Лев Горнунг
ВСТРЕЧА ЗА ВСТРЕЧЕЙ
По дневниковым записям
До непосредственных встреч и близкого знакомства с Пастернаком я видел его несколько раз на Никитском бульваре в Доме печати (№ 8).
Это было еще в 1922 году.
По-видимому, он тогда только что женился и приходил уже с женой. Оба были очень молоды. Постоянно их окружали близкие друзья. Я слышал, как его называли просто Борисом, а ее — Женечкой. С детства я всегда отличался большой наблюдательностью, был замкнут и молчалив, всегда очень внимательно схватывал и запоминал все, вплоть до деталей. Это свойство у меня осталось на всю жизнь, пока сохранялось зрение.
Время, о котором я говорю, было самое начало моего соприкосновения с современной поэзией. Этим я во многом обязан моему старшему брату Борису1, который направлял меня и многое в поэзии сам уже знал. От него я услышал и о первых двух книгах Бориса Леонидовича «Близнец в тучах» и «Поверх барьеров». Я еще плохо в них разбирался, это был слишком новый стиль в поэзии, к которому надо было привыкнуть и входить в него.
Держась в отдалении в Доме печати, я присматривался и прислушивался к Пастернаку и тем временем как-то привыкал к нему. Он был какой-то особенный, ни на кого не похожий, в разговоре сумбурный, сыпал метафорами, перескакивал с одного образа на другой, что-то бубнил, гудел и всегда улыбался. Помню, как сейчас, его сидящим на диване рядом с женой. Возле них свободные места никем не заняты, полукругом перед ними стоит молодежь, и Пастернак ведет разговор, шумно отвечает на вопросы. Сидящая рядом Женечка, с большой копной темных вьющихся волос, иногда участвует в разговоре и тоже улыбается.
23 ноября 1923
Вечером собрались у Анисимовых, в Мертвом переулке, во дворе, на втором этаже деревянного домика. Туда меня пригласил поэт Петр Зайцев2. Я вошел в комнату. На матраце, лежащем на полу, без обивки и без ножек, из которого кверху торчали обнаженные пружины, на самом краешке деревянной рамы сидели Борис Леонидович Пастернак и поэт Петр Никанорович Зайцев. Юлиан Павлович Анисимов сидел против них прямо на полу, по-турецки поджав ноги. На одном стуле сидел писатель Сергей Сергеевич Заяицкий3, на второй, еще свободный, трехногий, сел я с риском свалиться на пол.
В комнате, кроме матраца и стульев, другой мебели не было, на стене висели старинные рисунки, а в углу лежали книги.
Это было время, когда после Октябрьской революции, пролетевшей как буря и выбившей всех из привычной жизненной колеи, московская интеллигенция жила, не обращая внимания на обстановку, на быт, и потому поэты и художники, обычно склонные к богеме, в какой-то степени легче других приспособились к неудобствам жизни.
К нам вошла Вера Оскаровна Станевич, известная переводчица с европейских языков, жена Юлиана Павловича. Она предложила перейти в другую комнату. Вторая комната была больше размером. В ней стояли рояль, кровать, стол, несколько стульев.
Юлиан Анисимов прочел свои переводы из немецкого поэта Моргенштерна. Перевод хвалили за точность. После чая Борис Пастернак предложил прочесть свою поэму «Высокая болезнь», которая нам всем очень понравилась. Анисимов и Заяицкий высказали свои замечания.
5 декабря 1923
В нашем поэтическом кружке на квартире у Петра Никано-ровича Зайцева сегодня был вечер Сергея Заяицкого. Он прочел свою поэму «Вьюга московская» и много хороших стихотворений. Среди присутствовавших был Борис Пастернак, который привел с собой в первый раз в наш кружок поэта Дмитрия Петровского. По поводу чтения высказывались и Пастернак, и Петровский, и др.
12 марта 1924
Сегодня в нашем «Зайцевском» кружке Борис Пастернак прочел свой новый рассказ «Воздушные пути». Мы слушали с большим интересом и благодарили его. Среди присутствовавших были: София Парнок4, Александр Ромм5, Сергей Заяицкий и я с братом Борисом.
21 марта 1924
Сегодня в литературном кружке у Петра Зайцева был вечер Максимилиана Волошина. Волошин читал свои стихи последних лет, нигде не напечатанные. Это был его первый приезд в Москву после 1917 года. На чтении стихов среди присутствовавших был и Борис Пастернак, с которым я теперь уже достаточно сблизился, и между нами было взаимное расположение. Каждая встреча с ним была радостью и всегда оживляла и как-то озаряла всякое наше собрание.
Художник Леонид Осипович Пастернак, живший в то время в Берлине с женой и дочерьми, собирался устроить выставку своих работ и просил Бориса Леонидовича прислать ему в ящиках большую часть картин, висевших в московской квартире.
Поскольку я уже работал на выставке и имел дело с упаковкой картин, я вызвался помочь ему. Когда пришел на Волхонку, 14, где он жил, я увидел много работ, собранных из разных комнат квартиры. Тут было и «Поздравление» — день серебряной свадьбы (два сына и две дочери с букетами цветов перед родителями), и отдельные портреты детей художника. Большая часть произведений написана пастелью. Мне нравились и самый стиль работ Пастернака, очень своеобразный, немножко в новой манере, но реалистичный, и самая техника пастели. Я с детства был знаком с целым рядом работ Леонида Пастернака. Мой отец в начале века ежегодно выписывал журнал «Нива». Каждый год журнал переплетался в два большие тома, и я очень любил рассматривать там бесчисленные картинки. Помню, в одном из этих томов были напечатаны большие, во весь лист, иллюстрации Леонида Пастернака к роману Льва Толстого «Воскресение». Почему-то на всю жизнь запомнилась Катюша Маслова, стоящая перед судом, и по бокам ее два конвойных солдата. Лицо одного из солдат было замечательно по характеру русского простонародного типа. И запомнился еще сам князь Нехлюдов, лежащий в кровати.
Кроме того, в моей детской коллекции открыток было несколько цветных репродукций с картин Леонида Пастернака в издании «Общины св. Евгении».
В начале мая я ехал в трамвае со своей знакомой, мы о чем-то говорили и смеялись. Отношения у нас были дружеские, во многом связанные с интересом к современной поэзии и книгам вообще. Не помню сейчас, куда мы с ней собрались, может быть, в музей или на выставку. Увлекшись разговором, я не замечал ничего вокруг, но, случайно поглядев вперед, увидел в глубине трамвая сидящего лицом в нашу сторону Бориса Пастернака. Он смотрел на нас и улыбался. Я поздоровался с ним, но был смущен этой неожиданной встречей. Он сошел с трамвая раньше нас.
Через несколько дней, когда в издательстве «Круг» вышел сборник рассказов Пастернака, Борис Леонидович подарил мне эту книгу с большой надписью на титульном листе. Только он мог надписать книгу так широко и щедро, в отличие от прочих авторов, обычно не идущих дальше нескольких слов, хотя бы и хороших. Он писал под впечатлением нашей встречи в трамвае и, назвав меня человеком завидного характера, пророчил мне неожиданную женитьбу. И добавлял: «Если ошибусь, перестану вглядываться в людей».
Конечно, в данном случае он ошибся, но думаю, как человек большого духовного содержания, вглядываться в людей он не перестал.
17 мая 1925
Узнал сегодня, что Маяковский, Пастернак и Асеев решили устроить вечер в пользу Анны Ахматовой6. 6 ноября 1925
В нашем литературном кружке со вчерашнего дня начался сбор подписей под адресом Михаилу Кузмину по случаю двадцатилетия его литературной деятельности, начавшейся в журнале «Весы». Его издавал владелец издательства «Скорпион» С. А Поляков.
