Маргарита Анастасьева
БОРИС ЛЕОНИДОВИЧ ПАСТЕРНАК В ЖИЗНИ НАШЕЙ СЕМЬИ
Мой дедушка Феликс Михайлович Блуменфельд — ученик и большой друг Римского-Корсакова, известный пианист, дирижер, композитор и выдающийся педагог — был родным дядей Генриха Густавовича Нейгауза. В 1922-1931 гг. Феликс Михайлович, тогда уже заслуженный деятель искусств, профессор Московской консерватории, занимался преподавательской деятельностью по классу рояля.
В ту пору он со своими тремя дочерьми, Ниной, Ольгой и Натальей, жил в центре Москвы на бывшей Поварской улице, в Доме номер 8. В хлебосольном доме существовала традиция по воскресным дням устраивать обед, на который приглашались близкие Феликсу Михайловичу люди. Дом был всегда наполнен музыкой. В центре большой светлой комнаты стоял рояль, на котором Ф. М. обычно играл сам и его знаменитые в будущем ученики: Владимир Горовец, Самуил Барер, Михаил Раухвергер, Владимир Белов, Мария Гринберг, Шура Аронова и, конечно, Генрих Нейгауз. Генрих Густавович в то время был женат на Зинаиде Николаевне, у них было два прелестных сына — Адик и Стасик. Жили они в этом же доме этажом выше. Каждое воскресенье на обед непременно приглашалась семья Нейгаузов и наша семья: мой папа — сын Ф. М., — Виктор Феликсович Анастасьев (он взял фамилию своей матери), моя мама — Анна Робертовна Грегер-Анастасьева1 (ученица Ф. М.) — и я.
ли, была удивительная атмосфера, насыщенная поэзией, музыкой, интересными разговорами: «После обеда Генрих Густавович частенько присаживался к роялю и много и долго играл Шопена, Скрябина, Брамса... Все были в восторге, слушая замечательного пианиста». Словом, интеллигентное общество, интересная, интеллектуальная атмосфера, счастливые дни...
Борис Леонидович уже был хорошо знаком и дружил с Нейгаузами и с глубоким уважением и почтением относился к Ф. М. как к музыканту.
Постепенно жизнь начала переплетать судьбы этих людей. Вскоре Зинаида Николаевна рассталась с Генрихом Густавовичем и стала женой Пастернака.
Приближались 30-е годы. В жизни нашей семьи зазвучали тревожные ноты. Как в симфониях П. И. Чайковского, сначала исподволь, затем все сильнее и определеннее в музыкальную ткань начала врываться и звучать тема фатума, рока, судьбы.
В январе 1931 года умирает Феликс Михайлович. Близкие в большом горе. Борис Леонидович пишет на смерть Ф. М. стихотворение:
И слезы звенели в укоре,
С рассветом тебе на порог
Нагрянуло новое горе.
Для некоторого пояснения скажу: случилось так, что именно в эти дни окончательно решалась семейная судьба 3. Н. и Б. Л., и все это нашло свое поэтическое отражение в этих стихах.
«Мы все не отходили от Ф. М., всматривались в дорогие черты... Пришла Зинаида Николаевна Нейгауз, стала на колени, успела только сказать: "Феликс Михайлович!" — и тут же упала в обморок... Зинаида Николаевна обожала Феликса Михайловича, преклонялась перед ним как перед музыкантом и некоторое время даже занималась у него. Горе ее было велико...»
Впервые я издали увидела Пастернака на похоронах Блумен-фельда, в Большом зале консерватории. Он так осторожно, с такой нежностью вел Зину под руку, точно это была хрупкая драгоценность.
Вот поэтические строки об органном хорале Баха, звучавшем на панихиде:
Он песнею несся в пролом
— вызвали некоторое недоумение у дочери Ф. М. Натальи, о чем она сказала Б. Л. Борис Леонидович промолчал.
