Борис Пастернак в воспоминаниях современников
Лев Горнунг

Лев Горнунг

ВСТРЕЧА ЗА ВСТРЕЧЕЙ

По дневниковым записям

До непосредственных встреч и близкого знакомства с Пастер­наком я видел его несколько раз на Никитском бульваре в Доме печати (№ 8).

Это было еще в 1922 году.

По-видимому, он тогда только что женился и приходил уже с женой. Оба были очень молоды. Постоянно их окружали близ­кие друзья. Я слышал, как его называли просто Борисом, а ее — Женечкой. С детства я всегда отличался большой наблюдательнос­тью, был замкнут и молчалив, всегда очень внимательно схватывал и запоминал все, вплоть до деталей. Это свойство у меня осталось на всю жизнь, пока сохранялось зрение.

Время, о котором я говорю, было самое начало моего сопри­косновения с современной поэзией. Этим я во многом обязан мо­ему старшему брату Борису1, который направлял меня и многое в поэзии сам уже знал. От него я услышал и о первых двух книгах Бориса Леонидовича «Близнец в тучах» и «Поверх барьеров». Я еще плохо в них разбирался, это был слишком новый стиль в поэзии, к которому надо было привыкнуть и входить в него.

Держась в отдалении в Доме печати, я присматривался и прислушивался к Пастернаку и тем временем как-то привыкал к нему. Он был какой-то особенный, ни на кого не похожий, в разговоре сумбурный, сыпал метафорами, перескакивал с од­ного образа на другой, что-то бубнил, гудел и всегда улыбался. Помню, как сейчас, его сидящим на диване рядом с женой. Воз­ле них свободные места никем не заняты, полукругом перед ни­ми стоит молодежь, и Пастернак ведет разговор, шумно отвечает на вопросы. Сидящая рядом Женечка, с большой копной тем­ных вьющихся волос, иногда участвует в разговоре и тоже улы­бается.

23 ноября 1923

Вечером собрались у Анисимовых, в Мертвом переулке, во дворе, на втором этаже деревянного домика. Туда меня пригла­сил поэт Петр Зайцев2. Я вошел в комнату. На матраце, лежащем на полу, без обивки и без ножек, из которого кверху торчали об­наженные пружины, на самом краешке деревянной рамы сидели Борис Леонидович Пастернак и поэт Петр Никанорович Зайцев. Юлиан Павлович Анисимов сидел против них прямо на полу, по-турецки поджав ноги. На одном стуле сидел писатель Сергей Сер­геевич Заяицкий3, на второй, еще свободный, трехногий, сел я с риском свалиться на пол.

В комнате, кроме матраца и стульев, другой мебели не было, на стене висели старинные рисунки, а в углу лежали книги.

Это было время, когда после Октябрьской революции, про­летевшей как буря и выбившей всех из привычной жизненной ко­леи, московская интеллигенция жила, не обращая внимания на обстановку, на быт, и потому поэты и художники, обычно склон­ные к богеме, в какой-то степени легче других приспособились к неудобствам жизни.

К нам вошла Вера Оскаровна Станевич, известная перевод­чица с европейских языков, жена Юлиана Павловича. Она пред­ложила перейти в другую комнату. Вторая комната была больше размером. В ней стояли рояль, кровать, стол, несколько стульев.

Юлиан Анисимов прочел свои переводы из немецкого поэта Моргенштерна. Перевод хвалили за точность. После чая Борис Пастернак предложил прочесть свою поэму «Высокая болезнь», которая нам всем очень понравилась. Анисимов и Заяицкий вы­сказали свои замечания.

5 декабря 1923

В нашем поэтическом кружке на квартире у Петра Никано-ровича Зайцева сегодня был вечер Сергея Заяицкого. Он прочел свою поэму «Вьюга московская» и много хороших стихотворений. Среди присутствовавших был Борис Пастернак, который привел с собой в первый раз в наш кружок поэта Дмитрия Петровского. По поводу чтения высказывались и Пастернак, и Петровский, и др.

12 марта 1924

Сегодня в нашем «Зайцевском» кружке Борис Пастернак про­чел свой новый рассказ «Воздушные пути». Мы слушали с боль­шим интересом и благодарили его. Среди присутствовавших были: София Парнок4, Александр Ромм5, Сергей Заяицкий и я с братом Борисом.

21 марта 1924

Сегодня в литературном кружке у Петра Зайцева был вечер Максимилиана Волошина. Волошин читал свои стихи последних лет, нигде не напечатанные. Это был его первый приезд в Москву после 1917 года. На чтении стихов среди присутствовавших был и Борис Пастернак, с которым я теперь уже достаточно сблизил­ся, и между нами было взаимное расположение. Каждая встреча с ним была радостью и всегда оживляла и как-то озаряла всякое наше собрание.

Художник Леонид Осипович Пастернак, живший в то время в Берлине с женой и дочерьми, собирался устроить выставку сво­их работ и просил Бориса Леонидовича прислать ему в ящиках большую часть картин, висевших в московской квартире.

Поскольку я уже работал на выставке и имел дело с упаков­кой картин, я вызвался помочь ему. Когда пришел на Волхонку, 14, где он жил, я увидел много работ, собранных из разных ком­нат квартиры. Тут было и «Поздравление» — день серебряной свадьбы (два сына и две дочери с букетами цветов перед родите­лями), и отдельные портреты детей художника. Большая часть произведений написана пастелью. Мне нравились и самый стиль работ Пастернака, очень своеобразный, немножко в новой мане­ре, но реалистичный, и самая техника пастели. Я с детства был знаком с целым рядом работ Леонида Пастернака. Мой отец в начале века ежегодно выписывал журнал «Нива». Каждый год журнал переплетался в два большие тома, и я очень любил рас­сматривать там бесчисленные картинки. Помню, в одном из этих томов были напечатаны большие, во весь лист, иллюстрации Леонида Пастернака к роману Льва Толстого «Воскресение». По­чему-то на всю жизнь запомнилась Катюша Маслова, стоящая перед судом, и по бокам ее два конвойных солдата. Лицо одного из солдат было замечательно по характеру русского простонарод­ного типа. И запомнился еще сам князь Нехлюдов, лежащий в кровати.

Кроме того, в моей детской коллекции открыток было не­сколько цветных репродукций с картин Леонида Пастернака в из­дании «Общины св. Евгении».

В начале мая я ехал в трамвае со своей знакомой, мы о чем-то говорили и смеялись. Отношения у нас были дружеские, во мно­гом связанные с интересом к современной поэзии и книгам во­обще. Не помню сейчас, куда мы с ней собрались, может быть, в музей или на выставку. Увлекшись разговором, я не замечал ни­чего вокруг, но, случайно поглядев вперед, увидел в глубине трам­вая сидящего лицом в нашу сторону Бориса Пастернака. Он смо­трел на нас и улыбался. Я поздоровался с ним, но был смущен этой неожиданной встречей. Он сошел с трамвая раньше нас.

Через несколько дней, когда в издательстве «Круг» вышел сборник рассказов Пастернака, Борис Леонидович подарил мне эту книгу с большой надписью на титульном листе. Только он мог надписать книгу так широко и щедро, в отличие от прочих авто­ров, обычно не идущих дальше нескольких слов, хотя бы и хо­роших. Он писал под впечатлением нашей встречи в трамвае и, назвав меня человеком завидного характера, пророчил мне нео­жиданную женитьбу. И добавлял: «Если ошибусь, перестану вгля­дываться в людей».

Конечно, в данном случае он ошибся, но думаю, как человек большого духовного содержания, вглядываться в людей он не пе­рестал.

17 мая 1925

Узнал сегодня, что Маяковский, Пастернак и Асеев решили устроить вечер в пользу Анны Ахматовой6. 6 ноября 1925

В нашем литературном кружке со вчерашнего дня начался сбор подписей под адресом Михаилу Кузмину по случаю двадцати­летия его литературной деятельности, начавшейся в журнале «Ве­сы». Его издавал владелец издательства «Скорпион» С. А Поляков.