Мне было поручено получить подпись у Бориса Пастернака. Борис Леонидович сказал мне, что готов подписать с большой радостью, так как очень любит стихи Михаила Кузмина, хотя тот, вероятно, этого не знает7.
Тут же Борис Леонидович сделал мне надпись на оттиске главы из «Спекторского», напечатанной в альманахе «Круг». Эта глава не вошла в первое издание поэмы. Мне повезло, так как он только что получил несколько этих оттисков.
Вечером на Тверском бульваре, 25, в старом большом особняке, состоялось открытие Дома Герцена и чествование Кузмина.
2 января 1926
Утром до работы отнес Борису Пастернаку первый сборник издательства «Центрифуги» «Руконог», который он у меня просил.
Говорил с ним о Выставке Революционного искусства современного Запада, по организации которой в то время я работал (с 21 ноября 1925 года я работал в Государственной Академии художественных наук, сокращенно ГАХН, в качестве секретаря выставочного комитета). Мы получили много книг современных немецких революционных поэтов (Иоганнес Бехер, Эрих Мюзам и многие другие). Борис Леонидович просил принести ему какие-нибудь стихи этих поэтов, так как Николай Тихонов заказал ему переводы для сборника «Восток и Запад». Я обещал.
20 января 1926
Вечером принес Борису Пастернаку список тех немецких поэтов, которые лежат в ГАХНе на книжной полке для выставки, и он обещал отметить то, что его интересует.
Борис Леонидович рассказал мне, что ему прислали из редакции «Ленинградской правды» анкету с вопросами8 о положении современной поэзии. Эта анкета рассылалась литераторам Москвы и Ленинграда. Он сказал, что относится к ней несерьезно и ответил на вопросы иронически.
21 января 1926
Сегодня опять был у Пастернака и принес ему книги немецких поэтов, которые он отобрал по списку. Он меня познакомил со своим гостем — это был американец Ланц9, профессор русской литературы. По-русски он говорил с трудом.
нине и раздал нам. Потом он читал свои стихи металлическим, пронзительным голосом.
Борис Леонидович, который не стеснялся Крученых, от души хохотал, слушая его, а Ланц старался отнестись серьезно, в первый раз узнав этого поэта, и пытался уяснить и правильно понять теорию заумного стиха.
Мы все собрались уходить и уже одевались, но в дверь постучал неожиданный гость — поэт Дмитрий Петровский11. Видя, что мы уходим, он все же вытащил из кармана какие-то листки, свернутые в трубочку, и со свойственной ему одержимостью, стоя в дверях, начал читать свои новые стихи. Ланцу все это было в диковинку, но бедного Бориса Леонидовича мне было жаль.
рые были настойчивы и утомительны.
Нам пришлось еще долго стоять в передней, так как снова начал говорить Крученых своим высоким голосом и скороговоркой. Он решил вспомнить о 1913 годе, о том, как был напечатан сборник «Пощечина общественному вкусу».
Он рассказал, какой талант убеждать и уговаривать кого угодно был у Давида Бурлюка12. Эта организаторская способность была его почти дипломатической должностью среди «футуристической братии», и в «Пощечине» Давид Бурлюк был главным инициатором «бросить Пушкина за борт современности».
«Теперь, по слухам, в Америке, — сказал Крученых, — его энергия уходит на все, что попадется ему под руку. Говорят, что, когда туда приехал художник Судейкин13, он не знал, с чего начать. Хотел устроить свою выставку. За это дело взялся Бурлюк, и через неделю Судейкина будет знать вся Америка, будет реклама, и на выставку пойдут толпы народа».
22 января 1926
щить. Так было и сегодня. Оказалось, что Борис Леонидович только что звонил мне на работу и не застал меня там. Пастернак рассказал мне, что получил из Парижа письмо от Марины Цветаевой. Она просит его прислать ей все, что можно найти среди печатных изданий о Сергее Есенине, особенно о его последних днях. Я обещал ему помочь. Московские журналы и другие издания мне отыскать было нетрудно, а все, что напечатано в ленинградских журналах и газетах, я надеялся получить через поэта Павла Лукницкого14.
Я всегда был счастлив, когда Пастернак просил меня в чем-нибудь ему помочь. Для меня это была большая радость. И как можно было отказать ему, такому чуткому и отзывчивому ко всем человеку.
23 января 1926
Наш выставочный комитет привлек для работы в англо-американском отделе выставки молодого и подающего большие надежды специалиста по этой литературе Ивана Александровича Кашкина15. Рыжий, близорукий и потому в очках, рассеянный и всегда очень милый и симпатичный, Кашкин сегодня, когда я был у него по делам выставки, расспрашивал меня, что у нас нового и какие английские книги получены за последнее время. Кстати, я рассказал ему, что встретил у Пастернака профессора Ланца. Кашкин о нем не слышал, но очень заинтересовался им и спросил, нельзя ли через Ланца получить какие-нибудь материалы о новейшей англо-американской литературе. Это та область, в которой работает Кашкин в настоящее время. Я сказал, что не знаю, и дал ему телефон Пастернака. При этом я напомнил Каш-кину, что главный редактор «Востока и Запада» Николай Тихонов заказал Пастернаку переводы немецких поэтов, и попросил узнать, не может ли Пастернак получить аванс под эти переводы, так как он сейчас нуждается. 1 февраля 1926
Утром получил по почте от Павла Лукницкого пакет с есенинским материалом. Торопился на работу, взял пакет с собой. Вечером был у Пастернака.
тьи Н. Тихонова, Б. Лавренева и письмо самого Лукницкого о последних днях Есенина. Пастернак очень заинтересовался этими материалами. Там удивительно много ценного. Говорили о том, как переслать вырезки Цветаевой. Пастернак хочет посоветоваться с профессором П. С. Коганом или еще с кем-нибудь. Борис Леонидович сказал мне: «Есенин так недружески относился ко мне, что я не мог строить свое отношение к нему, не основываясь на этом». После этих слов, произнесенных в раздумье, Пастернак, вероятно, вспомнил свои последние столкновения с Есениным и продолжал: «И тем не менее смерть его поразила меня, чувствую какое-то оцепенение, будто у самого петля на шее. — И добавил: — Вчера ко мне заходил Мандельштам. Говорили о Есенине. У него такое же чувство, как у Тихонова в этих вырезках».
12 февраля 1926
Был у Пастернака и сегодня. Застал его в большом расстройстве. Он меня встретил восклицанием: «Ну, сейчас будет водевиль!» Выяснилось, что сегодня в Колонном зале Дома союзов диспут «Современная Россия», посвященный литературе сегодняшнего дня, наболевшему вопросу об отсутствии читателя: что нужно, чтобы установить с ним связь, что нужно писать, читать и тому подобное.
Борис Леонидович вышел, чтобы написать записку на случай приезда представителя от организаторов диспута о том, что он болен. Но вместе с тем он волновался, говорил, что ему неудобно, что, если будут настаивать, он не выдержит и согласится. А ехать ему не хотелось. «Конечно, это очень интересная и близкая тема, и как раз мы с вами вчера говорили об этом. Но как это можно начать говорить об этом на эстраде, так сразу — с кондачка, перед публикой», — говорил он, обращаясь ко мне.
Сегодня он познакомил меня со своим братом Александром Леонидовичем, архитектором, недавно приехавшим от отца из
зал: «Очень рад с вами познакомиться, Боря мне уже говорил о вас».
Мы сели пить чай. Борис Леонидович временами хватался за голову и говорил: «Как это можно спокойно пить чай, хотя бы и холодный, как этот, когда каждую минуту могут приехать за мной». А рядом на стене висела злополучная афиша с именами участников диспута.