Кончились наши праздничные встречи в доме дедушки. Папа, мама и я жили в центре Москвы в 16-метровой комнате коммунальной квартиры. Наша «коммуналка» — типичная коммуналка тех времен — в самом плохом смысле этого слова. С соседями нам не повезло. Иногда в супе, если не углядишь, можно было найти окурки или наутро увидеть белье, повешенное на кухне, вымазанным черной сажей. Наша густонаселенная квартира была коридорной системы. В ней кроме нас жило еще пять семей. Всякое приходилось видеть и слышать... нашелся среди них и доносчик — персонаж, весьма типичный для тех времен.
1932 год... Помню, как темной декабрьской ночью просыпаюсь... В комнате тускло горит лампочка. Какие-то двое в военной форме копаются в груде разбросанных бумаг и вещей... Через некоторое время со двора доносится сигнальный гудок машины, затем отец одевается, ему почему-то не разрешают выпить из стакана воду, он подходит ко мне, целует меня, и эти двое его куда-то увозят...
Мы с мамой остаемся вдвоем. Для всей нашей семьи наступают очень тяжелые времена.
«Борис Леонидович Пастернак — это имя как яркий луч солнца вошел в нашу, мою жизнь! Человек необыкновенной чуткости, доброты, внимания, он всех пленял своим отношением к людям, желанием помочь в беде, принести им радость. Так было и с нами, со мной. Когда арестовали и увезли мужа, мне был предъявлен ультиматум: покинуть Москву в течение 10 дней. Собраться, уехать куда-либо далеко. "Но куда ехать?" (Минус чуть ли не 100 городов.) В Минск, к маме нельзя, ведь это столица Белоруссии. Куда я поеду с маленькой Маргошей? Понесла серебро в Торгсин, продала свой чудный песец, самовар, шкаф книжный красного дерева. Я совсем пала духом, только плакала. Соседка (кстати, жена низкого, дрянного человека, который неоднократно писал доносы сначала на моего мужа Виктора, а потом на меня), так вот именно его жена складывала наши вещи, а я была совсем безучастна. И вдруг приходит Туся (так называли в семье дочь Феликса Михайловича Наталью), приносит 500 рублей и говорит: "Эти деньги прислал тебе Борис Леонидович, он сказал, что постарается помочь тебе". Боже мой! Я была ошеломлена, растрогана, бесконечно благодарна! Я тут же вместе с Тусей поехала поблагодарить его лично. И вот помню: на меня Борис Леонидович вначале произвел странное впечатление. Он нам открыл дверь. Стоит и смотрит... Такой необыкновенный, молчаливый, неподвижный, с удлиненным лицом. Я бы даже сказала — некрасивый (именно таким он мне тогда показался). Молча помогает раздеться и сразу же успокаивает: "Не волнуйтесь, хочу вам помочь, буду хлопотать. Скажите, кем и где работал ваш отец? Я должен знать". — "Мой папа был учителем математики в Минске, преподавал в гимназии и реальном училище". И вот Борис Леонидович решил пойти в НКВД к главному работнику — Агранову, от которого все зависело2. Этот Агранов интересовался стихами Бориса Леонидовича, его личностью и не раз намекал, что хотел побывать у него дома. Но Борис Леонидович всячески уклонялся, не желая углублять знакомство, а тут он решил к нему обратиться за помощью. И вот что я знаю со слов самого Бориса Леонидовича. Его привели в кабинет Агранова, предложили сесть. Агранов нажал кнопку у своего письменного стола — и задняя стена книжного шкафа вдруг повернулась, вышел человек с двумя стаканами чая. "Что привело вас ко мне?" — спросил Агранов. "Я пришел просить вас за мою знакомую, у которой арестовали мужа, а ей дано предписание покинуть в 10-дневный срок Москву. Она пианистка, может работать в театре, у нее дочь семи лет. Оставьте ее, прошу вас, в Москве, ну арестуйте меня за мою просьбу, а ее оставьте. Сделайте это для меня". — "Хорошо". Агранов тут же позвонил в милицию (узнав мой адрес), сказал по телефону: "Выдайте временный паспорт Анне Робертовне Грегер-Анастасьевой". Какое счастье было для меня, когда неожиданно в нашу коммуналку пришел милиционер, приставил руку под козырек, с удивлением смотря на меня — я была босиком, в простом ситцевом платье, — сказал: "Идите в наше отделение милиции, там получите паспорт". Я тут же оделась, побежала. В милиции с таким же удивлением смотрели на меня, выдавая трехмесячный паспорт...