Мне было поручено получить подпись у Бориса Пастернака. Борис Леонидович сказал мне, что готов подписать с большой ра­достью, так как очень любит стихи Михаила Кузмина, хотя тот, вероятно, этого не знает7.

Тут же Борис Леонидович сделал мне надпись на оттиске гла­вы из «Спекторского», напечатанной в альманахе «Круг». Эта гла­ва не вошла в первое издание поэмы. Мне повезло, так как он только что получил несколько этих оттисков.

Вечером на Тверском бульваре, 25, в старом большом особ­няке, состоялось открытие Дома Герцена и чествование Кузмина.

2 января 1926

Утром до работы отнес Борису Пастернаку первый сборник издательства «Центрифуги» «Руконог», который он у меня просил.

Говорил с ним о Выставке Революционного искусства совре­менного Запада, по организации которой в то время я работал (с 21 ноября 1925 года я работал в Государственной Академии ху­дожественных наук, сокращенно ГАХН, в качестве секретаря вы­ставочного комитета). Мы получили много книг современных не­мецких революционных поэтов (Иоганнес Бехер, Эрих Мюзам и многие другие). Борис Леонидович просил принести ему какие-нибудь стихи этих поэтов, так как Николай Тихонов заказал ему переводы для сборника «Восток и Запад». Я обещал.

20 января 1926

Вечером принес Борису Пастернаку список тех немецких по­этов, которые лежат в ГАХНе на книжной полке для выставки, и он обещал отметить то, что его интересует.

Борис Леонидович рассказал мне, что ему прислали из ре­дакции «Ленинградской правды» анкету с вопросами8 о положе­нии современной поэзии. Эта анкета рассылалась литераторам Москвы и Ленинграда. Он сказал, что относится к ней несерьез­но и ответил на вопросы иронически.

21 января 1926

Сегодня опять был у Пастернака и принес ему книги немец­ких поэтов, которые он отобрал по списку. Он меня познакомил со своим гостем — это был американец Ланц9, профессор русской литературы. По-русски он говорил с трудом.

­нине и раздал нам. Потом он читал свои стихи металлическим, пронзительным голосом.

Борис Леонидович, который не стеснялся Крученых, от ду­ши хохотал, слушая его, а Ланц старался отнестись серьезно, в первый раз узнав этого поэта, и пытался уяснить и правильно понять теорию заумного стиха.

Мы все собрались уходить и уже одевались, но в дверь посту­чал неожиданный гость — поэт Дмитрий Петровский11. Видя, что мы уходим, он все же вытащил из кармана какие-то листки, свер­нутые в трубочку, и со свойственной ему одержимостью, стоя в дверях, начал читать свои новые стихи. Ланцу все это было в ди­ковинку, но бедного Бориса Леонидовича мне было жаль.

­рые были настойчивы и утомительны.

Нам пришлось еще долго стоять в передней, так как снова начал говорить Крученых своим высоким голосом и скороговор­кой. Он решил вспомнить о 1913 годе, о том, как был напечатан сборник «Пощечина общественному вкусу».

Он рассказал, какой талант убеждать и уговаривать кого угодно был у Давида Бурлюка12. Эта организаторская способ­ность была его почти дипломатической должностью среди «футу­ристической братии», и в «Пощечине» Давид Бурлюк был глав­ным инициатором «бросить Пушкина за борт современности».

«Теперь, по слухам, в Америке, — сказал Крученых, — его энергия уходит на все, что попадется ему под руку. Говорят, что, когда туда приехал художник Судейкин13, он не знал, с чего на­чать. Хотел устроить свою выставку. За это дело взялся Бурлюк, и через неделю Судейкина будет знать вся Америка, будет рекла­ма, и на выставку пойдут толпы народа».

22 января 1926

­щить. Так было и сегодня. Оказалось, что Борис Леонидович только что звонил мне на работу и не застал меня там. Пастернак рассказал мне, что получил из Парижа письмо от Марины Цвета­евой. Она просит его прислать ей все, что можно найти среди пе­чатных изданий о Сергее Есенине, особенно о его последних днях. Я обещал ему помочь. Московские журналы и другие изда­ния мне отыскать было нетрудно, а все, что напечатано в ленин­градских журналах и газетах, я надеялся получить через поэта Павла Лукницкого14.

Я всегда был счастлив, когда Пастернак просил меня в чем-нибудь ему помочь. Для меня это была большая радость. И как можно было отказать ему, такому чуткому и отзывчивому ко всем человеку.

23 января 1926

Наш выставочный комитет привлек для работы в англо-аме­риканском отделе выставки молодого и подающего большие на­дежды специалиста по этой литературе Ивана Александровича Кашкина15. Рыжий, близорукий и потому в очках, рассеянный и всегда очень милый и симпатичный, Кашкин сегодня, когда я был у него по делам выставки, расспрашивал меня, что у нас но­вого и какие английские книги получены за последнее время. Кстати, я рассказал ему, что встретил у Пастернака профессора Ланца. Кашкин о нем не слышал, но очень заинтересовался им и спросил, нельзя ли через Ланца получить какие-нибудь матери­алы о новейшей англо-американской литературе. Это та область, в которой работает Кашкин в настоящее время. Я сказал, что не знаю, и дал ему телефон Пастернака. При этом я напомнил Каш-кину, что главный редактор «Востока и Запада» Николай Тихонов заказал Пастернаку переводы немецких поэтов, и попросил уз­нать, не может ли Пастернак получить аванс под эти переводы, так как он сейчас нуждается. 1 февраля 1926

Утром получил по почте от Павла Лукницкого пакет с есе­нинским материалом. Торопился на работу, взял пакет с собой. Вечером был у Пастернака.

­тьи Н. Тихонова, Б. Лавренева и письмо самого Лукницкого о по­следних днях Есенина. Пастернак очень заинтересовался этими материалами. Там удивительно много ценного. Говорили о том, как переслать вырезки Цветаевой. Пастернак хочет посоветовать­ся с профессором П. С. Коганом или еще с кем-нибудь. Борис Леонидович сказал мне: «Есенин так недружески относился ко мне, что я не мог строить свое отношение к нему, не основываясь на этом». После этих слов, произнесенных в раздумье, Пастернак, вероятно, вспомнил свои последние столкновения с Есениным и продолжал: «И тем не менее смерть его поразила меня, чувствую какое-то оцепенение, будто у самого петля на шее. — И доба­вил: — Вчера ко мне заходил Мандельштам. Говорили о Есенине. У него такое же чувство, как у Тихонова в этих вырезках».

12 февраля 1926

Был у Пастернака и сегодня. Застал его в большом расстрой­стве. Он меня встретил восклицанием: «Ну, сейчас будет воде­виль!» Выяснилось, что сегодня в Колонном зале Дома союзов диспут «Современная Россия», посвященный литературе сего­дняшнего дня, наболевшему вопросу об отсутствии читателя: что нужно, чтобы установить с ним связь, что нужно писать, читать и тому подобное.

Борис Леонидович вышел, чтобы написать записку на случай приезда представителя от организаторов диспута о том, что он бо­лен. Но вместе с тем он волновался, говорил, что ему неудобно, что, если будут настаивать, он не выдержит и согласится. А ехать ему не хотелось. «Конечно, это очень интересная и близкая тема, и как раз мы с вами вчера говорили об этом. Но как это можно на­чать говорить об этом на эстраде, так сразу — с кондачка, перед публикой», — говорил он, обращаясь ко мне.

Сегодня он познакомил меня со своим братом Александром Леонидовичем, архитектором, недавно приехавшим от отца из

­зал: «Очень рад с вами познакомиться, Боря мне уже говорил о вас».

Мы сели пить чай. Борис Леонидович временами хватался за голову и говорил: «Как это можно спокойно пить чай, хотя бы и холодный, как этот, когда каждую минуту могут приехать за мной». А рядом на стене висела злополучная афиша с именами участников диспута.