За чаем зашел разговор о только что открывшейся в IAXHe выставке скульптора-анималиста Василия Алексеевича Ватаги-на17. Евгения Владимировна спросила Бориса, не будет ли он на выставке их «Общества молодых художников» (ОБМОХу), и когда он сказал, что не будет, она, как бы обидевшись, но улыбаясь, бросила ему: «Собака!» Пастернак засмеялся.
тому что его брат с Ириной Николаевной перешли в соседнюю комнату играть в шахматы. В это время из кухни известили, что кто-то приехал, спрашивает Пастернака. Борис Леонидович побежал просить брата снести записку и ни за что не хотел идти сам, хотя приехавший относительно диспута едва ли знал его в лицо.
Я принес с собой кое-что из моего Гумилева. Он с жадностью набросился на «Отравленную тунику» (трагедия в стихах на античную тему) и на сборник стихов «К синей звезде».
«Это мне напоминает детство. Я сам отошел в историю. Теперь стихи стали баснями. И вот, читая это, я почувствовал, что кончился», — говорил он. «Вы для меня не кончались. Наоборот, я жду от вас очень многого». Тут он принес показать и прочел мне продолжение «Спекторского», строк сто, которыми он заканчивает первую часть: разговор с приехавшей сестрой и проводы ее на поезд. Говорил, что будет писать дальше.
Так мы просидели и проговорили до первого часа ночи. Я уже надевал пальто и снова садился, снова вставал, но разговор опять продолжался. Говорили о Мандельштаме и об Ахматовой, о Куз-мине и вообще о Петербурге. Я рассказывал о себе.
Вероятно, отталкиваясь от «Спекторского», Пастернак заговорил о роли биографии в литературе, думая, что я буду возражать, придерживаясь гумилевского взгляда на поэзию, отчужденную от жизни. Я объяснил, что и у Гумилева это было больше на словах, и привел ему примеры и согласился с ним относительно «Вертера». «Ведь лучшие произведения хранят в себе биографическую основу, но все это важно для их создания, а мы должны принимать готовое как оно есть, не допытываться и не искать причин». — «Нуда, нуда», — соглашался Пастернак.
И снова он возвращался к себе, говорил, что он сейчас не нужен, что здесь он не нашел ни одного отзыва ни о «Спекторском», ни о рассказах, и это характерно. А за границей появилось кое-что о нем. «Отец пишет, жалуется, что я не отвечаю, что до него окольными путями, опять-таки там, доходят слухи о том же "Спекторском", а я не могу...» — и он отмахивался рукой.
«Какая замечательная вещь эта "История графа Калиостро", — заговорил он снова, возвращаясь к Кузмину. — Я не знаю, читают ли Кузмина сейчас, вероятно, нет». Я, конечно, соглашался с ним в оценке, говорили о «Плавающих и путешествующих» и о другой неоконченной прозе Кузмина.
площадь, о призрачности архитектуры, которую надо обязательно видеть самому, о сходстве ее с Италией, с Венецией.
И рассказывал о Венеции, говорил о туристах, которые носятся со дня приезда и осматривают, осматривают до одурения, менее требовательные катаются в гондолах. Говорил, что какой-нибудь англичанин, уложив все вещи и оплатив счета, выходит к поданной гондоле, старается охватить глазами окружающее и, в отчаянии махнув рукой, бросается в гондолу. «Там все это сжато в одно пространство, все какого-то маленького размера, войдет в карман. А на пьяцце чувствуешь себя как дома. Из дома выходишь, не переступая порога. Играет оркестр посредине площади, и толпятся танцующие. Так же привязываешься и к Петербургу и, как расставаясь с любимой женщиной, хочется прийти в последний раз и сказать то, что говорил раньше, повторить, как по шаблону, — так и уезжая оттуда, хочется обойти и осмотреть, как в первый раз. Нет, вам обязательно надо поехать туда, ну что вам стоит. Билет, кажется, девять рублей». — «Не уговаривайте меня, я это слишком хорошо знаю и помню, об этом думаю все эти годы», — сказал я, прощаясь наконец. Он не знает, что мне это не так просто, не так много я получаю за свою работу, и все уходит на жизнь.
19 февраля 1926
Сегодня Борис Леонидович возвратил мне мой альбомчик в черном переплете, куда он вписал четыре стихотворения из книг «Сестра моя, жизнь» и «Темы и вариации». Вот эти стихи:
«Сестра моя — жизнь и сегодня в разливе...», «Весна, я с улицы, где тополь удивлен...», «Мчались звезды, в море мылись мысы...», «Мефистофель».
1 марта 1926
Сегодня в ГАХНе был устроен литературно-художественный вечер с благотворительной целью для помощи поэту Максимилиану Волошину.
Михаил Булгаков прочел по рукописи «Похождения Чичикова», как бы добавление к «Мертвым душам». Писатель Юрий Слезкин прочел свой рассказ «Бандит». Борис Пастернак читал два отрывка из поэмы «1905 год»: «В студии отца» и «Броненосец "Потемкин"».
Поэт Сергей Шервинский прочел четыре стихотворения из цикла «Киммерийские сонеты».
Пианист и композитор Самуил Фейнберг18 играл свои фортепианные произведения.
Актер Московского камерного театра Александр Румнев исполнил в танце «Гавот» Сергея Прокофьева в своей балетной постановке.
Писатель В. Вересаев прочел отрывки из своей автобиографической повести. 8 марта 1926
знаком только заочно и переписывался через Лукницкого. Пастернак сообщил мне, что Ахматова остановилась в комнате своего бывшего мужа Владимира Казимировича Шилейко19. Борис Леонидович объяснил мне, что я найду Анну Андреевну в Морозовском особняке (на Кропоткинской, 21), где развернут музей «Новой западной живописи».
Борис Леонидович просил меня помочь ему продать журналы «The Studio», говорил, что лишние книги — обуза и нельзя быть врагом книг, складывая их по углам. Что это ему мешает жить и чувствовать себя свободным. Но вместе с тем говорил, как бывает легко терять книги. Он рассказал, что в 1915 году служил гувернером в немецкой семье Филиппов на Пречистенке в доме № 1020.
Имея отдельную комнату с полным обслуживанием, он держал там и свои книги, но лишился всего этого во время погрома немцев. Сюртук его уцелел благодаря тому, что попал в дворницкую.
4 апреля 1926
Вернувшись из Ленинграда, вечером зашел к Борису Леонидовичу на Волхонку в д. 14. Его не было дома, но я оставил для него фото Ахматовой, на котором она изображена лежащей в позе сфинкса на пьедестале. Она дала мне это фото с надписью в Ленинграде для передачи Пастернаку.
Сегодня вечером я снова отправился к Борису Пастернаку, принес ему обещанные книги, остался у него и рассказывал о моей поездке в Ленинград и о встречах с Ахматовой.
Борис Леонидович сказал, что хочет написать Анне Андреевне о выходе из печати антологии «Новая Москва».
В Берлине в издательстве «Петрополис» вышли три книжечки Гумилева — «Колчан», «К синей звезде» и «Французские народные песни». Я попросил Бориса Леонидовича достать их для меня, может быть, через его сестер.
В это время пришел поэт Сергей Павлович Бобров, и я простился с Пастернаком.
Вечером отнес Пастернаку акварель Волошина, окантованную мной.
11 апреля 1926
У Пастернака разбирал журнал «The Studio» вместе с ним по годам.
Маленького Женю я в первый раз увидел в 1925 году, когда ему было года два. И вот теперь, когда он подрос на год, он по-прежнему был удивительно тихим ребенком. Не помню, чтобы во время моих, хотя бы и недолгих, заходов к Пастернаку он когда-нибудь шумел, плакал, приставал к взрослым или мешал при разговоре. Взрослые жили своей жизнью, он — своей. Обычно он сидел в комнате Бориса Леонидовича под обеденным столом, у окна, где были собраны все его игрушки, и самостоятельно играл с ними.