Несколько раз приходила Туся, приносила мне деньги от Пастернака. По его совету, чтобы легче было получить постоянный паспорт, я поступила на работу. Сначала жилец по двору помог мне устроиться на карьер. А что такое карьер? Не имела понятия. Потом узнала — под Москвой рыли канал, я выдавала рабочим зарплату, но по неопытности случалось, часто передавала лишнее и оставалась сама без копейки. Потом устроилась в подвал, где надо было пороть церковные ризы. Именно туда и была написана моим соседом анонимка. Однажды на собрании председатель месткома огласил письмо, прочел при всех: "Грегер — жена шпиона, врага народа, надо выгнать ее, она нарядилась в рабочую шкуру, но ей не верьте..." и т. д. Рабочие, все бабы зашумели: "Гнать, гнать ее!!!" Но наш директор встал на защиту: "Это письмо анонимное..." — и тут же вернул его мне. Я узнала по почерку руку соседа! Это был подлец, полуграмотный, агент ОГПУ. Дома я пришла к нему, показывая письмо. Он отпирался, вышел целый скандал! От всех переживаний я сильно разболелась. Там, в подвале, было очень пыльно, у меня стали нарывать пальцы на обеих руках. Врач бюллетеня не давал, я очень мучилась. Через три месяца срок моего удостоверения кончался, и Борис Леонидович опять пошел к Агранову. Наконец благодаря Борису Леонидовичу я получила постоянный паспорт. Несколько раз приходила Туся, приносила мне от него деньги. Она рассказывала, что, стоило Борису Леонидовичу выйти на улицу, к нему подходили чужие люди, просили денег, зная его доброту, и он никогда им не отказывал.
Борис Леонидович продолжал хлопотать. В сентябре 1933 года он мне посоветовал написать письмо Елене Дмитриевне Стасовой, занимавшей в то время пост председателя Центральной контрольной комиссии партии и председателя Международной организации помощи борцам революции, с просьбой принять меня и его, надеясь на ее помощь. Ведь имена Владимира и Дмитрия Стасовых и Ф. М. Блуменфельда в мире музыки в свое время были тесно связаны. Но она принять нас отказалась. У меня осталась эта записка.
Через некоторое время я узнаю, что Б. Л. написал письмо Калинину с просьбой3 уменьшить Виктору срок. "Сделайте это для меня", — в очередной раз просил он. В 1934 году я получила бумагу из ВЦИКа: "Срок сокращен до 5 лет" (вместо 10).
езде, и я решила поехать к нему в лагерь. Отнесла в Торгсин обручальное кольцо червонного золота, накупила продуктов целый мешок и поехала в Западную Сибирь. Дали свидание на 15 минут. Рано утром, чуть светало, я пошла в лагерь. Вышка, из которой виден весь лагерь, была свободна (была смена караула). Я влезла, сама под зонтиком... шел дождь, кругом было много бараков. Заключенные мылись, строились по рядам, их проверяли по фамилиям. Я старалась угадать — где же Виктор среди серых, грязных фигур? Смотрю, идет патруль, трое солдат с ружьями, они обомлели, увидев меня, подошли, набросились — как вы смели сюда влезть? "Ну так что? Я хотела повидать мужа". Был скандал, меня выгнали, сказали прийти в 4 часа.