За чаем зашел разговор о только что открывшейся в IAXHe выставке скульптора-анималиста Василия Алексеевича Ватаги-на17. Евгения Владимировна спросила Бориса, не будет ли он на выставке их «Общества молодых художников» (ОБМОХу), и ког­да он сказал, что не будет, она, как бы обидевшись, но улыбаясь, бросила ему: «Собака!» Пастернак засмеялся.

­тому что его брат с Ириной Николаевной перешли в соседнюю комнату играть в шахматы. В это время из кухни известили, что кто-то приехал, спрашивает Пастернака. Борис Леонидович по­бежал просить брата снести записку и ни за что не хотел идти сам, хотя приехавший относительно диспута едва ли знал его в лицо.

Я принес с собой кое-что из моего Гумилева. Он с жадностью набросился на «Отравленную тунику» (трагедия в стихах на ан­тичную тему) и на сборник стихов «К синей звезде».

«Это мне напоминает детство. Я сам отошел в историю. Теперь стихи стали баснями. И вот, читая это, я почувствовал, что кон­чился», — говорил он. «Вы для меня не кончались. Наоборот, я жду от вас очень многого». Тут он принес показать и прочел мне продолжение «Спекторского», строк сто, которыми он заканчи­вает первую часть: разговор с приехавшей сестрой и проводы ее на поезд. Говорил, что будет писать дальше.

Так мы просидели и проговорили до первого часа ночи. Я уже надевал пальто и снова садился, снова вставал, но разговор опять продолжался. Говорили о Мандельштаме и об Ахматовой, о Куз-мине и вообще о Петербурге. Я рассказывал о себе.

Вероятно, отталкиваясь от «Спекторского», Пастернак заго­ворил о роли биографии в литературе, думая, что я буду возра­жать, придерживаясь гумилевского взгляда на поэзию, отчужден­ную от жизни. Я объяснил, что и у Гумилева это было больше на словах, и привел ему примеры и согласился с ним относительно «Вертера». «Ведь лучшие произведения хранят в себе биографиче­скую основу, но все это важно для их создания, а мы должны при­нимать готовое как оно есть, не допытываться и не искать при­чин». — «Нуда, нуда», — соглашался Пастернак.

И снова он возвращался к себе, говорил, что он сейчас не ну­жен, что здесь он не нашел ни одного отзыва ни о «Спекторском», ни о рассказах, и это характерно. А за границей появилось кое-что о нем. «Отец пишет, жалуется, что я не отвечаю, что до него околь­ными путями, опять-таки там, доходят слухи о том же "Спектор­ском", а я не могу...» — и он отмахивался рукой.

«Какая замечательная вещь эта "История графа Калиост­ро", — заговорил он снова, возвращаясь к Кузмину. — Я не знаю, читают ли Кузмина сейчас, вероятно, нет». Я, конечно, соглашал­ся с ним в оценке, говорили о «Плавающих и путешествующих» и о другой неоконченной прозе Кузмина.

площадь, о призрачности архитектуры, ко­торую надо обязательно видеть самому, о сходстве ее с Италией, с Венецией.

И рассказывал о Венеции, говорил о туристах, которые но­сятся со дня приезда и осматривают, осматривают до одурения, менее требовательные катаются в гондолах. Говорил, что какой-нибудь англичанин, уложив все вещи и оплатив счета, выходит к поданной гондоле, старается охватить глазами окружающее и, в отчаянии махнув рукой, бросается в гондолу. «Там все это сжато в одно пространство, все какого-то маленького размера, войдет в карман. А на пьяцце чувствуешь себя как дома. Из дома выхо­дишь, не переступая порога. Играет оркестр посредине площади, и толпятся танцующие. Так же привязываешься и к Петербургу и, как расставаясь с любимой женщиной, хочется прийти в послед­ний раз и сказать то, что говорил раньше, повторить, как по шаб­лону, — так и уезжая оттуда, хочется обойти и осмотреть, как в пер­вый раз. Нет, вам обязательно надо поехать туда, ну что вам стоит. Билет, кажется, девять рублей». — «Не уговаривайте меня, я это слишком хорошо знаю и помню, об этом думаю все эти годы», — сказал я, прощаясь наконец. Он не знает, что мне это не так просто, не так много я получаю за свою работу, и все уходит на жизнь.

19 февраля 1926

Сегодня Борис Леонидович возвратил мне мой альбомчик в черном переплете, куда он вписал четыре стихотворения из книг «Сестра моя, жизнь» и «Темы и вариации». Вот эти стихи:

«Сестра моя — жизнь и сегодня в разливе...», «Весна, я с улицы, где тополь удивлен...», «Мчались звезды, в море мылись мысы...», «Мефистофель».

1 марта 1926

Сегодня в ГАХНе был устроен литературно-художественный вечер с благотворительной целью для помощи поэту Максимили­ану Волошину.

Михаил Булгаков прочел по рукописи «Похождения Чичи­кова», как бы добавление к «Мертвым душам». Писатель Юрий Слезкин прочел свой рассказ «Бандит». Борис Пастернак читал два отрывка из поэмы «1905 год»: «В студии отца» и «Броненосец "Потемкин"».

Поэт Сергей Шервинский прочел четыре стихотворения из цикла «Киммерийские сонеты».

Пианист и композитор Самуил Фейнберг18 играл свои фор­тепианные произведения.

Актер Московского камерного театра Александр Румнев ис­полнил в танце «Гавот» Сергея Прокофьева в своей балетной по­становке.

Писатель В. Вересаев прочел отрывки из своей автобиогра­фической повести. 8 марта 1926

знаком только заочно и переписывался че­рез Лукницкого. Пастернак сообщил мне, что Ахматова остано­вилась в комнате своего бывшего мужа Владимира Казимировича Шилейко19. Борис Леонидович объяснил мне, что я найду Анну Андреевну в Морозовском особняке (на Кропоткинской, 21), где развернут музей «Новой западной живописи».

Борис Леонидович просил меня помочь ему продать журналы «The Studio», говорил, что лишние книги — обуза и нельзя быть врагом книг, складывая их по углам. Что это ему мешает жить и чувствовать себя свободным. Но вместе с тем говорил, как быва­ет легко терять книги. Он рассказал, что в 1915 году служил гувер­нером в немецкой семье Филиппов на Пречистенке в доме № 1020.

Имея отдельную комнату с полным обслуживанием, он держал там и свои книги, но лишился всего этого во время погрома немцев. Сюртук его уцелел благодаря тому, что попал в дворницкую.

4 апреля 1926

Вернувшись из Ленинграда, вечером зашел к Борису Леони­довичу на Волхонку в д. 14. Его не было дома, но я оставил для него фото Ахматовой, на котором она изображена лежащей в по­зе сфинкса на пьедестале. Она дала мне это фото с надписью в Ленинграде для передачи Пастернаку.

Сегодня вечером я снова отправился к Борису Пастернаку, принес ему обещанные книги, остался у него и рассказывал о мо­ей поездке в Ленинград и о встречах с Ахматовой.

Борис Леонидович сказал, что хочет написать Анне Андреев­не о выходе из печати антологии «Новая Москва».

В Берлине в издательстве «Петрополис» вышли три книжеч­ки Гумилева — «Колчан», «К синей звезде» и «Французские на­родные песни». Я попросил Бориса Леонидовича достать их для меня, может быть, через его сестер.

В это время пришел поэт Сергей Павлович Бобров, и я про­стился с Пастернаком.

Вечером отнес Пастернаку акварель Волошина, окантован­ную мной.

11 апреля 1926

У Пастернака разбирал журнал «The Studio» вместе с ним по годам.

Маленького Женю я в первый раз увидел в 1925 году, когда ему было года два. И вот теперь, когда он подрос на год, он по-прежне­му был удивительно тихим ребенком. Не помню, чтобы во время моих, хотя бы и недолгих, заходов к Пастернаку он когда-нибудь шумел, плакал, приставал к взрослым или мешал при разговоре. Взрослые жили своей жизнью, он — своей. Обычно он сидел в ком­нате Бориса Леонидовича под обеденным столом, у окна, где были собраны все его игрушки, и самостоятельно играл с ними.