Забежал между делом к Пастернаку. Говорили с ним об английской забастовке. 8 июня 1926
Написал Лукницкому о том, что Пастернак заканчивает поэму «Лейтенант Шмидт» и одновременно работает над поэмой
«1905 год». Борис Леонидович набрал еще много всякой переводческой работы, чтобы иметь возможность отправить на время жену и сына к Леониду Пастернаку в Берлин. 18 февраля 1929
Сегодня по совету Пастернака поехал к Алексею Крученых за «Неизданным Хлебниковым»21. Поднялся без лифта на восьмой этаж жилого дома во дворе ВХУТЕМАСа. Позвонил. Долго никакого ответа. Потом шаги. Потом голос Крученых. Не сразу открыв дверь, он предстал передо мной в одном нижнем белье, это в пятом-то часу дня. Он провел меня в комнату и предложил сесть на ворох книг на диване и начал приводить себя в порядок. В это время мы разговаривали. Увидав у меня в руках газету, он спросил, не лежит ли у меня в ней что-нибудь интересное. Потом начал выискивать из-под бумаг нужные мне выпуски Хлебникова, перелистывая, давал объяснения и присоединил еще «Турнир поэтов» и «Литературные шутки» по той же цене. Наконец, подарил мне «Записную книжку Велимира Хлебникова» и «15 лет футуризма». Я взял лишний экземпляр «Завещания» Хлебникова для Лукницкого и, расплатившись с Крученых, собрался уходить. Провожал он меня более разговорчиво, чем встретил. Мне редко приходилось сталкиваться с Крученых, тем более с глазу на глаз, и впервые в его домашней обстановке. В его обществе я всегда чувствовал себя неловко. Потому я почувствовал некоторое облегчение, когда его металлический голос замолк, дверь захлопнулась, и я начал спускаться в бездну лестничной клетки. Лифт не работал. Но в руках у меня был Хлебников, и это было приятно.
Вышла «Охранная грамота» Пастернака. В первый раз прочел. Очень хорошо. 30 октября 1929
Я пришел к Пастернаку, и он прочел мне конец поэмы «Спекторский». 2 декабря 1929
После службы пошел к Пастернаку. Узнал от него, что рукопись «Спекторского» послана в Ленгиз, но Медведев22 ответил оттуда, что есть какие-то затруднения с печатанием из-за редакционных неувязок. Борис Леонидович смущен: «Переделывать невозможно...» Кроме того, он очень рассчитывал на получение гонорара.
Замечательно интересно говорить с Борисом Леонидовичем, и легко, и приятно, но разговор всегда до того импрессионистичен, что после трудно вспоминать подробности, если не записать их сразу.
«Спекторский» представлялся ему как вещь с реальной фабулой. Но в процессе работы все осложнилось. Думая о конце поэмы, он предполагал, что все устроится, как нужно. «Сейчас же творится такое, что нельзя связать ничего». Он сказал далее, что в 13-м году он ломал себя, переделывал всего и не думал, что все это окажется ни к чему. Он и теперь считал, что сможет связать конец «Спекторского» с задуманным планом, например, определить героя на службу и пр., но что «это противоречит всему».
«Есть люди, пишущие радостно, но не все же. Для Гоголя всякое писание было трагедией. Я пишу только от несчастья. И так было всегда. Я понимаю, что если смотреть с точки зрения современных требований абсолютно трезво и рассудочно, то все мои писания — бред. Ранние вещи более понятны».
Пастернак сказал далее: «Я хотел бы надолго уйти от всего, если бы был обеспечен. Не стал бы печатать сейчас конец "Спекторского", дал бы ему отлежаться и переделал бы его. При втором издании "Из двух книг", перечитывая свои стихи в корректуре, я пришел от них в ужас. Футуризм отжил. Для меня живут только стихи, переделанные позднее. Маяковский и Асеев переменились, и я не могу оставаться самим собой. Впрочем, увидев стихи напечатанными, я успокоился.
Я не живу сейчас. Дома, когда ко мне приходят, я в ужасе, так как сам не чувствую себя дома, все временно. Убрал со стен многие произведения отца. Спокойнее только в гостях...»
Борис Леонидович рассказал, что к первому изданию книги стихов «Сестра моя, жизнь» художник Конашевич нарисовал обложку из разных узорчиков. Когда Пастернак увидел ее, ему показалось, что обложка напоминает кружевное «dessous»1*. Ее стали бы сравнивать с женским названием книги, было бы иное восприятие. Теперь же, при четвертом издании книги, можно было бы дать любую обложку. «Сестра» была бы видна сквозь всякие кружевные панталоны. Тогда же он побежал к издателю Гржеби-ну, обещал сам заплатить Конашевичу и умолял снять рисунок обложки.
«Поверх барьеров» ему также показали обложку, где обе строки (автор и название книги) были переломлены пополам посреди слов. Пастернак упросил Гольцева сделать на синем фоне желтые буквы в прямую линию и даже не смотрел в корректуре и остался доволен обложкой. Кона-шевич же, вероятно, зол на него за ту обложку к «Сестре».
Вспомнив о недавно состоявшемся в Доме ученых литературном юбилее Юрия Верховского23, Пастернак сказал, что жалеет, что не был на нем.
Мне надписал две книжки «Из двух книг» и «Сестра моя, жизнь».
14 апреля 1930
Сергей Шервинский сообщил мне о самоубийстве Маяковского. Это меня поразило как громом, до такой степени это было неожиданно. Трудно было поверить.
Он совершенно убит случившимся. Говоря о Маяковском, вспомнил о разговоре о нем с Ахматовой.
Сказал, что уже пишет о Маяковском в газету, вероятно, в «Известия». Рассказал, что видал Маяковского, лежавшего в гробу в Союзе писателей. «Он лежит совсем молодой, красивый, двадцатидвухлетний».
(Между прочим, в первые годы нашего общения, кажется, в 1925-1926 годах, у себя дома Пастернак раза два-три сказал мне: «Как вы мне напоминаете молодого Маяковского».)
15 января 1931
нией Владимировной. Борис Леонидович сказал, что скоро выйдет отдельной книжкой «Спекторский».
Сегодня в ФОСПе (Федеративное Объединение советских писателей) Борис Пастернак читает свою поэму «Спекторский» и стихи.
18 августа 1931
Вместе с Александром Леонидовичем я фотографировал из окна квартиры Пастернака на Волхонке храм Христа Спасителя, приготовленный для взрыва.
таллический каркас.
11 января 1932
Встретил художника Леонида Евгеньевича Фейнберга25 на улице. Он затащил меня к себе, в свою квартиру на Маросейке.
Оказалось, что у его старшего брата, Самуила Евгеньевича, музыканта, в гостях Борис Пастернак. Он пришел попросить партитуру опер Вагнера «Кольцо Нибелунгов», будет переводить заново текст либретто на русский язык.
Встречей со мной был смущен, извинился, что не ответил на мое недавнее письмо, и сознался, что не сделал ничего относительно моей просьбы. Я утешал его, а Леонид Евгеньевич шутя сказал: «Это нехорошо — не отвечать на письма!» За чаем Пастернак был, как всегда, хорош и обаятелен. Говорил хаотично, перескакивал с одной темы на другую.
Сегодня, когда шел к Александру Соломоновичу Шору (главному настройщику Московской Консерватории и хранителю всех музыкальных инструментов, а также чудесному и симпатичному человеку), около его дома позади Музея изобразительных искусств столкнулся с Борисом Пастернаком. Давно не видался с ним. Он был почему-то в расстроенном состоянии. Сразу начал жаловаться на трудности жизни. Сказал: «Пора помирать. Все так трудно: и материально, и нравственно, и комнатно, и в смысле семьи». Говорил, что история с его разводом вызвана большим чувством, но все разбивается о современную жизнь. И писать он по-настоящему перестал. А чтоб писать то, что сейчас обычно, нужно немного больше творческого подъема, чем вот для этого разговора со мной. И снова повторил, что приходит к заключению, что пора помирать.
Я старался утешить и ободрить его как мог. Говорил, что и мне, и всем очень нравятся его «Волны»26. Советовал выбраться из Москвы, отвлечься.
Пастернак сказал, что его мальчик сейчас болен скарлатиной.
1932 (?)
рота. Судя по фамилии, вероятно, он был эмигрантом с Украины.
В программе были фортепьянные фрагменты из балета Игоря Стравинского «Петрушка» и что-то другое, что меня заинтересовало. Концерт был в зале Дома ученых, и я отправился туда. Место мое было в первых рядах, справа от прохода.
Техника Лео Сироты была отличная, и русские плясовые мелодии из «Петрушки» прозвучали великолепно. Когда кончился концерт и публика еще не успела разойтись, кто-то из присутствующих вскочил на эстраду и закричал на весь зал: «Товарищи, здесь в зале находится поэт Пастернак, давайте попросим его прочесть стихи!» Публика откликнулась аплодисментами и возгласами: «Просим, просим!» По проходу к эстраде быстрым шагом подошел Борис Леонидович. Ему помогли забраться на эстраду, и он, смущенно улыбаясь и теребя волосы, пытался отказаться и бормотал: «Ну зачем это, я не знаю, что читать». И вдруг, поглядев в глубь зала с высоты эстрады, громко спросил: «Зина, как ты думаешь, что мне читать?» При этих словах все головы, как по команде, повернулись назад, и Зинаида Николаевна, вторая жена Пастернака, оказалась в центре внимания. Конечно, это привело ее в раздраженное состояние, и мы услышали из последних рядов зала недовольный голос: «Ну почем я знаю, читай что хочешь!»
Вероятно, этих ее слов было достаточно, и Борис Леонидович начал читать. Он прочел много стихов (к сожалению, я не успел записать каких), с подъемом, своим громким, немного тягучим, но таким знакомым и единственным голосом.
Успех был, как всегда, огромный. Аплодировали и просили читать еще и еще. Когда он кончил, все поднялись, многие подошли к нему. Зал быстро опустел. Пастернак присоединился к Зинаиде Николаевне, и они, окруженные близкими друзьями, разговаривая и прощаясь, двинулись к выходу.
Симфоническим оркестром дирижировал приехавший на гастроли из Лондона Коутс27. Солировал С. Е. Фейнберг. Среди публики много знакомых. Присутствовал и Б. Пастернак.
Помогал художнику Леониду Фейнбергу при оформлении витрин на Кузнецком мосту к XVI годовщине Октября.
Когда я вышел из помещения «Международной книги», чтобы посмотреть с тротуара, как получилось оформление окна, столкнулся с Борисом Пастернаком. Я проводил его немного, и по дороге он рассказал, что должен ехать в Тбилиси, где будет переводить грузинских поэтов.
Встретил на улице Горького Пастернака. Он еще на даче и хочет остаться там на зиму, жаловался на усталость.
Говорил мне, что поэмы «Хорошо» и «Владимир Ленин» очень понравились наверху и что было предположение, что Владимир Владимирович будет писать такие же похвалы и главному хозяину. Этот прием был принят на Востоке, особенно при дворе персидских шахов, когда придворные поэты должны были воспевать их достоинства в преувеличенных хвалебных словах, — но после этих поэм
Маяковского не стало. Борис Леонидович сказал мне, что намеками ему было предложено взять на себя эту роль, но он пришел от этого в ужас и умолял не рассчитывать на него; к счастью, никаких мер против него не было принято. Какая-то судьба его хранила. 1 декабря 1936
Мы с поэтом Андреем Владимировичем Звенигородским28 решили поехать в Переделкино, навестить Бориса Пастернака у него на даче. Оттепели не было, но стояла мягкая погода. Когда мы пришли, Борис Леонидович бурно обрадовался и удивлялся, как это мы неожиданно собрались к нему. Я сказал, что мы решили его сфотографировать и что это было главным толчком к нашему приезду. Сперва я попробовал снимать его в комнате, где мы находились. Из-за пасмурной погоды было очень мало света. Я просил его сесть на подоконник, ближе к свету, сделал 2-3 снимка. При этом освещении они не обещали быть удачными. Тогда решено было выйти наружу. Борис Леонидович надел легкое летнее пальто и фетровую шляпу. Я снял его и Звенигородского на свежевыпавшем снегу на фоне заборчика и деревьев недалеко от дома. От Пастернака мы со Звенигородским пошли на дачу к Артему Веселому, и там я его сфотографировал на застекленной веранде около верстака. Он столярничал и был с рубанком в руках, когда мы пришли.
Не помню сейчас, какого числа это было. Сергей Васильевич Шервинский позвонил мне и предложил приехать к нему. Когда я вошел в эту давно знакомую большую квартиру старинного дома, возвращенного советским правительством бывшему домовладельцу — заслуженному профессору медицины Василию Дмитриевичу Шервинскому, мне сказали, что Сергей Васильевич в кабинете профессора, и я прошел туда. Это была огромная комната размером в 50 метров, в одной половине которой был когда-то зимний сад, и потому оконная стена была сплошь застекленной. В этой половине стоял письменный стол, за которым проводил свой прием профессор, в другой части этой половины помещался большой квадратный обеденный стол и стулья. Вторая часть комнаты была занята библиотекой профессора. Василий Дмитриевич был в своей спальне, куда он рано отправлялся на покой, ему было уже 87 лет. За обеденным столом я застал Сергея Васильевича и его гостей. Тут были: Борис Пастернак, Ираклий Андроников и Константин Липскеров29. Пили чай, разговаривали. Зашел разговор о последних работах Андроникова, и Шервинский сказал Ираклию: «Вот вам не приходилось изображать в своих устных рассказах Пастернака». — «Да, не приходилось, но могу попробовать». Андроников встал со своего стула, подошел к стене, возле которой сидел, взял в руки воображаемую телефонную трубку и, прислонясь плечом к стенке, где должен был находиться аппарат, набрал номер, и мы услышали голос Пастернака по телефону. Андроников точно подобрал голос, все интонации, и было полное впечатление, что это говорит сам Пастернак. Не помню сейчас содержания разговора. Андроников — Пастернак о чем-то сговаривался, что-то обещал, как-то мычал в паузах и произносил междометия. Все смеялись, но больше всех смеялся сам Борис Леонидович. 25 января 1939
В Детиздате встретился с Пастернаком, вместе получали в кассе деньги. Я — за перевод стихов для детей Ованеса Туманяна. 23 июня 1939
Ездил сегодня с Шервинским на их дачу «Старки». Встретился там с Елизаветой Михайловной Стеценко, преподававшей французский язык сыну Пастернака. Она мне рассказала о своем общении с его семьей. Вспомнила, как тяжело перенес маленький Женя уход отца из семьи.
6 апреля 1940
«Гамлета». Выступал Андроников.
27 апреля 1940
Сегодня страстная суббота. У Шервинских Анна Ахматова. Я завез ей целую пачку напечатанных ее фото, снятых мною летом 1936 года.
Анна Андреевна на этот раз была очень мила и разговорчива, гораздо более, чем обычно. Я попросил ее одно фото надписать для Бориса Пастернака.
28 апреля 1940
зал. Застал ее уже в вагоне. Среди провожающих встретился с художником А. А. Осмеркиным, автором портрета Анны Ахматовой. Давно его не видал.
Потом поехал к Пастернаку, отвез ему фото Ахматовой с надписью.
6 мая 1940
ста) книги для Бориса Леонидовича. Отнес ему. Пастернак вышел из дома вместе со мной.