Вся в слезах подошла я с мешком продуктов к забору лагеря, кругом была колючая проволока, мне открыл дверь солдат, увидел мои заплаканные глаза, слезы, сказал: "Со слезами не впущу, идите умойтесь и с улыбкой приходите". Я быстро побежала в хату, рыдая умылась (смейся, паяц!) и, насильно смеясь, пошла. Лагерь был на горе. Пустое поле, и с горизонта мчались синие-синие тучи, сверкала молния, надвигалась гроза... Виктор вошел такой худой, страшный (он был на тяжелых физических работах, грузили деревья на платформы). Мы бросились друг к другу, недалеко стоял патруль. Свидание дали 15 минут. Гроза! Гром! Молния! Мы стояли в объятиях, не в силах сказать ни слова. Нас поливал ливень. Солдаты пожалели нас, мы были вместе 1/2 часа. Я провела в этом селе неделю, познакомилась с милым начальником лагеря, бывшим заключенным, он обещал хлопотать, чтобы Виктора сняли с физических работ. Он заболел кровавым поносом. После голодных обедов привезенная мною еда — масло, сало ит. д. - не пошла впрок. Видала я там заключенных, бывших раскулаченных, до того опухших от голода, что не было видно глаз!
По приезде в Москву я пошла к Пастернакам. Они уже жили в Лаврушинском переулке, на 8-м этаже, а Борис Леонидович имел еще отдельный кабинет этажом выше. Зина сказала: "Не надо Боре рассказывать о том, что вы видели и пережили в лагере, чтобы не расстраивать его".
В этот период Б. Л. плохо себя чувствовал, его мучила бессонница. Но я не удержалась и вскоре рассказала ему все. Он плакал».
Но время шло, Б. Л. продолжал помогать и дальше... Вот то, что уже хорошо помню я. Несколько лет подряд я жила в семье Б. Л. на даче. В моей памяти сохранились сугубо детские воспоминания и восприятие самого Бориса Леонидовича.
ча с участком. Для воспитания своих сыновей, Адика и Стасика, Зинаида Николаевна приглашала мою тетю Наталью Феликсовну, а она на все лето брала с собой меня. Туся, как мы ее называли, была как бы нашей гувернанткой. Детская жизнь была организована так, чтобы не мешать строгому режиму Бориса Леонидовича, а главное — не мешать ему работать. Именно в то лето, после суматошных, каких-то необычных сборов, Борис Леонидович уехал куда-то далеко за границу, и когда он вернулся, то его все радостно встречали4. Из наших детских воспоминаний самое яркое впечатление было от привезенных всем подарков. Мальчикам он привез маленькие заводные автомобильчики, совершенно одинаковые, но разные по цвету, с которыми они уже до конца лета не расставались.
— Ираклий Андроников — он был молод, обаятелен. Он тогда уже необыкновенно талантливо многих пародировал. Конечно же он пародировал и самого Бориса Леонидовича, и очень удачно.
Следующее лето мы жили уже в Переделкине. Это был 1936 год. Строился новый писательский поселок. Повсюду чувствовалось оживление, пахло свежим деревом. Хозяева поселка были молоды, энергичны и с удовольствием приобщались к новой жизни на природе уже не в чьих-то чужих, снятых на лето дачах, а в своих собственных. Эта первая дача Пастернака была не та дача, где Борис Леонидович с 1939 года жил до конца своей жизни и где умер. А эта первая дача была на другой линии, ныне проспект Серафимовича5.
Слева за забором была дача писателя Пильняка. Там тоже шла какая-то своя активная жизнь. Мы иногда видели, как он возился около своей машины...
Но однажды жизнь на этом участке замерла... Затихла. Из разговоров взрослых я поняла, что там что-то случилось. Как стало известно потом — ночью Пильняк был арестован6.