Забежал между делом к Пастернаку. Говорили с ним об анг­лийской забастовке. 8 июня 1926

Написал Лукницкому о том, что Пастернак заканчивает по­эму «Лейтенант Шмидт» и одновременно работает над поэмой

«1905 год». Борис Леонидович набрал еще много всякой перевод­ческой работы, чтобы иметь возможность отправить на время же­ну и сына к Леониду Пастернаку в Берлин. 18 февраля 1929

Сегодня по совету Пастернака поехал к Алексею Крученых за «Неизданным Хлебниковым»21. Поднялся без лифта на вось­мой этаж жилого дома во дворе ВХУТЕМАСа. Позвонил. Долго никакого ответа. Потом шаги. Потом голос Крученых. Не сразу открыв дверь, он предстал передо мной в одном нижнем белье, это в пятом-то часу дня. Он провел меня в комнату и предложил сесть на ворох книг на диване и начал приводить себя в порядок. В это время мы разговаривали. Увидав у меня в руках газету, он спросил, не лежит ли у меня в ней что-нибудь интересное. Потом начал выискивать из-под бумаг нужные мне выпуски Хлебнико­ва, перелистывая, давал объяснения и присоединил еще «Турнир поэтов» и «Литературные шутки» по той же цене. Наконец, пода­рил мне «Записную книжку Велимира Хлебникова» и «15 лет фу­туризма». Я взял лишний экземпляр «Завещания» Хлебникова для Лукницкого и, расплатившись с Крученых, собрался уходить. Провожал он меня более разговорчиво, чем встретил. Мне редко приходилось сталкиваться с Крученых, тем более с глазу на глаз, и впервые в его домашней обстановке. В его обществе я всегда чувствовал себя неловко. Потому я почувствовал некоторое об­легчение, когда его металлический голос замолк, дверь захлопну­лась, и я начал спускаться в бездну лестничной клетки. Лифт не работал. Но в руках у меня был Хлебников, и это было приятно.

Вышла «Охранная грамота» Пастернака. В первый раз про­чел. Очень хорошо. 30 октября 1929

Я пришел к Пастернаку, и он прочел мне конец поэмы «Спекторский». 2 декабря 1929

После службы пошел к Пастернаку. Узнал от него, что рукопись «Спекторского» послана в Ленгиз, но Медведев22 ответил оттуда, что есть какие-то затруднения с печатанием из-за редакционных неувязок. Борис Леонидович смущен: «Переделывать невозмож­но...» Кроме того, он очень рассчитывал на получение гонорара.

Замечательно интересно говорить с Борисом Леонидовичем, и легко, и приятно, но разговор всегда до того импрессионистичен, что после трудно вспоминать подробности, если не записать их сразу.

«Спекторский» представлялся ему как вещь с реальной фабулой. Но в процессе работы все ос­ложнилось. Думая о конце поэмы, он предполагал, что все устро­ится, как нужно. «Сейчас же творится такое, что нельзя связать ничего». Он сказал далее, что в 13-м году он ломал себя, переде­лывал всего и не думал, что все это окажется ни к чему. Он и те­перь считал, что сможет связать конец «Спекторского» с задуман­ным планом, например, определить героя на службу и пр., но что «это противоречит всему».

«Есть люди, пишущие радостно, но не все же. Для Гоголя всякое писание было трагедией. Я пишу только от несчастья. И так было всегда. Я понимаю, что если смотреть с точки зрения современных требований абсолютно трезво и рассудочно, то все мои писания — бред. Ранние вещи более понятны».

Пастернак сказал далее: «Я хотел бы надолго уйти от всего, если бы был обеспечен. Не стал бы печатать сейчас конец "Спек­торского", дал бы ему отлежаться и переделал бы его. При втором издании "Из двух книг", перечитывая свои стихи в корректуре, я пришел от них в ужас. Футуризм отжил. Для меня живут только стихи, переделанные позднее. Маяковский и Асеев перемени­лись, и я не могу оставаться самим собой. Впрочем, увидев стихи напечатанными, я успокоился.

Я не живу сейчас. Дома, когда ко мне приходят, я в ужасе, так как сам не чувствую себя дома, все временно. Убрал со стен мно­гие произведения отца. Спокойнее только в гостях...»

Борис Леонидович рассказал, что к первому изданию книги стихов «Сестра моя, жизнь» художник Конашевич нарисовал об­ложку из разных узорчиков. Когда Пастернак увидел ее, ему по­казалось, что обложка напоминает кружевное «dessous»1*. Ее стали бы сравнивать с женским названием книги, было бы иное вос­приятие. Теперь же, при четвертом издании книги, можно было бы дать любую обложку. «Сестра» была бы видна сквозь всякие кружевные панталоны. Тогда же он побежал к издателю Гржеби-ну, обещал сам заплатить Конашевичу и умолял снять рисунок обложки.

«Поверх барьеров» ему также показали обложку, где обе строки (автор и название книги) были переломлены пополам посреди слов. Пастернак упросил Гольцева сделать на синем фоне желтые буквы в прямую линию и даже не смотрел в корректуре и остался доволен обложкой. Кона-шевич же, вероятно, зол на него за ту обложку к «Сестре».

Вспомнив о недавно состоявшемся в Доме ученых литера­турном юбилее Юрия Верховского23, Пастернак сказал, что жале­ет, что не был на нем.

Мне надписал две книжки «Из двух книг» и «Сестра моя, жизнь».

14 апреля 1930

Сергей Шервинский сообщил мне о самоубийстве Маяков­ского. Это меня поразило как громом, до такой степени это было неожиданно. Трудно было поверить.

Он совершенно убит случившимся. Говоря о Маяковском, вспомнил о разговоре о нем с Ахматовой.

Сказал, что уже пишет о Маяковском в газету, вероятно, в «Известия». Рассказал, что видал Маяковского, лежавшего в гро­бу в Союзе писателей. «Он лежит совсем молодой, красивый, двад­цатидвухлетний».

(Между прочим, в первые годы нашего общения, кажется, в 1925-1926 годах, у себя дома Пастернак раза два-три сказал мне: «Как вы мне напоминаете молодого Маяковского».)

15 января 1931

­нией Владимировной. Борис Леонидович сказал, что скоро выйдет отдельной книжкой «Спекторский».

Сегодня в ФОСПе (Федеративное Объединение советских писателей) Борис Пастернак читает свою поэму «Спекторский» и стихи.

18 августа 1931

Вместе с Александром Леонидовичем я фотографировал из окна квартиры Пастернака на Волхонке храм Христа Спасителя, приготовленный для взрыва.

­таллический каркас.

11 января 1932

Встретил художника Леонида Евгеньевича Фейнберга25 на улице. Он затащил меня к себе, в свою квартиру на Маросейке.

Оказалось, что у его старшего брата, Самуила Евгеньевича, музыканта, в гостях Борис Пастернак. Он пришел попросить пар­титуру опер Вагнера «Кольцо Нибелунгов», будет переводить за­ново текст либретто на русский язык.

Встречей со мной был смущен, извинился, что не ответил на мое недавнее письмо, и сознался, что не сделал ничего относи­тельно моей просьбы. Я утешал его, а Леонид Евгеньевич шутя сказал: «Это нехорошо — не отвечать на письма!» За чаем Пастер­нак был, как всегда, хорош и обаятелен. Говорил хаотично, пере­скакивал с одной темы на другую.

Сегодня, когда шел к Александру Соломоновичу Шору (главному настройщику Московской Консерватории и храните­лю всех музыкальных инструментов, а также чудесному и симпа­тичному человеку), около его дома позади Музея изобразительных искусств столкнулся с Борисом Пастернаком. Давно не видался с ним. Он был почему-то в расстроенном состоянии. Сразу начал жаловаться на трудности жизни. Сказал: «Пора помирать. Все так трудно: и материально, и нравственно, и комнатно, и в смысле се­мьи». Говорил, что история с его разводом вызвана большим чув­ством, но все разбивается о современную жизнь. И писать он по-настоящему перестал. А чтоб писать то, что сейчас обычно, нужно немного больше творческого подъема, чем вот для этого разгово­ра со мной. И снова повторил, что приходит к заключению, что пора помирать.

