не мог. Его уложили в маленькой комна­те первого этажа, в рояльной. Оттуда он уже не выходил, силы его все убывали. Он с тоской жаловался:

— Сегодня я смог написать только две строчки, совсем пи­сать не могу, садиться тоже не могу.

«генацвале». Потом просил прочитать ему телеграммы из Грузии.

Когда я, еще перед тем как ему стало плохо, собиралась воз­вращаться в Тбилиси, он упросил меня остаться. Только значи­тельно позже я поняла, что он в то время переживал, как боялся, что после его смерти Зина останется одна, никого из близких с ней рядом в эти минуты не будет.

Еще несколько лет назад, когда Борис Леонидович тяжело болел и его положили в Кремлевскую больницу, он оттуда все вре­мя звонил, чтобы пришла Зинаида Николаевна вместе с Ниной Александровной. Мы пришли. Борис уже тогда не надеялся, что встанет, гладил руку Зине и говорил:

— Как я рад, что Нина с нами, как в первые дни нашей любви. Однажды в саду у Всеволода Иванова в Переделкине я собра­ла незабудки и принесла Боре в комнату.

— Посмотрите: «Цвет небесный, синий цвет», — сказала я. Он тотчас откликнулся:

— На лужку собрала.

Воспоминание об этой фразе до сих пор всегда вызывает у меня слезы.

Другой раз я принесла ему желтые цветы и поставила их в си­нюю вазу. Это было его любимое сочетание. Он просил поставить вазу на рояль, а про цветы сказал, что они называются мать-и-мачеха.

Как-то, уже незадолго до смерти, Борис вдруг сказал, что Зина и я за последнее время очень изменились и ему больно смо­треть на нас. Тогда на следующий день, чтобы его подбодрить, узнав, что у него немного прибавилось гемоглобина в крови, я подкрасила губы и, войдя к нему, сказала с улыбкой:

— Вам лучше, и мы с Зиной тоже выглядим лучше!

— Нет, Ниночка, мне очень худо и вам не лучше. На другой день его не стало.

Примечания

Нина Табидзе (1900-1964) — жена поэта Тициана Табидзе, биолог.

1. Паоло Яшвили познакомился с Б. Пастернаком в 1930 году.

—1990) — грузинский поэт, которого высоко ценил Б. Пастернак. Он перевел четыре его стихотворения.

3. Валериан Иванович Гаприндашвили (1888/1889—1941) — грузин­ский поэт. В 1933-1934 гг. сделал много подстрочников для переводов Б. Пастернака. Б. Пастернак считал их «замечательными» и сам перевел пять стихотворений В. Гаприндашвили.

4. Тамара Георгиевна Яшвили (1904-1982).

5. Георгий Николаевич Леонидзе (1899—1966). Б. Пастернак перевел шестнадцать стихотворений Г. Леонидзе.

6. Симон Иванович Чиковани (1903—1966). Б. Пастернак особенно сблизился с ним в 40-е годы. Он перевел тринадцать стихотворений С. Чиковани.

«Перевод "Змеееда", поэмы Важа Пшавела, Борисом Пастернаком расценивается в Грузии как поэтический подвиг».

8. Стихотворение П. Яшвили «На смерть Ленина» было напечатано в журнале «Тридцать дней», 1934, JSfe 1. Стихотворение Т. Табидзе — «Изве­стия», 1934,6 марта.

9. С. Орджоникидзе покончил с собой 18 февраля 1937 года.

10. Ошибка памяти. Телеграмма послана не ранее января 1938 года после рождения Лени.

­тернак был похоронен на Новодевичьем кладбище в Москве.