ки очень дружили с семьей поэта Сельвинского, часто встречались, а нашей подружкой была его дочь — Тата.
Мы всегда вместе играли, ходили со взрослыми на прогулки — на пляж, на протекающую там малюсенькую речку Сетунь. На ту самую речушку, на которую ежедневно, в определенный час, до самой глубокой осени и в любую погоду, ходил купаться Борис Леонидович. Я прекрасно помню, как он возвращался с купания, всегда бодрый, в хорошем настроении, с махровым полотенцем через плечо. Он бурно восхищался своими ощущениями после купания. У него возбуждался аппетит, и он с удовольствием заглядывал в кастрюли на кухне. В эти часы он становился «земным», от него веяло жизнерадостностью и он с удовольствием общался с нами и в эти минуты делался «наш». В остальное же время его покой ревностно охранялся Зинаидой Николаевной. Она была замечательной хозяйкой, и весь режим дачной жизни был подчинен Борису Леонидовичу. Вокруг все было организовано так, чтобы ему не мешать работать и отдыхать. Надо сказать, что у него был «железный режим». Мы знали, что где-то там, наверху, куда нам подниматься было категорически запрещено, находятся какие-то покои, где работает и отдыхает поэт. Он просыпался рано, прогуливался и потом работал до самого обеда. Мы с ним могли общаться только тогда, когда он «оттуда» спускался. В основном это было общее сидение за обеденным столом. А потом наступал «мертвый час». Борис Леонидович опять поднимался к себе наверх и отдыхал до очередного купания на речке, куда он ходил регулярно именно в эти часы. А нас Туся опять уводила куда-нибудь подальше от дома.
Но я немного отвлеклась. Перенесемся опять в то первое лето 1936 года в Переделкино.
Помню, как-то во второй половине дня после обильного теплого дождя мы вышли гулять. В конце участка была волейбольная площадка, и участок заканчивался еще недостроенным, условным забором, а за забором небольшой лес. По утрамбованной песчаной площадке ползали розовые дождевички, кругом блестела омытая дождем трава. Каждый из нас был занят своим восприятием природы. Вдруг из-за забора, из леса появился Борис Леонидович. Он весь сиял и торжественно нес перед собой в вытянутой руке одну-единственную благоухающую лесную фиалку. Он медленно подошел к нам, детям, и своим низким певучим баритоном как бы «промычал»: «Вы посмотрите, какое чудо!» — и еще какие-то восторженные слова. Мы сразу бросили свои земные дела и попали в круг его поэтического обаяния. Я невольно протянула руку, чтобы взять этот цветок и понюхать. Но не тут-то было, Борис Леонидович с ужасом отдернул свою руку, боясь моего «земного» прикосновения к этому «чуду природы». «Нет, нет, нет!» И торжественно унес ее к себе, в светелку. Не знаю, написал ли он стихи, вдохновленный этим чудом?!7
ке8 я прочитала: «Взволнованно, как большие события своей собственной жизни, переживал он все, что творится в природе, — все ее оттепели, закаты, снега, дожди — и радовался им бесконечно». (И еще вспоминается мудрое изречение: «Удивление — источник познания».)
Вспоминается еще один эпизод в то же лето в Переделкине, не менее интересный.
Как-то во второй половине дня, в послеобеденное время, я гуляла около дома. Вижу, что на открытую террасу, как бы на эстраду, вошел мужчина с дамой. Борис Леонидович очень обрадовался их появлению, засуетился, позвал Зинаиду Николаевну: «Зина, посмотри, кто к нам приехал!»
менное кресло возле круглого стола, положив ногу на ногу. Снизу я видела в профиле силуэт его скульптурной фигуры. Он сидел в непринужденной театральной позе. Борис Леонидович, увидев меня, позвал и сказал: «Беги скорее к Фединым, скажи, что к нам приехал Всеволод Эмильевич Мейерхольд с Зинаидой Райх. Пусть непременно скорее приходит к нам».