Я старался утешить и ободрить его как мог. Говорил, что и мне, и всем очень нравятся его «Волны»26. Советовал выбраться из Москвы, отвлечься.

Пастернак сказал, что его мальчик сейчас болен скарлатиной.

1932 (?)

­рота. Судя по фамилии, вероятно, он был эмигрантом с Украины.

В программе были фортепьянные фрагменты из балета Иго­ря Стравинского «Петрушка» и что-то другое, что меня заинтере­совало. Концерт был в зале Дома ученых, и я отправился туда. Место мое было в первых рядах, справа от прохода.

Техника Лео Сироты была отличная, и русские плясовые ме­лодии из «Петрушки» прозвучали великолепно. Когда кончился концерт и публика еще не успела разойтись, кто-то из присутст­вующих вскочил на эстраду и закричал на весь зал: «Товарищи, здесь в зале находится поэт Пастернак, давайте попросим его прочесть стихи!» Публика откликнулась аплодисментами и воз­гласами: «Просим, просим!» По проходу к эстраде быстрым шагом подошел Борис Леонидович. Ему помогли забраться на эстраду, и он, смущенно улыбаясь и теребя волосы, пытался отказаться и бормотал: «Ну зачем это, я не знаю, что читать». И вдруг, погля­дев в глубь зала с высоты эстрады, громко спросил: «Зина, как ты думаешь, что мне читать?» При этих словах все головы, как по ко­манде, повернулись назад, и Зинаида Николаевна, вторая жена Пастернака, оказалась в центре внимания. Конечно, это привело ее в раздраженное состояние, и мы услышали из последних рядов зала недовольный голос: «Ну почем я знаю, читай что хочешь!»

Вероятно, этих ее слов было достаточно, и Борис Леонидо­вич начал читать. Он прочел много стихов (к сожалению, я не ус­пел записать каких), с подъемом, своим громким, немного тягу­чим, но таким знакомым и единственным голосом.

Успех был, как всегда, огромный. Аплодировали и просили читать еще и еще. Когда он кончил, все поднялись, многие подо­шли к нему. Зал быстро опустел. Пастернак присоединился к Зи­наиде Николаевне, и они, окруженные близкими друзьями, раз­говаривая и прощаясь, двинулись к выходу.

Симфоническим оркестром дирижировал приехавший на га­строли из Лондона Коутс27. Солировал С. Е. Фейнберг. Среди публики много знакомых. Присутствовал и Б. Пастернак.

Помогал художнику Леониду Фейнбергу при оформлении витрин на Кузнецком мосту к XVI годовщине Октября.

Когда я вышел из помещения «Международной книги», что­бы посмотреть с тротуара, как получилось оформление окна, столкнулся с Борисом Пастернаком. Я проводил его немного, и по дороге он рассказал, что должен ехать в Тбилиси, где будет пере­водить грузинских поэтов.

Встретил на улице Горького Пастернака. Он еще на даче и хо­чет остаться там на зиму, жаловался на усталость.

Говорил мне, что поэмы «Хорошо» и «Владимир Ленин» очень понравились наверху и что было предположение, что Владимир Владимирович будет писать такие же похвалы и главному хозяину. Этот прием был принят на Востоке, особенно при дворе персидских шахов, когда придворные поэты должны были воспевать их досто­инства в преувеличенных хвалебных словах, — но после этих поэм

Маяковского не стало. Борис Леонидович сказал мне, что намека­ми ему было предложено взять на себя эту роль, но он пришел от этого в ужас и умолял не рассчитывать на него; к счастью, никаких мер против него не было принято. Какая-то судьба его хранила. 1 декабря 1936

Мы с поэтом Андреем Владимировичем Звенигородским28 решили поехать в Переделкино, навестить Бориса Пастернака у него на даче. Оттепели не было, но стояла мягкая погода. Когда мы пришли, Борис Леонидович бурно обрадовался и удивлялся, как это мы неожиданно собрались к нему. Я сказал, что мы реши­ли его сфотографировать и что это было главным толчком к на­шему приезду. Сперва я попробовал снимать его в комнате, где мы находились. Из-за пасмурной погоды было очень мало света. Я просил его сесть на подоконник, ближе к свету, сделал 2-3 сним­ка. При этом освещении они не обещали быть удачными. Тогда решено было выйти наружу. Борис Леонидович надел легкое лет­нее пальто и фетровую шляпу. Я снял его и Звенигородского на свежевыпавшем снегу на фоне заборчика и деревьев недалеко от дома. От Пастернака мы со Звенигородским пошли на дачу к Артему Веселому, и там я его сфотографировал на застеклен­ной веранде около верстака. Он столярничал и был с рубанком в руках, когда мы пришли.

Не помню сейчас, какого числа это было. Сергей Васильевич Шервинский позвонил мне и предложил приехать к нему. Когда я вошел в эту давно знакомую большую квартиру старинного дома, возвращенного советским правительством бывшему домовладель­цу — заслуженному профессору медицины Василию Дмитриевичу Шервинскому, мне сказали, что Сергей Васильевич в кабинете профессора, и я прошел туда. Это была огромная комната разме­ром в 50 метров, в одной половине которой был когда-то зимний сад, и потому оконная стена была сплошь застекленной. В этой половине стоял письменный стол, за которым проводил свой при­ем профессор, в другой части этой половины помещался большой квадратный обеденный стол и стулья. Вторая часть комнаты была занята библиотекой профессора. Василий Дмитриевич был в сво­ей спальне, куда он рано отправлялся на покой, ему было уже 87 лет. За обеденным столом я застал Сергея Васильевича и его гостей. Тут были: Борис Пастернак, Ираклий Андроников и Константин Липскеров29. Пили чай, разговаривали. Зашел разговор о послед­них работах Андроникова, и Шервинский сказал Ираклию: «Вот вам не приходилось изображать в своих устных рассказах Пастер­нака». — «Да, не приходилось, но могу попробовать». Андроников встал со своего стула, подошел к стене, возле которой сидел, взял в руки воображаемую телефонную трубку и, прислонясь плечом к стенке, где должен был находиться аппарат, набрал номер, и мы услышали голос Пастернака по телефону. Андроников точно по­добрал голос, все интонации, и было полное впечатление, что это говорит сам Пастернак. Не помню сейчас содержания разговора. Андроников — Пастернак о чем-то сговаривался, что-то обещал, как-то мычал в паузах и произносил междометия. Все смеялись, но больше всех смеялся сам Борис Леонидович. 25 января 1939

В Детиздате встретился с Пастернаком, вместе получали в кассе деньги. Я — за перевод стихов для детей Ованеса Туманяна. 23 июня 1939

Ездил сегодня с Шервинским на их дачу «Старки». Встретил­ся там с Елизаветой Михайловной Стеценко, преподававшей французский язык сыну Пастернака. Она мне рассказала о своем общении с его семьей. Вспомнила, как тяжело перенес малень­кий Женя уход отца из семьи.

6 апреля 1940

«Гамлета». Высту­пал Андроников.

27 апреля 1940

Сегодня страстная суббота. У Шервинских Анна Ахматова. Я завез ей целую пачку напечатанных ее фото, снятых мною ле­том 1936 года.

Анна Андреевна на этот раз была очень мила и разговорчива, гораздо более, чем обычно. Я попросил ее одно фото надписать для Бориса Пастернака.

28 апреля 1940

­зал. Застал ее уже в вагоне. Среди провожающих встретился с ху­дожником А. А. Осмеркиным, автором портрета Анны Ахмато­вой. Давно его не видал.

Потом поехал к Пастернаку, отвез ему фото Ахматовой с над­писью.

6 мая 1940

­ста) книги для Бориса Леонидовича. Отнес ему. Пастернак вышел из дома вместе со мной.