По дороге он говорил, что на него очень действует весна. Всюду жизнь, парочки военных с девицами. «Хочется достать часы и посмотреть — сколько еще осталось жить».
Борис Пастернак заболел. Около десяти дней у него боли в пояснице. Сегодня его отвезли в больницу. 2 июня 1940
Я позвонил Зинаиде Николаевне узнать о здоровье Бориса Леонидовича. Она сказала, что ему лучше, но надо кончить лечение, поэтому он еще недели три пролежит в Кремлевской больнице.
10 июня 1948
Марина Казимировна Баранович30 в молодости, кажется, была артисткой (помню, как она однажды читала с эстрады стихотворение «Ланята молятся», немецкого поэта Моргенштерна, переведенное Юлианом Анисимовым), потом работала переписчицей на машинке и в 1948 году весной читала мне первые главы романа «Доктор Живаго».
са Леонидовича, пока я еще более или менее вижу, сказала, что договорится с Пастернаком, и вот день съемки был назначен на 15 июня.
14 июня 1948
Был у Пастернака вместе с женой. Познакомил их. Договаривался о фотографировании его на завтрашний день. Стазе он очень понравился, и кажется, взаимно.
15 июня 1948
День был солнечный, я приготовил побольше фотопластинок и поднялся к Борису Пастернаку в его верхнюю квартиру на девятом этаже Дома писателей в Лаврушинском переулке. Борис Леонидович встретил меня шумными возгласами: «Вот, Марина решила, что меня надо снять, уговорила меня быть сегодня дома. Мне неудобно, что для вас это лишние хлопоты». Я ответил, что для меня это лишнее удовольствие и я только рад этому случаю. Вскоре пришла и Марина Баранович с большим букетом белых и розовых пионов, она поставила цветы в большой комнате на невысоком шкафчике у противооконной стены. Борис Леонидович был в хорошем настроении и позировал охотно. Вообще всегда за все время нашего знакомства общаться с ним было легко и приятно.
нов. После напечатания снимков я остался очень доволен одним из них, на котором выражение лица было особенно удачным. Всем этот снимок тоже понравился. Сперва Борис Леонидович снимался в рубашке, которую он называл американской. На плечах ее было что-то вроде погон, и была она голубоватого цвета. Потом по ходу съемки он надевал то светлый пиджак, то черный. Я снял его в том и другом пиджаке на фоне входной двери в квартиру. Тут же в темном углу был сделан снимок в полный профиль. Лицо было хорошо освещено из окна, но отдаленная стена вышла совсем черной. Мы вышли на балкон, и я снимал Бориса Леонидовича на фоне далекого Кремля, причем «Иван Великий» оказался на левом его плече. Эти два портрета, на балконе и в профиль, были напечатаны в большом томе стихотворений Пастернака (в издании «Библиотека поэта»). Потом я его снимал на фоне книжного шкафа, на фоне книг и сидящим у стола, в углу комнаты, возле окна. Последние два снимка были сделаны в передней перед зеркальным шкафом. Пастернак вышел снятым со спины, и был виден только его уходящий профиль, а в зеркальном отражении на меня смотрело его лицо.
Я отпечатал для Бориса Леонидовича довольно много снимков, сделанных в этот день, и он раздавал их охотно, и просил меня напечатать ему дополнительно еще. И иногда присылал ко мне кого-нибудь из своих знакомых, кому не хватило, и они получали их от меня непосредственно. Большей частью это был портрет, снятый возле пионов, который можно считать самым удачным.
17 июня 1948
Пастернак сказал мне, что ему удалось выхлопотать для Ахматовой в Литфонде ссуду на 3 тысячи рублей. Но необходимо ее заявление, и она отказывается его написать31.
23 июня 1948
«Никто меня так хорошо не снимал».
Рассказал, что по поводу трудного положения Анны Ахматовой он звонил в ЦК и в Союз писателей. В результате было постановление выдать ей ссуду без ее заявления и дать ей переводческую работу.
Пастернак сказал мне, что 5 лет тому назад он чувствовал себя уже старым, а сейчас, работая над романом, чувствует себя помолодевшим. Говорил, что у него сейчас такой прилив энергии, что хочется сделать что-то очень большое.
28 июня 1948
разных поэтов, в основном близких и дорогих мне людей — Ахматовой, Мандельштама, Юрия Верховского, Софии Парнок и др. Я попросил Бориса Пастернака написать мне в этот альбом несколько стихотворений из его романа, те, которые мне особенно нравились, и он охотно согласился и оставил альбом у себя.
«Гамлет», «Зимняя ночь», «Рождественская звезда», «Земля», «Чудо» сделал небольшую, но милую, как это мог только он, приписку в конце: «Переписано Анастасии Васильевне и Льву Владимировичу Горнунгам на счастье. 28 июня 1948 г. Б. П.».
5 июля 1948
Марина Баранович, которая переписывает на машинке роман «Доктор Живаго», собрала у себя нескольких знакомых и читала нам главы из первой части романа Пастернака.
7 октября 1948
Сегодня я справился по телефону и, узнав, что Борис Пастернак находится на даче, решил отправиться и навестить его в Переделкине. Я захватил с собой несколько увеличенных его фотографий, снятых возле букета пионов, и попросил надписать мне одну из них. Пастернак сделал тут же, при мне, карандашом большую надпись на оборотной стороне фотографии:
«Льву Владимировичу Горнунгу с пожеланием дожить нам всем до смысла и просветления, а ему лично — чтобы легче жилось ему и его милой жене.
Б. Пастернак
7окт. 1948г.»
На этот раз я был недолго у Бориса Леонидовича, чтобы не мешать ему работать, и уехал с хорошим настроением, увозя с собой еще одну реликвию — надписанный его фотопортрет.
Встречи с ним были всегда освещены его добрым отношением, и я буду их помнить всю жизнь.
Я пришел к Борису Пастернаку в Дом писателей. Он был в своей верхней квартире. Как всегда, он был очень мил и радушен, обрадовался моему приходу. Он задержал меня в своем маленьком кабинетике (первая комната направо из передней).
Мы разговорились, он рассказывал о себе, говорил, как он далек сейчас от писательской организации и как ему трудно стало бывать на общих собраниях писателей, а ему постоянно присылают повестки на эти собрания, и он старается найти какой-то повод, чтобы объяснить свой неприход болезнью или срочной работой. Говорил об условиях нашей жизни, о том, какими стали сейчас люди, тут же ему пришло в голову сравнение. Он сказал, что Сталин напоминает ему светофор. Он что-то скажет, как бы дает какой-то свет, зеленый или красный, и все бегут в одну сторону и говорят только об одном, он даст другой свет, и все бросаются в противоположную сторону. Он говорил о своем романе «Доктор Живаго», что закончил первую часть и хочет приступать ко второй. Сказал, что придает большое значение этой работе, считает это свое произведение долгом перед литературой, перед жизнью и что, когда закончит эту книгу, «тогда можно и умирать спокойно».
В этот день он подарил мне две свои книжки — «Второе рождение» и «Спекторский» и надписал их обе, связав надписи с нашими разговорами. Вот одна из них — на книге «Второе рождение»:
«Льву Горнунгу. Дай нам бог когда-нибудь из всего этого выбраться и успеть собраться с мыслями.
4 дек. 1948 Ваш Б. П.»
Пастернак жаловался на осложнения с его переводом «Короля Лира» и был этим встревожен.
Борис Леонидович рассказал также, что приводит в порядок альбомы с рисунками отца и его записные книжки. Все это во время войны пострадало и дома, и на даче в Переделкине. Во время войны на крыше дома в Лаврушинском переулке стояла батарея ПВО, солдаты жили в его квартире.
31 декабря 1949
ного моста. Проходя мимо Лаврушинского переулка, мы решили поздравить Пастернаков с Новым годом. Когда мы поднялись наверх и позвонили, Борис Леонидович открыл нам дверь с обычным для него радушным приветствием и радостными восклицаниями. Разговор был недолгий, в дверях, и мы стали прощаться. Борис Леонидович сказал, что Зинаида Николаевна еще у себя в нижней квартире. Мы уже опустились на один марш лестницы, как Борис Леонидович, стоявший в раскрытой двери квартиры, закричал: «Стойте, стойте! Пока нет Зины, я вам отхвачу кусок вер-туты» — и бросился в глубь квартиры. Он вышел, заворачивая на ходу в большой шуршащий лист бумаги то, что он называл вертутой, и быстро сбежал к нам на нижнюю площадку. Сунув сверток мне в руку, он обернулся в сторону открытой двери и крикнул: «Лёнечка, принеси сюда вазу с мандаринами». Появился в дверях Леня32, еще совсем небольшой мальчик, с вазой в руках. Пастернак схватил несколько мандаринов и начал их пихать в карман моей шубы. Я протестовал, благодарил и немного боялся, что вдруг из нижней квартиры появится Зинаида Николаевна и застанет нас всех «на месте преступления». Борис Леонидович торопился по той же причине, но был охвачен каким-то порывом от полноты сердца. В этот момент он был самим собой, таким, как только он один мог быть, и был обаятелен. Наконец мы простились, все трое пожелав друг другу счастья и радости в Новом году. Дверь наверху захлопнулась, и моя жена сказала: «Какой он чудный, как он мне нравится, какой замечательный человек». Мы оба были под впечатлением этой встречи. А дома у нас была елка, и на душе было тепло и радостно.
В начале 50-х годов Борис Леонидович вызвал меня к себе в Лаврушинский переулок. Когда я поднялся к нему на девятый этаж, он сказал, что просит меня окантовать под одно стекло все иллюстрации отца к «Воскресению» Льва Толстого, вырванные им из книги небольшого размера. Кроме того, он мне дал автопортрет Леонида Осиповича в черной раме, написанный пастелью. После войны портрет оставался без стекла, но завернутый в бумагу от пыли. Все это я принес к себе домой.
Что-то мне помешало сразу взяться за дело, но Пастернак меня не торопил. Через несколько дней стекло для портрета было уже готово. Я вставил его и проклеил с обратной стороны полосками бумаги, чтобы пыль не проникала в раму. Держа портрет в руках, я мог любоваться мастерством художника. Каждый мазок цветной пастелью был на своем месте, и, хотя на лице попадались довольно яркие тона, портрет был великолепен.
Я уже окантовал иллюстрации к Толстому, когда получил почтовый конверт с письмом от Бориса Леонидовича. Он писал, что ему неудобно меня торопить, но дело в том, что Зинаида Николаевна требует вернуть и портрет, и репродукции. И, как бы извиняясь, Пастернак добавил: «Вы же знаете, какое у меня строгое начальство».
К моему глубокому сожалению, это письмо у меня не сохранилось.
Накануне Андрей Владимирович Звенигородский сговорился со мной по телефону, чтобы вместе поехать в санаторий «Узкое», навестить Бориса Пастернака, который уже около месяца находился там. Я договорился со знакомым таксистом, с утра заехал за Звенигородским, и мы отправились в «Узкое» по Старокалужскому шоссе. Погода была солнечная и жаркая. Такси осталось ждать нас у ворот санатория, возле церкви этого бывшего имения князей Трубецких, а мы вошли в дом и попросили сообщить Пастернаку о нашем приезде. Борис Леонидович выбежал к нам. От неожиданности шумно нас приветствовал, как-то взмахивал руками, радовался и повел нас по коридору в свою комнату.
Старинный дом санатория очень большой, громоздкий, с длинными переходами и бесконечными комнатами. Комната Пастернака была не очень большая, удлиненная, с окном в глубине. Пройдя мимо кровати, мы сели у круглого стола. Борис Леонидович удивлялся, как это мы собрались в такую даль, намекая на хромоту и возраст Звенигородского. Он рассказал, что чувствует себя еще не очень хорошо, но срок его путевки кончился, и он сегодня вечером или завтра должен уехать домой. Я захватил с собой фотоаппарат и сделал несколько снимков. Фотографировать было неудобно, комната была узкая и темноватая, и я не надеялся на удачные снимки. Борис Леонидович надписал нам две фотографии 1948 года, которые я привез с собой, благодарил за приезд, и проводил до выхода. Задерживаться мы не могли, так как наша машина ждала нас за воротами. Домой доехали благополучно под впечатлением мимолетного свидания.
Привожу надпись, сделанную мне:
«Дорогому Льву Владимировичу Горнунгу на память и в благодарность за посещение меня в «Узком» перед моим отъездом домой.
».
В начале 1958 года, когда у меня уже был большой цикл стихотворений «Памяти моей жены», умершей весной 1956 года, я принес эти стихи Борису Леонидовичу, и он обещал познакомиться с ними. Эти стихи уже знала А. А. Ахматова и считала их лучшими из всего того, что я написал за все время. Борис Пастернак, возвращая мне мою тетрадь, сказал, что из-за сильного переживания и подъема, с которым написаны эти стихи, в них много искренности и что многие из этих стихов ему понравились. Он хорошо знал мою жену и очень ей симпатизировал.
В октябре 1958 года разразилась «буря» в связи с напечатани-ем за рубежом романа «Доктор Живаго».
Все было несправедливо и жестоко, шла травля Пастернака, которая привела его к преждевременному концу33.
6 мая 1959
решили печатать произведения Пастернака. Вероятно, в первую очередь пойдет то, что было включено в план издательства. На театральных афишах разрешено печатать полное имя Пастернака, когда пьеса идет в его переводе (Шекспир, Шиллер)34.
Осенью 1959 года, когда Борис Леонидович жил исключительно у себя на даче в Переделкине, очень уединенно, наш общий знакомый Андрей Владимирович Звенигородский беспокоился о нем и, не имея возможности навестить его, просил меня не один раз узнать, как здоровье Пастернака и как он себя чувствует. Я сам не бывал в это время у Бориса Леонидовича на даче и потому справлялся через его родных, которые поддерживали с ним связь. Через них я послал ему записку о Звенигородском и привет от него.
Борис Леонидович почему-то решил, что Звенигородский нуждается в его помощи (только ему могла прийти в такое трудное для него время эта мысль, ему, который так многим помогал). Он написал Звенигородскому большое письмо, где упоминает и мое имя. Письмо хорошее и доброжелательное, такое типичное для Пастернака.
30 мая 1960
Сегодня ночью скончался Борис Пастернак. Умер у себя на даче, тихо. Догадывался, что скоро наступит конец. Подозревал, не рак ли у него. Просил похоронить его, но только не сжигать в крематории35.
Я счастлив, что судьба свела меня с ним на долгие годы, что в свое время сделал довольно много его фотографий и что у меня остались его милые надписи на фото и на книгах.
2 июня 1960
Сегодня хоронят Бориса Пастернака в Переделкине. Я не могу туда поехать из-за почти полной потери зрения от глаукомы, которая началась у меня в конце Отечественной войны.
— это поехать на такси на Ваганьковский рынок, где я купил большой букет ландышей. На Гоголевском бульваре я еще застал дома Александра Леонидовича и Ирину Николаевну, передал им ландыши и просил эти цветы положить на могилу Бориса Пастернака.
Примечания
Лев Владимирович Горнунг (1902-1995) — поэт, мемуарист, фотограф-портретист. Автор воспоминаний об А. Ахматовой, М. Волошине, С. Пар-нок, О. Мандельштаме.
1. Борис Владимирович Горнунг (1899—1976) — филолог.
2. Петр Никанорович Зайцев (1889-1970) — поэт, мемуарист, автор сборника стихов «Южное солнце» (1923). В 1922-1925 гг. секретарь издательства «Недра». Один из основателей кооперативного издательства «Узел». Автор воспоминаний об Андрее Белом.
—1930) — поэт, прозаик. Автор книги «Африканский гость» (1927) и поэмы для детей «Клю и кля» (1925).
4. Софья Яковлевна Парнок (1885-1933) — поэтесса, прозаик, критик. Автор сборников «Стихотворения» (1916), «Розы Пиерии» (1922), «Лоза» (1923), «Музыка», «Вполголоса» (1928), «Собрание стихотворений» (Анн-Арбор, «Ардис», 1979. Составитель С. В. Полякова). С. Парнок посвящен цикл стихотворений М. Цветаевой «Подруга».
5. Александр Ильич Ромм (1898—1943) — поэт, переводчик. Во время Отечественной войны корреспондент на Черноморском флоте. Покончил с собой. Брат кинорежиссера Михаила Ильича Ромма.
6. А. Ахматова была против этого вечера, и он не состоялся.
7. Михаил Алексеевич Кузмин (1875-1936) — поэт, прозаик. Пастернак высоко ценил прозу М. Кузмина. На подаренном М. Кузмину экземпляре «Сестра моя жизнь» (М., 1922) Пастернак написал: «Дорогому Михаилу Алексеевичу Кузмину. Всей душой на полном блюде приведенной нотной основы. Б. Пастернак». Надпись сделана вокруг записи музыкальной фразы из четвертой баллады Шопена. В 1924 г. Пастернак посвятил Кузмину повесть «Воздушные пути».
«Звезда», 1990, № 2.
9. Генрих Эрнестович Ланц (1886-1945) — философ, филолог, родился в Москве в семье выходца из Америки. С начала 1920-х гг. преподавал в Стенфордском университете (США), приезжал с лекциями в СССР.
10. Алексей Елисеевич Крученых (1886—1968) — поэт, коллекционер книг и рукописей. После смерти С. Есенина издал несколько литографированных брошюр, разоблачающих есенинщину. Наиболее известная из них «Есенин и Москва кабацкая».
11. Дмитрий Васильевич Петровский (1892—1955) — поэт, литератор. Одно время примыкал в Лефу. Автор сборников «Повстанья» (1925), «Поединою» (1926) и др. Был в дружеских отношениях с Пастернаком с 1914 по 1928-й, когда резко и необоснованно порвал с ним.
12. Давид Давидович Бурлюк (1882-1967) — поэт-футурист и художник.
— живописец, театральный художник. В 1910-е гг. участник «Голубой розы» и «Мира искусства», участвовал в Русских сезонах С. Дягилева. Жил во Франции, потом в США.
14. Павел Николаевич Лукницкий (1900-1973) — писатель, биограф А Ахматовой и Н. С. Гумилева.
— переводчик, критик, литературовед. Создатель новой школы перевода. Переводил Д. Конрада, Дж. Чосера, Т. Харди и др. Автор первых в Советском Союзе работ о Хемингуэе, которые высоко оценил сам Хемингуэй.
16. Ирина Николаевна Пастернак, урожденная Вильям (1898-1986).
17. Василий Алексеевич Ватагин (1883/84-1969) — скульптор. В 1924 г. сделал скульптурный портрет Пастернака.
— знакомый юности Пастернака.
19. Владимир (Вольдемар) Казимирович Шилейко (1891—1930) — востоковед, поэт, переводчик. Ему принадлежит перевод «Гильгамеша».
20. После присуждения Нобелевской премии Пастернаку его бывший ученик Вальтер Филипп прислал письмо, в ответ на которое Пастернак ответил 21 янв. 1959 г. (т. X наст. собр.).
21. «Неизданный Хлебников» — выпуски I-XXX. М., 1928-1933.
22. Павел Николаевич Медведев (1891-1938) — литературовед, в то время заведующий литературно-художественным отделом Ленинградского отделения Госиздата.
— поэт, переводчик, историк литературы. Автор сборников стихов: «Разные стихотворения» (М., 1908), «Солнце в заточении» (М., 1922), «Идиллии и элегии» (П., 1910). Автор исследований в области пушкинской эпохи: «Е. А. Баратынский. Материалы к его биографии. Из Татевского архива Рачинских» (1916), «Поэты ггушкинской поры» (1919), «Барон Дельвиг. Материалы биографические и литературные» (1922). Переводил поэтов Возрождения, Мицкевича, грузинских лириков.
24. Владимир Владимирович Софроницкий (1901-1961) — пианист и педагог.
25. Леонид Евгеньевич Фейнберг (1896-1980) — художник-график. Автор работы «Сонатная форма в поэзии Пушкина». Знакомый Пастернака.
26. «Волны» — цикл стихотворений, написанный в сентябре — октябре 1931 г. в Грузии и в Москве. Впервые в «Новом мире», 1932, № 1. Вошел в книгу «Второе рождение» (1932).
27. Альберт Коутс (1882-1953) — английский композитор, дирижер. С 1919 г. — главный дирижер Ковент-Гарден. В 1926-1927 гг. и 1932 г. концертировал в Ленинграде и в Москве.
— поэт. Автор сборников стихов: «Delirium tremens* (М., 1906), «Sub Jovefrigido» (М., 1909). Близкий знакомый О. Мандельштама.
29. Константин Абрамович Липскеров (1889-1954) — поэт, переводчик грузинских и армянских поэтов.
30. Марина Казимировна Баранович (1901/2-1975) — переводчица. Друг Пастернака. Перепечатывала роман Пастернака «Доктор Живаго». В архиве М. Баранович сохранилось 23 письма Пастернака.
31. В семейном архиве Б. Пастернака сохранилось заявление, написанное рукой Пастернака, о пособии на лечение от 24 июля 1948 года, А. Ахматова только поставила свою подпись. В тот же день Пастернак писал 3. Пастернак в Переделкино: «Анне Андреевне достал пособие в 3000 в Литфонде... В ЦК и в Союзе разрешили издательствам дать ей переводную работу. Я позвонил Головенченке. Скучающий высокомерный тон. А? Ахматова? Да, говорили. Надо будет выяснить, умеет ли она переводить. Я послал его к чертям и бросил трубку...» (т. VIII наст. собр.).
32. Леонид Борисович Пастернак (1938-1976) — физик-кристаллограф.
«Дорогой Борис Леонидович. Шлем Вам привет. Не падайте духом. Все образуется. Берегите здоровье и всех своих. Ваши друзья с Вами душой и сердцем. Ваш Л. Г. 18 ноября 1958». (Семейный архив Б. Пастернака.)
34. Это, очевидно, было вызвано тем, что 26 января 1959 г. в дни работы внеочередного XXI съезда КПСС Пастернак написал Н. С. Хрущеву письмо, в котором отвергал нападки на роман: «... суд вынесен о книге, которой никто не знает. Ее содержание искажено односторонними выдержками. Искажена ее судьба. Появлению ее на Западе предшествовали полу-торагодовые договорные отношения с Гослитиздатом на ее цензурованное издание». В этом же письме Пастернак напоминает Н. С. Хрущеву, что он не только писатель, но и переводчик. «... Не хочу утомлять Вас ни перечнем сделанного мною в этой области... Достаточно одного Вашего недвусмысленного распоряжения, если Вы пожелаете его сделать, чтобы Ваши исполнители сами восстановили все подробности, не отягощая ими Вашего внимания, и чтобы все изменилось. По последствиям я догадаюсь о Вашем решении, они мне будут ответом» (т. X наст. собр.). Пастернаку дали возможность в издательстве «Искусство» перевести «Стойкого принца» Кальдерона. Но сборник стихотворений Пастернака в Гослитиздате был издан в 1961 году после смерти поэта.
35. Никаких пожеланий о похоронах Пастернак никогда не высказывал.