Я почувствовала, что это очень важное задание, и со всех ног кинулась его исполнять.
безумно любить поэт. Зинаида Николаевна была очень своеобразно красива. Она создала свой неповторимый стиль, которому не изменяла всю свою жизнь. Ее темные волосы, коротко стриженные, были всегда одинаково причесаны: разделенные пробором, они прикрывали в виде челочки лоб и ниспадали до уха выложенными волнами. У нее был красивый пухлый рот и прямой, правильной формы нос. Она всю свою жизнь элегантно курила, выпускала дым через ноздри, и ей это очень шло. В ее уютной комнате и от нее самой всегда приятно пахло духами, смешанными с запахом хороших папирос. Она была величаво спокойна, сдержанна, никогда не повышала голоса. В ней чувствовалась оправданная уверенность в себе.
Она страстно любила играть в карты и часто раскладывала пасьянс. Зинаида Николаевна была полновластной хозяйкой своего дома. Никогда не работала и всю себя отдавала хозяйству, которое вела как-то легко, элегантно, и ей это отлично удавалось. Все кругом блестело, одежда «хрустела» от крахмала, мальчики одеты всегда были безупречно. Но главное внимание уделялось воспитанию мальчиков и конечно же Борису Леонидовичу, жизнь которого тоже была налажена безупречно и режим которого ревностно охранялся.
лась порода, и все три брата обладали таким даром, как обаяние.
А вот несколько воспоминаний о Зинаиде Николаевне моей мамы:
«Летом Зина взяла мою дочь Марго на дачу. Однажды я приехала к ним. После обеда Зина, Б. Л. и Гаррик пошли в лес. Пригласили и меня. Я шла сзади, наблюдая, восхищаясь, любуясь — Зина в красивом, голубом с розовыми цветами крепдешиновом платье шла в середине, а с двух сторон Борис Леонидович и Гаррик в темных костюмах, оба интересные, талантливые — поэт и музыкант! Солнце просвечивалось сквозь листья, аромат сосен, травы... Такая прелесть!»
«Знаю, что Б. Л. обожал Зину, боготворил каждый ее шаг. Помню, как, бывая на даче, видела Зину (сейчас это принято, но тогда казалось странным) босиком, в черном бюстгальтере, в черных трусиках, красавица белотелая, с "царственными плечами" (почему Пастернак и Блок так любили женские плечи?). Зина делала с работницей уборку, вытирали пыль, мыли полы. Гаррик изредка приезжал, он очень любил Б. Л., и дружба их оставалась неизменной до конца».
«Борис Леонидович был влюбленным, нежным мужем. Посвятил 3. Н. много стихотворений — 3. Н. действительно была очень красивой женщиной, со вкусом, заботливой женой и матерью своих мальчиков, прекрасной хозяйкой, умело руководила домом. Туся с Оленькой шутя называли ее "генеральшей"».
Детство наше ушло, пришла юность. Стасик Нейгауз уже закончил консерваторию, я была принята во МХАТ. Были еще живы «великие старики»: Генрих Густавович Нейгауз и Борис Леонидович Пастернак, и нам иногда выпадало счастье встречаться с ними. Помню одну из таких встреч. Правда, она не делает нам, «молодым», чести. Но что было, то было. Мы собрались у Стасика дома за праздничным столом в день его рождения. Был Борис Леонидович с Зинаидой Николаевной, Генрих Густавович с женой Мили-цей Сергеевной, Борис Николаевич Ливанов со своей супругой. Надо сказать, что Пастернака и Ливанова связывала многолетняя дружба и взаимное восхищение друг другом. За столом сидела и наша «молодая гвардия» — молодые актеры Художественного театра. Зашел спор о музыке и о поэзии. О ужас! Как смело, уверенно и безапелляционно высказывались мы и как деликатно, как бы извиняясь за наше невежество, Борис Леонидович и Генрих Густавович.
Зашел разговор о музыке, и кто-то из нас сказал, что вот Чайковский и Рахманинов — это, мол, да! «А вот Брамс не совсем понятен...», с чем Генрих Густавович деликатно не соглашался.
Потом добрались и до поэзии, и, главное, до самого Бориса Леонидовича. Он прочитал нам свои стихи. Мы сказали, что не все поняли, а стихи и музыка, мол, должны быть понятны всем. И что гораздо правильнее и лучше стихи читают не сами поэты, а актеры, вот, например, В. И. Качалов!
мой. И я очень хорошо помню Бориса Леонидовича в передней уже одетого, он держал кепку в руке и говорил, улыбаясь: «Ну что же особенного? Ведь бывает так... вот лежит под забором пьяный, а где-то рядом кричит петух — "ку-ка-ре-ку!". А пьяный отвечает: "Ну и что? Ку-ка-ре-ку! Ну и что? Ку-ка-ре-ку — ну и что? И так без конца"».
Вот так мы «победили»!!!
Когда я уже стала актрисой МХАТа, в моей памяти сохранился один эпизод, очень характерный для Б. Л., но меня в ту пору сильно удививший и взволновавший. В 1949 году (вскоре после принятия меня во МХАТ) я получила роль Магды Форсгольм, молодой партизанки, которая руководила партизанским отрядом.
Пьеса Вирты «Заговор обреченных» была выпущена одновременно во МХАТе и в Малом театре. Премьера, масса волнений, в спектаклях заняты все лучшие силы: Тарасова, Боголюбов во МХАТе... Гоголева, Царев — в Малом театре и т. д. Вдруг утром, через несколько дней после премьеры, раздается телефонный звонок, и я слышу милый гудящий голос Б. Л.: «Маргоша, милая, не расстраивайтесь, это ничего... что так написано... у нас еще все впереди»; я дословно не помню, что именно говорил Б. Л., только было ясно, что он меня всячески пытается утешить. Оказывается, именно в этот день, в «Правде» от 10 июня 1949 года, появилась рецензия Заславского на спектакль, где было написано: «В изображении М. В. Анастасье-вой (МХАТ) работница Магда — это пылкая девочка, не умеющая сдерживать свои порывы, трудно поверить, что она была начальником разведки в партизанском отряде...» Уже после звонка Б. Л. я прочитала эту рецензию и реагировала на нее соответственно.
«несколько лет не встречалась с Б. Л. Только однажды, на концерте в Большом зале консерватории, увиделись, поздоровались: "Анна Робертовна, жизнь прошла..." Я ответила глупой, банальной фразой: "Что вы. Еще много будет впереди!.."»
ся митинг, на котором всячески ругают Пастернака: «Как он посмел отдать в печать в Италию свой новый роман "Доктор Живаго"?! Его надо выгнать из Союза писателей» и т. д. Я пришла в ужас от этих разговоров и тут же поехала к Б. Л. в Переделкино, чтобы высказать ему свою преданность и любовь! Дома у них нашла одно горе.
Помню, как мы обедали у них в столовой (еще были его брат с женой), как он обращался к своему сыну, «малюткой» называя его! Вечером обняла его в последний раз и уехала в Москву. Через какое-то время узнала от Туси, что у Б. Л. рак легкого, что он серьезно болен, как говорил профессор — «рак на нервной почве». Зина никого к нему уже не пускала, навестить нельзя было, только Женя (сын от первой жены), Леня, Зина были возле умирающего. И вот Б. Л. скончался... Я поехала на похороны. В этот солнечный день поезд остановился на станции, сразу опустели вагоны, сотни людей — актеры, люди искусства вышли из вагонов, отправились на дачу, приехало много иностранцев. 30 мая — масса цветов, в комнате, где лежал Б. Л., все было завалено цветами: розы, тюльпаны, сирень (он так ее любил). Гроб утопал в цветах. На рояле в соседней комнате играли Рихтер, Юдина. Почти все плакали. Многие громко рыдали. Когда Зина увела всех гостей в другую комнату, я осталась одна с покойным Б. Л. Подошла, поцеловала его руки, эти согнутые слегка пальцы! Сказала: «Благодарю вас за все, за все, мой дорогой, любимый Борис Леонидович!»
Далеко не все нашли в себе мужество быть на похоронах Пастернака. Ливанов Борис Николаевич — был. С его слов я знаю, что через некоторое время на каком-то совещании в Министерстве культуры ему высокое начальство сделало замечание: как это, мол, он позволил себе такое, ему не следовало бы так делать... На что Ливанов мужественно ответил: «Борис Леонидович мой большой друг, и не быть на его похоронах я не мог». Известно мне также и то, что в эти печальные дни срочно по распоряжению дирекции была изъята фамилия «Пастернак» с афиш и театральных программок спектакля «Мария Стюарт», который шел на сцене Художественного театра в его переводе.
«И вот на афишах — вечер Пастернака. Борис Леонидович весь вечер читал под гром аплодисментов. Возвращались с концерта. Зина шла с Тусей, а Борис Леонидович взял меня под руку. Мы шли впереди по Страстному бульвару. Он был в прекрасном настроении, возбужден после концерта, весел...»
«На концерте Нейгауза мест свободных не было, и меня посадили на эстраду. Гаррик играл сонаты Бетховена. В антракте пошла в артистическую. Там, конечно, был Борис Леонидович — вся грудь его пиджака сияла от слез, как в бриллиантах, — он проплакал весь концерт, слушая Шопена, Бетховена в исполнении Генриха Густавовича».
«Как-то вечером зашла к Зине. Она, оказывается, уже ушла в гости. Меня встретил Борис Леонидович. Он был в костюме, тоже собираясь уходить вслед за ней. На голове у него была чалма из полотенца, очевидно, завернул голову после мытья. На сей раз он мне показался необычайно красивым. Смуглый араб в чалме.
И еще как-то раз мне запомнился его облик совсем иным. Он сидел за столом, ворот рубашки был расстегнут, обрамляя красивую мужскую шею. Я обратила внимание на его руки с чуть согнутыми пальцами. Мне все было в нем мило. Чувства благодарности, дружбы, восхищения нахлынули на меня. Мой спаситель!
"Я никогда не лгал, Анна Робертовна. Я не могу лгать!"»
Примечания
— актриса МХАТа. Автор воспоминаний о С. Нейгаузе в сб.: «Станислав Нейгауз. Воспоминания, письма, материалы». М., 1988; составитель книги «Век любви и печали». М., 2002.
— инженер. Анна Робертовна Грейгер-Анастасьева (1897—1986) — пианистка.
2. Яков Саулович Агранов (1893-1938) — работник ВЧК с 1919 г. С 1934 г. — первый заместитель министра внутренних дел, комиссар госбезопасности. Арестован в 1937 г., расстрелян.
3. В 1935 году Пастернак обратился к М. И. Калинину. По его ходатайству срок заключения был снижен до 5 лет, но в 1938 году В. Анастасьев снова был осужден на 10 лет без права переписки. 14 августа 1935 года Пастернак писал 3. Пастернак: «... исхода письма к Калинину, правда, жду, как чего-то нашего с тобой, как ребенка: родим свободу Виктору» (т. IX наст. собр.). Был расстрелян.
4. Летом 1935 г. Пастернак ездил в Париж на антифашистский конгресс.
6. 27 октября 1937 г.
7. Стихотворение о ночной фиалке «Любка» было написано в 1927 г.
8. Речь идет о предисловии К. Чуковского к книге Пастернака «Стихи». М., 1966. Было напечатано впервые в журнале «Юность», 1965, №8.