По дороге он говорил, что на него очень действует весна. Всюду жизнь, парочки военных с девицами. «Хочется достать ча­сы и посмотреть — сколько еще осталось жить».

Борис Пастернак заболел. Около десяти дней у него боли в пояснице. Сегодня его отвезли в больницу. 2 июня 1940

Я позвонил Зинаиде Николаевне узнать о здоровье Бориса Леонидовича. Она сказала, что ему лучше, но надо кончить лече­ние, поэтому он еще недели три пролежит в Кремлевской боль­нице.

10 июня 1948

Марина Казимировна Баранович30 в молодости, кажется, была артисткой (помню, как она однажды читала с эстрады сти­хотворение «Ланята молятся», немецкого поэта Моргенштерна, переведенное Юлианом Анисимовым), потом работала перепис­чицей на машинке и в 1948 году весной читала мне первые главы романа «Доктор Живаго».

­са Леонидовича, пока я еще более или менее вижу, сказала, что договорится с Пастернаком, и вот день съемки был назначен на 15 июня.

14 июня 1948

Был у Пастернака вместе с женой. Познакомил их. Догова­ривался о фотографировании его на завтрашний день. Стазе он очень понравился, и кажется, взаимно.

15 июня 1948

День был солнечный, я приготовил побольше фотопластинок и поднялся к Борису Пастернаку в его верхнюю квартиру на девя­том этаже Дома писателей в Лаврушинском переулке. Борис Лео­нидович встретил меня шумными возгласами: «Вот, Марина реши­ла, что меня надо снять, уговорила меня быть сегодня дома. Мне неудобно, что для вас это лишние хлопоты». Я ответил, что для ме­ня это лишнее удовольствие и я только рад этому случаю. Вскоре пришла и Марина Баранович с большим букетом белых и розовых пионов, она поставила цветы в большой комнате на невысоком шкафчике у противооконной стены. Борис Леонидович был в хо­рошем настроении и позировал охотно. Вообще всегда за все вре­мя нашего знакомства общаться с ним было легко и приятно.

­нов. После напечатания снимков я остался очень доволен одним из них, на котором выражение лица было особенно удачным. Всем этот снимок тоже понравился. Сперва Борис Леонидович снимался в рубашке, которую он называл американской. На пле­чах ее было что-то вроде погон, и была она голубоватого цвета. Потом по ходу съемки он надевал то светлый пиджак, то черный. Я снял его в том и другом пиджаке на фоне входной двери в квар­тиру. Тут же в темном углу был сделан снимок в полный профиль. Лицо было хорошо освещено из окна, но отдаленная стена вышла совсем черной. Мы вышли на балкон, и я снимал Бориса Леони­довича на фоне далекого Кремля, причем «Иван Великий» оказал­ся на левом его плече. Эти два портрета, на балконе и в профиль, были напечатаны в большом томе стихотворений Пастернака (в издании «Библиотека поэта»). Потом я его снимал на фоне книжного шкафа, на фоне книг и сидящим у стола, в углу комна­ты, возле окна. Последние два снимка были сделаны в передней перед зеркальным шкафом. Пастернак вышел снятым со спины, и был виден только его уходящий профиль, а в зеркальном отра­жении на меня смотрело его лицо.

Я отпечатал для Бориса Леонидовича довольно много сним­ков, сделанных в этот день, и он раздавал их охотно, и просил меня напечатать ему дополнительно еще. И иногда присылал ко мне кого-нибудь из своих знакомых, кому не хватило, и они по­лучали их от меня непосредственно. Большей частью это был портрет, снятый возле пионов, который можно считать самым удачным.

17 июня 1948

Пастернак сказал мне, что ему удалось выхлопотать для Ахма­товой в Литфонде ссуду на 3 тысячи рублей. Но необходимо ее за­явление, и она отказывается его написать31.

23 июня 1948

«Никто меня так хорошо не снимал».

Рассказал, что по поводу трудного положения Анны Ахмато­вой он звонил в ЦК и в Союз писателей. В результате было поста­новление выдать ей ссуду без ее заявления и дать ей переводчес­кую работу.

Пастернак сказал мне, что 5 лет тому назад он чувствовал се­бя уже старым, а сейчас, работая над романом, чувствует себя по­молодевшим. Говорил, что у него сейчас такой прилив энергии, что хочется сделать что-то очень большое.

28 июня 1948

разных поэтов, в основном близ­ких и дорогих мне людей — Ахматовой, Мандельштама, Юрия Верховского, Софии Парнок и др. Я попросил Бориса Пастерна­ка написать мне в этот альбом несколько стихотворений из его романа, те, которые мне особенно нравились, и он охотно согла­сился и оставил альбом у себя.

«Гамлет», «Зимняя ночь», «Рождественская звезда», «Земля», «Чу­до» сделал небольшую, но милую, как это мог только он, припи­ску в конце: «Переписано Анастасии Васильевне и Льву Влади­мировичу Горнунгам на счастье. 28 июня 1948 г. Б. П.».

5 июля 1948

Марина Баранович, которая переписывает на машинке ро­ман «Доктор Живаго», собрала у себя нескольких знакомых и чи­тала нам главы из первой части романа Пастернака.

7 октября 1948

Сегодня я справился по телефону и, узнав, что Борис Пас­тернак находится на даче, решил отправиться и навестить его в Переделкине. Я захватил с собой несколько увеличенных его фотографий, снятых возле букета пионов, и попросил надписать мне одну из них. Пастернак сделал тут же, при мне, карандашом большую надпись на оборотной стороне фотографии:

«Льву Владимировичу Горнунгу с пожеланием дожить нам всем до смысла и просветления, а ему лично — чтобы легче жи­лось ему и его милой жене.

Б. Пастернак

7окт. 1948г.»

На этот раз я был недолго у Бориса Леонидовича, чтобы не мешать ему работать, и уехал с хорошим настроением, увозя с со­бой еще одну реликвию — надписанный его фотопортрет.

Встречи с ним были всегда освещены его добрым отношени­ем, и я буду их помнить всю жизнь.

Я пришел к Борису Пастернаку в Дом писателей. Он был в своей верхней квартире. Как всегда, он был очень мил и раду­шен, обрадовался моему приходу. Он задержал меня в своем ма­леньком кабинетике (первая комната направо из передней).

Мы разговорились, он рассказывал о себе, говорил, как он да­лек сейчас от писательской организации и как ему трудно стало бывать на общих собраниях писателей, а ему постоянно присыла­ют повестки на эти собрания, и он старается найти какой-то по­вод, чтобы объяснить свой неприход болезнью или срочной рабо­той. Говорил об условиях нашей жизни, о том, какими стали сей­час люди, тут же ему пришло в голову сравнение. Он сказал, что Сталин напоминает ему светофор. Он что-то скажет, как бы дает какой-то свет, зеленый или красный, и все бегут в одну сторону и говорят только об одном, он даст другой свет, и все бросаются в противоположную сторону. Он говорил о своем романе «Доктор Живаго», что закончил первую часть и хочет приступать ко второй. Сказал, что придает большое значение этой работе, считает это свое произведение долгом перед литературой, перед жизнью и что, когда закончит эту книгу, «тогда можно и умирать спокойно».

В этот день он подарил мне две свои книжки — «Второе рож­дение» и «Спекторский» и надписал их обе, связав надписи с наши­ми разговорами. Вот одна из них — на книге «Второе рождение»:

«Льву Горнунгу. Дай нам бог когда-нибудь из всего этого вы­браться и успеть собраться с мыслями.

4 дек. 1948 Ваш Б. П.»

Пастернак жаловался на осложнения с его переводом «Коро­ля Лира» и был этим встревожен.

Борис Леонидович рассказал также, что приводит в порядок альбомы с рисунками отца и его записные книжки. Все это во время войны пострадало и дома, и на даче в Переделкине. Во вре­мя войны на крыше дома в Лаврушинском переулке стояла бата­рея ПВО, солдаты жили в его квартире.

31 декабря 1949

­ного моста. Проходя мимо Лаврушинского переулка, мы решили поздравить Пастернаков с Новым годом. Когда мы поднялись на­верх и позвонили, Борис Леонидович открыл нам дверь с обыч­ным для него радушным приветствием и радостными восклица­ниями. Разговор был недолгий, в дверях, и мы стали прощаться. Борис Леонидович сказал, что Зинаида Николаевна еще у себя в нижней квартире. Мы уже опустились на один марш лестницы, как Борис Леонидович, стоявший в раскрытой двери квартиры, закричал: «Стойте, стойте! Пока нет Зины, я вам отхвачу кусок вер-туты» — и бросился в глубь квартиры. Он вышел, заворачивая на хо­ду в большой шуршащий лист бумаги то, что он называл вертутой, и быстро сбежал к нам на нижнюю площадку. Сунув сверток мне в руку, он обернулся в сторону открытой двери и крикнул: «Лёнеч­ка, принеси сюда вазу с мандаринами». Появился в дверях Леня32, еще совсем небольшой мальчик, с вазой в руках. Пастернак схватил несколько мандаринов и начал их пихать в карман моей шубы. Я протестовал, благодарил и немного боялся, что вдруг из нижней квартиры появится Зинаида Николаевна и застанет нас всех «на ме­сте преступления». Борис Леонидович торопился по той же причи­не, но был охвачен каким-то порывом от полноты сердца. В этот момент он был самим собой, таким, как только он один мог быть, и был обаятелен. Наконец мы простились, все трое пожелав друг другу счастья и радости в Новом году. Дверь наверху захлопнулась, и моя жена сказала: «Какой он чудный, как он мне нравится, какой замечательный человек». Мы оба были под впечатлением этой встречи. А дома у нас была елка, и на душе было тепло и радостно.

В начале 50-х годов Борис Леонидович вызвал меня к себе в Лаврушинский переулок. Когда я поднялся к нему на девятый этаж, он сказал, что просит меня окантовать под одно стекло все иллюстрации отца к «Воскресению» Льва Толстого, вырванные им из книги небольшого размера. Кроме того, он мне дал авто­портрет Леонида Осиповича в черной раме, написанный пасте­лью. После войны портрет оставался без стекла, но завернутый в бумагу от пыли. Все это я принес к себе домой.

Что-то мне помешало сразу взяться за дело, но Пастернак меня не торопил. Через несколько дней стекло для портрета было уже готово. Я вставил его и проклеил с обратной стороны полос­ками бумаги, чтобы пыль не проникала в раму. Держа портрет в руках, я мог любоваться мастерством художника. Каждый мазок цветной пастелью был на своем месте, и, хотя на лице попадались довольно яркие тона, портрет был великолепен.

Я уже окантовал иллюстрации к Толстому, когда получил поч­товый конверт с письмом от Бориса Леонидовича. Он писал, что ему неудобно меня торопить, но дело в том, что Зинаида Никола­евна требует вернуть и портрет, и репродукции. И, как бы извиня­ясь, Пастернак добавил: «Вы же знаете, какое у меня строгое на­чальство».

К моему глубокому сожалению, это письмо у меня не сохра­нилось.

Накануне Андрей Владимирович Звенигородский сговорился со мной по телефону, чтобы вместе поехать в санаторий «Узкое», навестить Бориса Пастернака, который уже около месяца нахо­дился там. Я договорился со знакомым таксистом, с утра заехал за Звенигородским, и мы отправились в «Узкое» по Старокалужско­му шоссе. Погода была солнечная и жаркая. Такси осталось ждать нас у ворот санатория, возле церкви этого бывшего имения князей Трубецких, а мы вошли в дом и попросили сообщить Пастернаку о нашем приезде. Борис Леонидович выбежал к нам. От неожи­данности шумно нас приветствовал, как-то взмахивал руками, ра­довался и повел нас по коридору в свою комнату.

Старинный дом санатория очень большой, громоздкий, с длинными переходами и бесконечными комнатами. Комната Пастернака была не очень большая, удлиненная, с окном в глу­бине. Пройдя мимо кровати, мы сели у круглого стола. Борис Леонидович удивлялся, как это мы собрались в такую даль, на­мекая на хромоту и возраст Звенигородского. Он рассказал, что чувствует себя еще не очень хорошо, но срок его путевки кон­чился, и он сегодня вечером или завтра должен уехать домой. Я захватил с собой фотоаппарат и сделал несколько снимков. Фотографировать было неудобно, комната была узкая и тем­новатая, и я не надеялся на удачные снимки. Борис Леонидо­вич надписал нам две фотографии 1948 года, которые я привез с собой, благодарил за приезд, и проводил до выхода. Задержи­ваться мы не могли, так как наша машина ждала нас за ворота­ми. Домой доехали благополучно под впечатлением мимолет­ного свидания.

Привожу надпись, сделанную мне:

«Дорогому Льву Владимировичу Горнунгу на память и в бла­годарность за посещение меня в «Узком» перед моим отъездом домой.

».

В начале 1958 года, когда у меня уже был большой цикл сти­хотворений «Памяти моей жены», умершей весной 1956 года, я принес эти стихи Борису Леонидовичу, и он обещал познако­миться с ними. Эти стихи уже знала А. А. Ахматова и считала их лучшими из всего того, что я написал за все время. Борис Пас­тернак, возвращая мне мою тетрадь, сказал, что из-за сильного переживания и подъема, с которым написаны эти стихи, в них много искренности и что многие из этих стихов ему понрави­лись. Он хорошо знал мою жену и очень ей симпатизировал.

В октябре 1958 года разразилась «буря» в связи с напечатани-ем за рубежом романа «Доктор Живаго».

Все было несправедливо и жестоко, шла травля Пастернака, которая привела его к преждевременному концу33.

6 мая 1959

­решили печатать произведения Пастернака. Вероятно, в первую очередь пойдет то, что было включено в план издательства. На те­атральных афишах разрешено печатать полное имя Пастернака, когда пьеса идет в его переводе (Шекспир, Шиллер)34.

Осенью 1959 года, когда Борис Леонидович жил исключитель­но у себя на даче в Переделкине, очень уединенно, наш общий зна­комый Андрей Владимирович Звенигородский беспокоился о нем и, не имея возможности навестить его, просил меня не один раз уз­нать, как здоровье Пастернака и как он себя чувствует. Я сам не бы­вал в это время у Бориса Леонидовича на даче и потому справлял­ся через его родных, которые поддерживали с ним связь. Через них я послал ему записку о Звенигородском и привет от него.

Борис Леонидович почему-то решил, что Звенигородский нуж­дается в его помощи (только ему могла прийти в такое трудное для него время эта мысль, ему, который так многим помогал). Он написал Звенигородскому большое письмо, где упоминает и мое имя. Письмо хорошее и доброжелательное, такое типичное для Пастернака.

30 мая 1960

Сегодня ночью скончался Борис Пастернак. Умер у себя на даче, тихо. Догадывался, что скоро наступит конец. Подозревал, не рак ли у него. Просил похоронить его, но только не сжигать в крематории35.

Я счастлив, что судьба свела меня с ним на долгие годы, что в свое время сделал довольно много его фотографий и что у меня остались его милые надписи на фото и на книгах.

2 июня 1960

Сегодня хоронят Бориса Пастернака в Переделкине. Я не могу туда поехать из-за почти полной потери зрения от глаукомы, которая началась у меня в конце Отечественной войны.

— это поехать на такси на Ваганьковский рынок, где я купил большой букет лан­дышей. На Гоголевском бульваре я еще застал дома Александра Леонидовича и Ирину Николаевну, передал им ландыши и про­сил эти цветы положить на могилу Бориса Пастернака.

Примечания

Лев Владимирович Горнунг (1902-1995) — поэт, мемуарист, фотограф-портретист. Автор воспоминаний об А. Ахматовой, М. Волошине, С. Пар-нок, О. Мандельштаме.

1. Борис Владимирович Горнунг (1899—1976) — филолог.

2. Петр Никанорович Зайцев (1889-1970) — поэт, мемуарист, автор сборника стихов «Южное солнце» (1923). В 1922-1925 гг. секретарь изда­тельства «Недра». Один из основателей кооперативного издательства «Узел». Автор воспоминаний об Андрее Белом.

—1930) — поэт, прозаик. Автор книги «Африканский гость» (1927) и поэмы для детей «Клю и кля» (1925).

4. Софья Яковлевна Парнок (1885-1933) — поэтесса, прозаик, кри­тик. Автор сборников «Стихотворения» (1916), «Розы Пиерии» (1922), «Лоза» (1923), «Музыка», «Вполголоса» (1928), «Собрание стихотворений» (Анн-Арбор, «Ардис», 1979. Составитель С. В. Полякова). С. Парнок по­священ цикл стихотворений М. Цветаевой «Подруга».

5. Александр Ильич Ромм (1898—1943) — поэт, переводчик. Во время Отечественной войны корреспондент на Черноморском флоте. Покончил с собой. Брат кинорежиссера Михаила Ильича Ромма.

6. А. Ахматова была против этого вечера, и он не состоялся.

7. Михаил Алексеевич Кузмин (1875-1936) — поэт, прозаик. Пастер­нак высоко ценил прозу М. Кузмина. На подаренном М. Кузмину экземп­ляре «Сестра моя жизнь» (М., 1922) Пастернак написал: «Дорогому Миха­илу Алексеевичу Кузмину. Всей душой на полном блюде приведенной нотной основы. Б. Пастернак». Надпись сделана вокруг записи музыкаль­ной фразы из четвертой баллады Шопена. В 1924 г. Пастернак посвятил Кузмину повесть «Воздушные пути».

«Звезда», 1990, № 2.

9. Генрих Эрнестович Ланц (1886-1945) — философ, филолог, родил­ся в Москве в семье выходца из Америки. С начала 1920-х гг. преподавал в Стенфордском университете (США), приезжал с лекциями в СССР.

10. Алексей Елисеевич Крученых (1886—1968) — поэт, коллекционер книг и рукописей. После смерти С. Есенина издал несколько литографи­рованных брошюр, разоблачающих есенинщину. Наиболее известная из них «Есенин и Москва кабацкая».

11. Дмитрий Васильевич Петровский (1892—1955) — поэт, литератор. Одно время примыкал в Лефу. Автор сборников «Повстанья» (1925), «По­единою» (1926) и др. Был в дружеских отношениях с Пастернаком с 1914 по 1928-й, когда резко и необоснованно порвал с ним.

12. Давид Давидович Бурлюк (1882-1967) — поэт-футурист и ху­дожник.

— живописец, театральный художник. В 1910-е гг. участник «Голубой розы» и «Мира искусства», участ­вовал в Русских сезонах С. Дягилева. Жил во Франции, потом в США.

14. Павел Николаевич Лукницкий (1900-1973) — писатель, биограф А Ахматовой и Н. С. Гумилева.

— переводчик, критик, литературовед. Создатель новой школы перевода. Переводил Д. Конрада, Дж. Чосера, Т. Харди и др. Автор первых в Советском Союзе работ о Хе­мингуэе, которые высоко оценил сам Хемингуэй.

16. Ирина Николаевна Пастернак, урожденная Вильям (1898-1986).

17. Василий Алексеевич Ватагин (1883/84-1969) — скульптор. В 1924 г. сделал скульптурный портрет Пастернака.

— знакомый юности Пастернака.

19. Владимир (Вольдемар) Казимирович Шилейко (1891—1930) — вос­токовед, поэт, переводчик. Ему принадлежит перевод «Гильгамеша».

20. После присуждения Нобелевской премии Пастернаку его бывший ученик Вальтер Филипп прислал письмо, в ответ на которое Пастернак ответил 21 янв. 1959 г. (т. X наст. собр.).

21. «Неизданный Хлебников» — выпуски I-XXX. М., 1928-1933.

22. Павел Николаевич Медведев (1891-1938) — литературовед, в то время заведующий литературно-художественным отделом Ленинградско­го отделения Госиздата.

— поэт, переводчик, историк литературы. Автор сборников стихов: «Разные стихотворения» (М., 1908), «Солнце в заточении» (М., 1922), «Идиллии и элегии» (П., 1910). Автор исследований в области пушкинской эпохи: «Е. А. Баратынский. Материалы к его биографии. Из Татевского архива Рачинских» (1916), «Поэты ггушкинской поры» (1919), «Барон Дельвиг. Материалы биогра­фические и литературные» (1922). Переводил поэтов Возрождения, Миц­кевича, грузинских лириков.

24. Владимир Владимирович Софроницкий (1901-1961) — пианист и педагог.

25. Леонид Евгеньевич Фейнберг (1896-1980) — художник-график. Автор работы «Сонатная форма в поэзии Пушкина». Знакомый Пастернака.

26. «Волны» — цикл стихотворений, написанный в сентябре — октяб­ре 1931 г. в Грузии и в Москве. Впервые в «Новом мире», 1932, № 1. Вошел в книгу «Второе рождение» (1932).

27. Альберт Коутс (1882-1953) — английский композитор, дирижер. С 1919 г. — главный дирижер Ковент-Гарден. В 1926-1927 гг. и 1932 г. кон­цертировал в Ленинграде и в Москве.

— поэт. Автор сборников стихов: «Delirium tremens* (М., 1906), «Sub Jovefrigido» (М., 1909). Близкий знакомый О. Мандельштама.

29. Константин Абрамович Липскеров (1889-1954) — поэт, перевод­чик грузинских и армянских поэтов.

30. Марина Казимировна Баранович (1901/2-1975) — переводчица. Друг Пастернака. Перепечатывала роман Пастернака «Доктор Живаго». В архиве М. Баранович сохранилось 23 письма Пастернака.

31. В семейном архиве Б. Пастернака сохранилось заявление, напи­санное рукой Пастернака, о пособии на лечение от 24 июля 1948 года, А. Ахматова только поставила свою подпись. В тот же день Пастернак пи­сал 3. Пастернак в Переделкино: «Анне Андреевне достал пособие в 3000 в Литфонде... В ЦК и в Союзе разрешили издательствам дать ей пере­водную работу. Я позвонил Головенченке. Скучающий высокомерный тон. А? Ахматова? Да, говорили. Надо будет выяснить, умеет ли она пере­водить. Я послал его к чертям и бросил трубку...» (т. VIII наст. собр.).

32. Леонид Борисович Пастернак (1938-1976) — физик-кристал­лограф.

«Дорогой Борис Леонидович. Шлем Вам привет. Не падайте ду­хом. Все образуется. Берегите здоровье и всех своих. Ваши друзья с Вами ду­шой и сердцем. Ваш Л. Г. 18 ноября 1958». (Семейный архив Б. Пастернака.)

34. Это, очевидно, было вызвано тем, что 26 января 1959 г. в дни рабо­ты внеочередного XXI съезда КПСС Пастернак написал Н. С. Хрущеву письмо, в котором отвергал нападки на роман: «... суд вынесен о книге, ко­торой никто не знает. Ее содержание искажено односторонними выдерж­ками. Искажена ее судьба. Появлению ее на Западе предшествовали полу-торагодовые договорные отношения с Гослитиздатом на ее цензурованное издание». В этом же письме Пастернак напоминает Н. С. Хрущеву, что он не только писатель, но и переводчик. «... Не хочу утомлять Вас ни переч­нем сделанного мною в этой области... Достаточно одного Вашего недву­смысленного распоряжения, если Вы пожелаете его сделать, чтобы Ваши исполнители сами восстановили все подробности, не отягощая ими Ва­шего внимания, и чтобы все изменилось. По последствиям я догадаюсь о Вашем решении, они мне будут ответом» (т. X наст. собр.). Пастернаку дали возможность в издательстве «Искусство» перевести «Стойкого прин­ца» Кальдерона. Но сборник стихотворений Пастернака в Гослитиздате был издан в 1961 году после смерти поэта.

35. Никаких пожеланий о похоронах Пастернак никогда не выска­зывал.

Раздел сайта: