Борис Пастернак в воспоминаниях современников
Корней Чуковский

Корней Чуковский

ИЗ ДНЕВНИКА

(О Б. Л. Пастернаке)

1930

19 ноября. В Москве с 15-го. Видел: Ефима Зозулю, Воронско-го, Кольцова, Шкловского, Ашукина <...> и Пастернака. Вчера был в «Зифе» у Черняка. Зашел поговорить о Панаевой. Вдруг кто-то кидается на меня и звонко целует. Кто-то брызжущий какими-то силами, словно в нем тысяча сжатых пружин. Пастернак. «Люби­те музыку. Приходите ко мне. Я вам пришлю Спекторского — вам первому — ведь вы подарили мне Л<омоносо>ву1. Что за чудес­ный человек. Я ее не видел, но жена говорит...»

­моносовой, когда еще муж ее не был объявлен мошенником. И вот за это он так фонтанно, водопадно благодарит меня. Сего­дня буду у него.

1931

27/XL Вчера за мной заехал к Кольцову Пильняк — в черном берете, любезный, быстрый, уверенный. <...> В доме у него два писателя. Платонов и его друг, про которых он говорит, что они лучшие писатели в СССР. <...>

Мы перешли на диван в кабинет. У Пильняка застучали зубы. Он укутался в плед. На стене в кабинете висит портрет Пастерна­ка с нежной надписью: «Другу, дружбой с которым горжусь» — и внизу стихи, те, в которых есть строка:

И разве я не мерюсь пятилеткой.

Оказывается, эти стихи Пастернак посвятил Пильняку, но в «Новом мире» их напечатали под заглавием «Другу»2. Тут за­говорили о Пастернаке, и Пильняк произнес горячую речь, вос­хваляя его. Речь была очень четкая, блестящая по форме, издав­на обдуманная — Пастернак человек огромной культуры (нет, не стану пересказывать ее — испорчу — я впервые слыхал от П<ильня>ка такие мудрые отчетливые речи). Все слушали ее за­вороженные.

<...> Вскоре после моего приезда в Ленинград, когда я лежал в гриппу, ко мне пришел Тынянов и просидел у меня весь вечер, стараясь развлечь меня своими рассказами.

Великолепно показывал он Пастернака: как Пастернак слов­но каким-то войлоком весь укутан — и ни одно ваше слово до не­го не доходит сразу: слушая, он не слышит и долго сочувственно мычит: да, да, да! И только потом через две-три минуты поймет то, что вы говорили<...>и скажет решительно: нет. Так что все репли­ки Пастернака в разговоре с вами такие:

— Да... да... да... да... НЕТ!

В показе Тынянова есть и лунатизм П<астерна>ка, и его ото­рванность от внешнего мира, и его речевая энергия. Тынянов изображал, как П<астерн>ак провалил у Горького на заседании

«Библ. поэтов» предложенную Т<ыняно>вым книгу «Опытов» Востокова: вначале с большой энергией кивал головой и мычал: да, да, да, а закончил эту серию «да» крутым и решительным «нет».

1932

<...> был я у Корнелия Зелин­ского4. Туда пришел Пастернак с новой женой Зинаидой Никола­евной. Пришел и поднял температуру на 100°. При Пастернаке невозможны никакие пошлые разговоры, он весь напряженный, радостный, источающий свет. Читал свою поэму «Волны», кото­рая, очевидно, ему самому очень нравится, читая, часто смеялся отдельным удачам, читал с бешеной энергией, как будто штурмом брал каждую строфу, и я испытал такую радость, слушая его, что боялся, как бы он не кончил. Хотелось слушать без конца — это уже не «поверх барьеров», а «сквозь стены». Неужели этот новый прилив творческой энергии дала ему эта миловидная женщина? Очевидно, это так, п. ч. он взглядывает на нее каждые 3—4 минуты и, взглянув, меняется в лице от любви и смеется ей дружески, как бы благодаря ее за то, что она существует. Во время прошлой нашей встречи он был как потерянный, а теперь твердый, внутренне-спо­койный. Он не знает, что его собрание сочинений в Ленинграде за­резано5. Я сказал ему об этом (думая, что он знает), он загрустил. Она спросила: почему? — он сказал: «Из-за смерти Вяч. Полонско­го»6. Но она сказала: «И из-за книг»7. Он признался: да.

26/IIL Я все еще под впечатлением «поэмы». Здесь в Моск­ве—в этот мой приезд — у меня 2 равноценных впечатления: «Волны» Пастернака и завод «АМО».

30/III. <...> Вечером позвонил мне Пастернак. «Приходите с Чукоккалой. Евг<ения> Влад<имировна> очень хочет вас ви­деть». Я забыл, кто такая Евг. Влад.<...>и сказал, что буду непре­менно. Но проспал до 10У2 — и поздно пошел по обледенелым улицам на Остоженку в тот несуразный дом со стеклянными со­сисками, который построен его братом Алекс<андром> Л<еони-Довичем>. Весенняя морозная ночь. Звезды. Мимо проходят влюбленные пары с мимозами в руках. У подъезда бывш. кварти­ры Пастернака вижу женскую длинную фигуру, в новомодном пальто, к-рое кажется еще таким странным среди всех прошло­годних коротышек. Она окликает меня. Узнаю в ней бывшую же­ну Пастернака, которую видел лишь однажды. Она тоже идет к Б<орису> Л<еонидовичу> и ждет грузина, чтоб пойти вместе.

Грузин опоздал. Мы идем вдвоем, и я чувствую, что она бешено волнуется. «Первый раз иду туда<...>говорит она просто. — Как обожает вас мой сын8. Когда вы были у нас, он сказал: я так хотел, чтобы ты, мама, вышла к Чуковскому, что стал молиться, и мо­литва помогла». Пришли. Идем через двор. У Паст<ернака> — длинный стол, за столом Локс, Пильняк с 0<льгой> (Хергеев-ной>, 3<инаида> Н<иколаевна> (новая жена П<астернака>), А. Габричевский9, его жена Наташа (моя родственница по Мари­не), брат Пастернака, жена брата и проч. Через минуту после то­го, как вошла Евг. Вл.<...>стало ясно, что приходить ей сюда не следовало. 3. Н. не сказала ей ни слова. Б. Л. стал очень рассеян, говорил невпопад, явно боясь взглянуть нежно или ласково на Евг. Вл., Пильняки ее явно бойкотировали, и ей осталось одно прибежище: водка. Мы сели с ней рядом, и она стала торопливо глотать рюмку за рюмкой, и осмелела, начала вмешиваться в раз­говоры, а тут напился Габричевский и принялся ухаживать за ней — так резво, как ухаживается только за «ничьей женой». 3. Н. выражала на своем прекрасном лице враждебность, как будто я «ввел в дом» Евг. Вл. Габричевский заснул. Наташа принялась об­ливать его холодной водой. Пастернак смертельно устал. Мы уш­ли: Локс, Евг. Вл. и я. По дороге она рассказала о том, что П<ас-терн>ак не хочет порывать с ней, что всякий раз, когда ему тяже­ло, он звонит ей, приходит к ней, ищет у нее утешения («а когда ему хорошо, и не вспоминает обо мне»), но всякий раз обещает вер­нуться... Теперь я понял, почему 3. Н. была так недобра к Евп Вл. Битва еще не кончена. Евг. Вл. — все еще враг. У Евг. Вл., как она говорит, 3 друга: Маршак, Сара Лебедева и Анна Дм. Радлова10.

2 апреля. Вчера был у меня Пильняк. <...> Говорит Пильняк, что в Японию ему ехать не хочется: «Я уже наладился удрать в деревню и засесть за роман, накатал бы в два месяца весь. Но Ст<алин> и Карахан посылают. Жаль, что не едет со мною Боря Пастернак. Я мог достать паспорт и для него, но — он по­желал непременно взять с собою 3. Н., а она была бы для нас обоих обузой, я отказался даже хлопотать об этом, Боря надулся, она настрюкала его против меня, о, я теперь вижу, что эта новая жена для П<астерна>ка еще круче прежней. И прежняя была зо­лото: Боря у нее б<ыл> на посылках, самовары ставил, а эта...»

1935

­зывал, что юбилей Пушкина, кот. будет праздновать Грузия, и юби­лей Руставели, котор. будет праздновать Советский Союз<... Сим­волизирует наше слияние. Грузины оказались мастерами читать свои стихи — особенно привела в восторг манера Гришашвили и Тициана — восточная жестикуляция, очень убедительная, от верхней стенки желудка к плечам. Когда вышел Пастернак, ему так долго аплодировали, что он махал по-домашнему (очень кокет­ливо) руками, чтобы перестали, а потом энергически сел. И читал он стихи таким голосом, в котором слышалось: «я сам знаю, что это дрянь и что работа моя никуда не годится, но что же поделаешь с вами, если вы такие идиоты». Глотал слова, съедал ритмы, стирал фразировку. Впрочем, читал он не много. Перед ним выступал Гитович11, который читал чей-то чужой перевод — и заявил публи­ке по этому поводу, что ему стыдно выступать с чужими перевода­ми. Придравшись к этому, Пастернак сказал: — А мне стыдно читать свои.

1946

<...> Третьего дня я был у Пастернака: он пишет роман. Полон творческих сил, но по-прежнему его речь изобилу­ет прелестными невнятными туманностями.

Сегодня 29 августа. В пятницу в «Правде» ругательный фель­етон о моем «Бибигоне» и о Колином «Серебряном острове»12. Значит, опять мне на старости голодный год <...> сердце болит до колик — и ничего взять в рот не могу. Пришел Пастернак. Бод­рый, громогласный. Принес свою статью о Шекспире13.

5 сентября. Весь день безостановочный дождь. <...> В «Прав­де» вчера изничтожают Василия Гроссмана14. Третьего дня у меня был Леонов. Говорит: почему Пастернак мешает нам, его друзьям, вступиться за него? Почему он болтает черт знает что?

10 сентября. <...> Вчера вечером были у нас Леоновы, а я в это время был на чтении у Пастернака. Он давно уже хотел по­читать мне роман, кот. он пишет сейчас. Он читал этот роман Фе-дину и Погодину, звал и меня. Третьего дня сказал Коле, что чте­ние состоится в воскресенье. Заодно пригласил он и Колю и Ма­ринуй. А как нарочно в этот день, на который назначено чтение, в «Правде» напечатана резолюция президиума СП, где Пастерна­ка объявляют «безыдейным, далеким от советской действитель­ности автором». Я был уверен, что чтение отложено, что Пастер­нак горько переживает «печать отвержения», кот. заклеймили его. Оказалось, что он именно на этот день назвал кучу народа: Звя­гинцева, Корнелий, Вильмонт и еще человек десять неизвестных. Роман его я плохо усвоил, т. к. вечером я не умею слушать, устаю за день к 8-ми часам, но при всей прелести отдельных кусков — главным обр. относящихся к детству и к описаниям природы — он показался мне посторонним, сбивчивым, далеким от моего бытия — и слишком многое в нем не вызвало во мне никакого участия. Тут и девушка, кот. развращает старик-адвокат, и ее мать, с которой он сожительствует, и мальчики Юра, Ника, Миша, и какой-то Николай Николаевич, умиляющийся Нагорной про­поведью и утверждающий вечную силу евангельских истин.

— уже юноша сочиняет стихи — в роман будут вкраплены стихи этого Юры — совсем пастернаковские — о ба­бьем лете и о мартовской капели — очень хорошие своими «им-прессионами», но ничуть не выражающие душевного «настрой-ства» героя.

Потом П<астернак> пригласил всех ужинать. Но я был так утомлен романом и мне показался таким неуместным этот «пир» Пастернака — что-то вроде бравады — и я поспешил уйти.

1947

10 июня. <...> Видел я Пастернака. Бодр, грудь вперед, голова вскинута вверх. Читал мне свои переводы из Петефи. Очень хоро­шо — иногда. А порою небрежно, сделано с маху, без оглядки...

1951

31 августа. <...> Был у меня вчера Пастернак — счастливый, моложавый, магнетический, очень здоровый. Рассказывал о Горьком. Как Горький печатал (кажется, в «Современнике») его перевод пьесы Клейста — и поправил ему в корректуре стихи. А он не знал, что корректура была в руках у Горького, и написал ему ругательное письмо: «Какое варварство! Какой вандал испор­тил мою работу?»16 Горький был к Пастернаку благосклонен, пе­реписывался с ним; Пастернак написал ему восторженное пись­мо по поводу «Клима Самгина»17, но он узнал, что П<астерна>к одновременно с этим любит и Андрея Белого, кроме того Горько­му не понравились Собакин и Зоя Цветаева18, которых он считал друзьями П<астерна>ка, и поэтому после одного очень запутан­ного и непонятного письма, полученного им от Бориса Леонидо­вича, написал ему, что прекращает с ним переписку19.

О Гоголе — восторженно; о Лермонтове — говорить, что Лерм. великий поэт, это все равно что сказать о нем, что у него были руки и ноги. Не протезы же! — хахаха!20 О Чехове — наравне с Пушки­ным: здоровье, чувство меры, прямое отношение к действительно­сти. Горького считает великим титаном, океаническим человеком.

1953

<...> Жаль, что я не записал своей беседы с Пастерна­ком в его очаровательной комнате, где он работает над корректу­рами «Фауста». Комната очаровательна необычайной простотой, благородной безыскусственностью: сосновые полки с книгами на трех-четырех языках (книг немного, только те, что нужны для ра­боты), простые сосновые столы и кровать — но насколько эта об­становка изящнее, артистичнее, художественнее, чем, напр., ори­ентальная обстановка в кабинете у Вс. Иванова — где будды, сло­ны, китайские шкатулки и т. д.

20/Х. Был у Федина. Говорит, что в литературе опять наступила весна. <...> Боря Пастернак кричал мне из-за забора <...> «Начи­нается новая эра, хотят издавать меня!»...

25 октября. Был у Федина. <...> Федин в восторге от пастернаковского стихотворения «Август», которое действительно гени­ально. «Хотя о смерти, о похоронах, а как жизненно — все во сла­ву жизни».

1954

15 декабря. <...> Только что вернулся со Съезда. Впечатле­ние — ужасное. Это не литературный съезд, но анти-литератур-ный съезд.

19 декабря. Не сплю много ночей — из-за съезда. Заехал бы­ло за Пастернаком — он не едет: «Кланяйтесь Анне Андреевне»<...>вот и все его отношение к Съезду21. Я бываю изредка — толчея, казенная канитель, длинно, холодно и шумно. Сейчас но­чью гулял с Ливановой и Пастернаком 2 часа. Он много и мудро говорил о Некрасове.

1955

<...> Видел Ивано­вых — Кому, Т. В. 22, они проводили меня к Пастернаку, который и звонил мне и приходил ко мне. Пастернак закончил свой роман — теперь переписывает его для машинистки. Написал 500 страниц. Вид у него усталый: были у него Ливановы, и он был на домашнем юбилее Всев. Иванова — недоспал, пил. Приехав домой, я застал у себя Ираклия23, который гениально показал речь, сказанную Пастернаком на юбилее:

«Я помню... тридцать лет назад... появились такие свежие... такие необычайные — великолепные произведения Всеволода... а потом... тридцать лет прошло... и ничего!»

10мая. <...> Гуляя с Ираклием, встретили Пастернака. У него испепеленный вид — после целодневной и многодневной работы. Он закончил вчерне роман — и видно, что роман довел его до из­неможения. Как долго сохранял П<астерна>к юношеский, сту­денческий вид, а теперь это седой старичок — как бы присыпан­ный пеплом. «Роман выходит банальный, плохой — да, да<...>но надо же кончить» и т. д. Я спросил его о книге стихов. «Вот кончу роман — и примусь за составление своего однотомника. Как хоте­лось бы все переделать<...>например, в цикле "Сестра моя жизнь" хорошо только заглавие» и т. д. Усталый, но творческое, духовное кипение во всем его облике.

1956

1 сентября 1956. Был вчера у Федина. Он сообщил мне под большим секретом, что Пастернак вручил свой роман «Доктор Живаго» какому-то итальянцу, который намерен издать его за границей. Конечно, это будет скандал: «Запрещенный большеви­ками роман Пастернака». Белогвардейцам только это и нужно. Они могут вырвать из контекста отдельные куски и состряпать: «контрреволюционный роман Пастернака».

С этим роман<ом> большие пертурбации: П<астерна>к дал его в «Лит. Москву». Казакевич, прочтя, сказал: «Оказывается, су­дя по роману, Октябрьская революция — недоразумение и лучше было ее не делать». Рукопись возвратили. Он дал ее в «Новый мир», а заодно и написанное им предисловие к Сборнику его сти­хов. Кривицкий склонялся к тому, что «Предисловие» можно на­печатать с небольшими купюрами. Но когда Симонов прочел ро­ман, он отказался печатать и «Предисловие». — Нельзя давать трибуну Пастернаку!

­ницей и здесь), тиснуть роман в 3-х тысячах экземпляров и сделать его таким образом недоступным для масс, заявив в то же время: у нас не делают П<астерна>ку препон.

А роман, как говорит Федин, «гениальный». Чрезвычайно эгоцентрический, гордый, сатанински надменный, изысканно простой и в то же время насквозь книжный — автобиография ве­ликого Пастернака. (Федин говорил о романе вдохновенно, ходя по комнате, размахивая руками<...>очень тонко и проницатель-но<...>я залюбовался им, сколько в нем душевного жара.) Заодно федин восхищался Пастернаковым переводом «Фауста», просто­речием этого перевода, его гибкой и богатой фразеологией, «словно он всего Даля наизусть выучил». Мы пошли гулять — и у меня осталось такое светлое впечатление от Федина, какого давно уже не было.

1958

<...> «В последнее время у меня была преинтересная переписка с Пастернаком — я так и сказал начальству: не натравливайте меня против Пастерна­ка — я на это не пойду». Видел итальянское издание Б. Л-ча, с его портретом — и заявлением, что книга печатается без его согласия. Красивое издание — «Доктор Живаго»24.

1 февр. Заболел Пастернак. <...> Нужен катетр. Нет сегодня ни у кого шофера: ни у Каверина, ни у Вс. Иванова, ни у меня. Мне позвонила Тамара Влад., я позвонил в ВЦСПС, там по слу­чаю субботы все разошлись. Одно спасение: Коля должен при­ехать — и я поеду на его машине в ВЦСПС — за врачами. Бедный Борис Леонидович — к нему вернулась прошлогодняя болезнь. Тамара Влад. позвонила в город Лидии Ник. Кавериной25: та ку­пит катетр, но где достать врача. Поеду наобум в ВЦСПС.

Был у Пастернака. Ему вспрыснули пантопон. Он спит, Зин. Ник. обезумела. Ниоткуда никакой помощи. Просит со­средоточить все свои заботы на том, чтобы написать письмо Правительству о необходимости немедленно отвезти Б. Л-ча в больницу. Лидия Ник. привезла катетр. Сестра медицинская (Лидия Тимоф.) берется сделать соответствующую операцию. Я вспомнил, что у меня есть знакомый Мих. Фед. Власов (сек­ретарь Микояна), и позвонил ему. Он взялся позвонить в Здра­вотдел и к Склифосовскому. В это время позвонила жена Каза­кевича — она советует просто вызвать «скорую помощь» к Склифосовскому. Но «скорая помощь» от Склифос. за город не выезжает. И вот лежит знаменитый поэт — и никакой помо­щи ниоткуда.

«П<астернак> недо­стоин, чтобы его клали в Кремлевку». Зин. Ник. говорит: «П<ас-тернак> требует, чтобы мы не обращались в Союз».

3 февраля. Был у Пастернака. Он лежит изможденный — но бодрый. Перед ним Henry James1*. Встретил меня радушно — читал и слушал вас по радио — о Чехове, ах — о Некрасове, и вы так много для меня... так много... и вдруг схватил мою руку и поцеловал. А в глазах ужас... «Опять на меня надвигается боль — и я думаю, как бы хорошо <умереть>... (Он не сказал этого слова.) Ведь я уже сделал <в жизни> все, что хотел. Так бы хорошо».

Все свидание длилось три минуты. Эпштейн сказал, что опе­рация не нужна (по крайней мере сейчас). Главное: нерв позвон­ка. Завтра приедет невропатолог. <...>

Вчера у Пастернака. Лечат его бестолково. Приезжавшие два профессора (Раппопорт и еще какой-то <Ланда>) сказали Зин. Ник., что, делая ему горчичные ванны, она только усилила его бо­лезнь. («Он мог и умереть от такого лечения».) Клизмы ему тоже противопоказаны. До сих пор не сделаны ни анализы крови, ни анализы мочи. Не приглашена сиделка. Познакомился я у по­стели Бор. Л-ча с Еленой Ефимовной Тагер26, очень озабоченной его судьбой. Мы сговорились быть с нею в контакте. Сегодня и завтра я буду хлопотать о больнице. О Кремлевке нечего и ду­мать. Ему нужна отдельная палата, а где ее достать, если началь­ство продолжает гневаться на него.

Ужасно, что какой-нибудь Еголин27, презренный холуй, мо­жет в любую минуту обеспечить себе высший комфорт, а П<ас-терна>к лежит — без самой элементарной помощи.

<...> Подыскивал больницу для Пастернака. В 7-м корпусе Боткин­ской все забито, лежат даже в коридорах, в Кремлевке — нужно ждать очереди, я три раза ездил к Мих. Фед. Власову (в Совет Министров РСФСР, куда меня не пустили без пропуска; я гово­рил оттуда с М. Ф., воображая, что он там, а он — в другом мес­те; где — я так и не узнал); оказалось, с его слов, что надежды ма­ло. Но, приехав домой, узнаю, что он мне звонил, и оказывается: он добыл ему путевку в клинику ЦК — самую лучшую, какая только есть в Москве<...>и завтра Женя28 везет Тамару Вл. Ива­нову за получением этой путевки. Я обрадовался и с восторгом побежал к Пастернаку. При нем (наконец-то!) сестра; у него жар. Анализ крови очень плохой. Вчера была у него врачиха — по­мощница Вовси (Зинаида Николаевна); она (судя по анализу крови) боится, что рак. Вся моя радость схлынула. Он возбужден, у него жар. Расспрашивал меня о моей библиотеке для детей. Зи­наида Николаевна (жена Бориса Леонидовича) все время гово­рит о расходах и встретила сестру неприязненно: опять расходы. В поисках больницы забегал я и в Союз. Видел там Смирнова (В. А.) и Ажаева. Они пытаются добыть для П<астерна>ка Крем­левку, но тщетно.

Милый Власов! Он звонил проф. Эпштейну, расспрашивал о болезни П<астерна>ка. Звонил в Союз — узнать его отчество и т. д. Говорил с министром здравоохранения РСФСР и министг ром здр. СССР.

8 февраля. Вчера Тамара Владимировна Иванова ездила в моей машине (шофер — Женя) за больничной путевкой в Ми­нистерство здравоохранения РСФСР (Вадковский пер., 18/20; район Бутырок) к референтке министерства Надежде Вас. Тихо­мировой. Получив путевку, она поехала в больницу ЦК — посмо­треть, что это за больница и какова будет палата Бор. Леон. Там ей ничего не понравилось: директор — хам, отдельной палаты нет, положили его в урологическое отделение. Но мало-помалу все утрясется. Хорошо, что там проф. Вовси, Эпштейн и др. Пришлось доставать и «карету скорой помощи». В три часа Женя воротился и сообщил все это Б-су Л-чу. Он готов куда угодно — болезнь истомила его. Очень благодарит меня и Там. Вл. По мо­ему предложению подписал Власову своего «Фауста», поблагода­рив за все хлопоты. 3. Н. нахлобучила ему шапку, одела его в шу­бу; рабочие между тем разгребли снег возле парадного хода и пронесли его на носилках в машину. Он посылал нам воздуш­ные поцелуи.

18 апреля. Видел Пастернака. Шел с Катей, Гидашами29 и Львом Озеровым. Вдруг как-то боком, нелепо, зигзагом подбе­гает ко мне Борис Л<еонидович>. «Ах, сколько вы для меня сде­лали... Я приду... Приду завтра в 5 час». И промчался, словно за ним погоня. Все это продолжалось секунду. Накануне он говорил по телефону, что хочет прийти ко мне.

Сегодня, 19-го апр., я был в городе. <...> Приехал в Передел­кино и поспешил к Пастернаку. Он — после обеда. Зинаида Ник., Нейгауз и молодая невестка (забыл фамилию). Б. Л. спокойнее — опять о моем «подвиге». Разговор о Henry James'e, о Леониде Мартынове, о Паустовском.

— Я всегда в больнице решаю, что читать можно только Че­хова. Но на этот раз думаю: дай-ка возьму Куприна. С предисло­вием Паустовского. Читаю — немощно, претенциозно, пусто. — Отношение ко мне дружественное — но мне показалось, что он утомлен, и я ушел.

22 апреля. Сегодня были у меня: Оля Грудцова, Наташа Тре­нева; мы сидели и читали переводы Заболоцкого из Важа Пшаве-лы и Гурамишвили, когда пришли Пастернак, Андроников — и позже Лида. Пастернак — трагический — с перекошенным ртом, без галстуха, рассказал, что сегодня он получил письмо из Вильны по-немецки, где сказано:

«Когда вы слушаете, как наемные убийцы из "Голоса Амери­ки" хвалят ваш роман, вы должны сгореть со стыда».

Я романа «Доктор Живаго» не читал (целиком). <...> Но сам он производит впечатление гения: обнаженные нервы, неблаго­получный и гибельный.

Говорил о Рабиндранате Тагоре — его запросили из Индии, что он думает об этом поэте, а он терпеть его не может, так как в нем нет той «плотности», в которой сущность искусства.

«Light in August2*

Сегодня он первый раз после больницы был в городе — купил подарки сестрам и врачам этой лечебницы.

14 июня. <...> Вдруг пришел ко мне милый Кассиль — и го­ворит, что он наверное узнал, что Пастернак собирается завтра выступить со своими стихами, с чтением своей автобиографии в Доме творчества, где наряду с почтенными переводчиками, ли­тературоведами живет много шушеры — «которая сделает из пас-тернаковского выступления громчайший скандал — и скандал этот будет на руку Суркову».

<астерна>ку предупредить его и все время твержу его стихи:

Как вдруг из расспросов сиделки, Покачивавшей головой, Он понял, что из переделки Едва ли он выйдет живой.

— просит угово­рить. Условились, что сегодня утром он зайдет ко мне. Читать сейчас было бы безумием. А какие стихи! Я упиваюсь его «Авгус­том», «Больницей», «Снегом».

9 сентября. У меня с Пастернаком — отношения неловкие: я люблю некоторые его стихотворения, но не люблю иных его пере­водов и не люблю его романа «Доктор Живаго», который знаю лишь по первой части, читанной давно. Он же говорит со мной так, будто я безусловный поклонник всего его творчества, и я из какой-то глупой вежливости не говорю ему своего отношения. Мне любы (до слез) его «Рождественская звезда», его «Больница», «Август», «Женщинам» и еще несколько; мне мил он сам — поэт с головы до ног — мечущийся, искренний, сложный.

27 октября. История с Пастернаком стоит мне трех лет жиз­ни. Мне так хотелось ему помочь!!! Я предложил ему поехать со мной к Фурцевой30. <...>

Дело было так. Пришла в 11 часов Клара Лозовская, моя сек­ретарша, и, прыгая от восторга, сообщила мне, что Пастернаку присуждена премия, <...> я с Люшей31 бросился к нему и поздра­вил его. Он был счастлив, опьянен своей победой и рассказывал, что ночью у него был Всеволод Иванов, тоже поздравляя его. Я об­нял Б. Л. и расцеловал его от души. Оказалось, что сегодня день рождения его жены. Я поднял бокал за ее здоровье. Тут только я заметил, что рядом с русским фотографом есть два иностранных. Русский фотограф Александр Васильевич Морозов32 был от Ми­нистерства иностр. дел. Он сделал множество снимков. Тут же на­ходилась вдова Тициана Табидзе, к-рая приехала из Тбилиси, что­бы Б. Л. помог ей продвинуть, осуществить русское издание сти­хов ее мужа. Она привезла неск. бутылок чудесного грузинского вина. Никто не предвидел, что нависла катастрофа. Зин. Ник. об­суждала с Табидзе, в каком платье она поедет с «Борей» в Сток­гольм получать Нобелевскую премию. Меня сильно смущало то, что я не читал «Доктора Живаго» — то есть когда-то он сам про­читал у меня на балконе черновик 1-й части — и мне не слишком понравилось — есть отличные места, но, в общем, вяло, эгоцент­рично, гораздо ниже его стихов. Когда Зин. Н. спросила меня (месяца два назад), читал ли я «Живаго», я сказал: «Нет, я не читаю сенсационных книп>. Забыл сказать, что едва мы с Люшей пришли к П<астерна>ку, он увел нас в маленькую комнатку и сообщил, что вчера (или сегодня?) был у него Федин, сказавший: «Я не поз­дравляю тебя. Сейчас сидит у меня Поликарпов33, он требует, чтобы ты отказался от премии». Я ответил: «Ни в коем случае». Мы посмеялись, мне показалось это каким-то недоразумением. Ведь Пастернаку дали премию не только за «Живаго» — но за его стихи, за переводы Шекспира, Шиллера, Петефи, Гете, за огром­ный труд всей его жизни, за который ему должен быть признате­лен каждый советский патриот. Я ушел. Б. Л.: «Подождите, вый­дем вместе, я только напишу две-три телеграммы». Мы с Люшей вышли на дорогу. Встретили Цилю Сельвинскую34. Она несла го­рячие пирожки. — Иду поздравить. — Да, да, он будет очень рад. — Нет, я не его, а 3. Н., она именинница. Оказалось, Циля еще ничего не знала о премии. Выбежал П<астерна>к, мы встре­тили нашу Катю и вместе пошли по дороге. П<астерна>к пошел к Ольге Всеволодовне — дать ей для отправки свои телеграммы, и, м. б., посоветоваться. Мы расстались, и я пошел к Федину. Ф<еди>н был грустен и раздражен. «Сильно навредит П<астер-нак> всем нам. Теперь-то уж начнется самый лютый поход про­тив интеллигенции». И он рассказал мне, что Поликарпов уехал взбешенный. «Последний раз он был у меня, когда громили мою книжку "Горький среди нас". И тут же Фед<ин> заговорил, как ему жалко Пастернака. «Ведь Поликарпов приезжал не от себя. Там ждут ответа. Его проведут сквозь строй. И что же мне делать? Я ведь не номинальный председатель, а на самом деле руководи­тель Союза. Я обязан выступить против него. Мы напечатаем письмо от редакции "Нового мира" — то, которое мы послали П<астерна>ку, когда возвращали ему рукопись» и т. д.

Взбудораженный всем этим, я часа через два снова пошел к П<астерна>ку. У него сидел Морозов (из М-ва ин. дел) вместе с женой. Они привезли Зин. Н-вне цветы и угнездились в доме, как друзья. Была жена Н. Ф. Погодина. Был Леня, сын Б. Л-ча. Б. Л., видимо, устал. Я сказал ему, что готовится поход против не­го, и сообщил о письме из «Нового мира». А главное — о повест­ке, полученной мною из Союза писателей с приглашением завтра же явиться на экстренное заседание. Как раз в эту минуту приехал к нему тот же посыльный и принес такую же повестку. (Я видел посыльного также у дачи Всеволода Ив<анова>.) Лицо у него по­темнело, он схватился за сердце и с трудом поднялся на лестницу к себе в кабинет. Мне стало ясно, что пощады ему не будет, что ему готовится гражданская казнь, что его будут топтать ногами, пока не убьют, как убили Зощенку, Мандельштама, Заболоцкого, Мирского, Бенед. Лившица, и мне пришла безумная мысль, что надо спасти его от этих шпицрутенов. Спасение одно — поехать вместе с ним завтра спозаранку к Фурцевой, заявить ей, что его самого возмущает та свистопляска, которая поднята вокруг его имени, что «Живаго» попал за границу помимо его воли<...>и во­обще не держаться в стороне от ЦК, а показать, что он нисколько не солидарен с бандитами, которые наживают сотни тысяч на его романе и подняли вокруг его романа политическую шумиху. Ме­ня поддержали Анна Никандровна Погодина, Морозов и Леня. Когда Б. Л. сошел вниз, он отверг мое предложение, но согласился написать Фурцевой письмо с объяснением своего поступка. Пошел наверх и через десять минут (не больше) принес письмо к Фурце­вой — как будто нарочно рассчитанное, чтобы ухудшить положение. «Высшие силы повелевают мне поступить так, как поступаю я», «я думаю, что Нобелевская премия, данная мне, не может не порадо­вать всех советских писателей», и «нельзя же решать такие вопросы топором». Выслушав это письмо, я пришел в отчаяние35. Не то! И туг только заметил, что я болен. Нервы мои разгулялись, и я ушел, чуть не плача. Морозов отвез меня домой на своей машине.

«я был болен Пастернаком». <...> Ни одной ночи я не спал без снотворного. Писал собачью чушь. <...> Здесь в Доме творчества отдыхает проф. Асмус. Он передал мне привет от Пастернака (кот. я ни разу не видел с 25-го окт.).

4 декабря. Вчера, гуляя с Асмусом, мы встретили Тамару Вла­димировну Иванову — в страшной ажитации. Оказывается, на юбилее Андроникова Виктор Влад. Виноградов сказал Тамаре Владимир., что Корнелий Зелинский подал донос на Кому Ива­нова, где утверждает, будто дом Всеволода Иванова это гнездо контрреволюции. В своем доносе он ссылается на Федина и Сур­кова. Вся эта кляуза опять-таки связана с делом Пастернака: Ко­ма месяца 3 назад не подал руки Зелинскому и при этом громко сказал: вы написали подлую статью о Пастернаке36. Зелинский сообщил об этом на собрании писателей, публично. И кроме то­го — написал донос. Странный человек! Когда П<астернак> был болен, Зел. звонил ко мне: «Скажите, ради бога, как здоровье Бори?», «Я Борю очень люблю и считаю великим поэтом» и т. д. Теперь он ссылается на Федина. Тамара Владимировна, узнав об этом, пошла к Федину после бессонной ночи. «Правда ли, что вы солидаризируетесь с подлецом Зелинским и что в своем доносе он ссылается на вас?» — «Я не считаю 3-ого подлецом — и то, что он написал, не считаю доносом. Я возвращался с 3-им после ос­мотра памятника Фадееву и действительно говорил о Коме. Я гово­рил, что он и мне не подал руки» и т. д. Федин, по словам Ивано­вой, очень путался, сбивался... «А ведь мы 31 год были в дружбе... и мне так больно терять друга...» (Она плачет.)

У Комы дела плохи. Его травят. Карьера его под угрозой. «Но я горжусь, что воспитала такого благородного сына».

Нилин: «Пастернак очень щедр. За малейшую услугу — здесь в Городке писателей — он щедро расплачивается. Поговорит в До­ме творчества по телефону и дает уборщице пятерку. По этому случаю один старик сказал: ему легко швырять деньги. Он про­дался американцами..>читали в газетах? Все эти деньги у него — американские».

1959

23 апреля. За это время я раза три виделся с Пастернаком. Он бодр, глаза веселые, побывал с Зиной в Тбилиси, вернулся по-молоделый, самоуверенный.

— и пожал ему руку — и что в самом деле! начать разбирать, этак ни­кому руку подавать невозможно!37

— Я шел к вам! — сказал он. — За советом.

— Но ведь вы ни разу меня не послушались. И никакие не нужны вам советы.

Смеется:

— Верно, верно.

Рассказывал (по секрету: я дал подписку никому не расска­зывать), что его вызывал к себе прокурор и (смеется) начал дело... Между тем следователь по моему делу говорит: «Плюньте, чепуха! Все обойдется».

— У меня опять недоразумение... слыхали? — «Недоразуме­ние» ужасно. Месяца три назад он дал мне свои стихи о том, что он «загнанный зверь». Я спрятал эти стихи, никому не показывая их, решив, что он написал их под влиянием минуты, что это не «линия», а «настроение». И вот оказывается, что он каким-то об­разом переслал «Зверя» за границу, где его и тиснули!!!!39

Так поступить мог только сумасшедший — и лицо у Пастер­нака «с сумасшедшинкой».

— при­ятельница Рильке — прислала ему письмо о Рильке, и вот что он ей ответил40, а кто-то адресовал ему свое послание во Франкфурт-на-Майне, и все же оно дошло.

<астерна>к ходил без шляпы, в сапогах, в какой-то беззаботной распашон­ке. <...>

5/V. <...> Тамара Влад. Иванова рассказала мне, что недавно ей позвонила Ольга Всеволодовна (приятельница Пастернака), с которой Тамара Владимировна не желает знаться.

— Ради бога, подите к Пастернаку и скажите ему — тайком от жены<...>чтобы он немедленно позвонил мне.

— Понимаете ли вы, что вы говорите. Я приятельница его жены и не могу за спиной у нее...

— Ради бога. Это нужно для его спасения.

<астерна>ка комком грязи в «Огоньке»41)<...>прошмыгнула к нему в кабинет и выполнила просьбу Ольги Всеволодовны.

П<астерна>к тотчас же ринулся к телефону в Дом твор­чества.

Оказалось: он получил приглашение на прием к шведскому послу — и ему сообщило одно учреждение, что если он не пойдет к послу и вообще прекратит сношения с иностранцами, ему упла­тят гонорар за Словацкого и издадут его однотомник42.

Он согласился.

8августа. <...> Вчера был у меня в гостях ни с того ни с сего индийский журналист — с гидом Светланой<...>далекий мне, как река Брахмапутра43. Какой-то президент всех индийских газет. <...> Гость пожелал видеть Пастернака. Я стал прощаться, гово­рил, что Пастернак в это время работает, что иностранцы, посе­щая его, причиняют ему много вреда, все же он решил зайти на минуту. П<астерна>ка я не видел месяца три. Он здоров, весел, в глазах «сумасшедшинка».

<ас-терна>ка — двухлетний, который сразу пошел ко мне и требовал, чтобы я сел с ним на ступеньку и не уходил никуда. Издали я слышал, как Пастернак передает свои greetings3* чуть ли не всей Индии.

Весь его сад превращен в огород — сплошная картошка. 15 августа, суббота. Вернулся из Америки В. Катаев. <...> Катаева на пресс-конференции спросили: «Почему вы уби­вали еврейских поэтов?»44

— Должно быть, вы ответили: «Мы убивали не только еврей­ских поэтов, но и русских»<...>сказал я ему.

— Нет, все дело было в том, чтобы врать. Я глазом не морг­нул и ответил: — «Никаких еврейских поэтов мы не убивали».

О Пастернаке он сказал:

— Вы воображаете, что он жертва. Будьте покойны: он име­ет чудесную квартиру и дачу, имеет машину, богач, живет себе припеваючи, получает большой доход со своих книг.

1960

10 апреля. <...> Дня три назад приходил ко мне Пастернак. Его не пустили ко мне. Он возвратил мне 5000 р., которые взял в прошлом январе на год.

— Ваш отец был так благороден, что даже не сказал вам, что я должен ему 5000<...>сказал он, вручая Лиде деньги.

Увы, я не был так благороден и, думая, что помираю, сказал Лиде о долге Пастернака.

23 мая. Болезнь Пастернака. Был у меня вчера Валентин Фердинандович Асмус; он по три раза в день навещает П<астер-на>ка, беседует с его докторами и очень отчетливо доказал мне, что выздоровление П<астерна>ка будет величайшим чудом, что есть всего 10% надежды на то, что он встанет с постели. Гемогло­бин ужасен, РОЭ — тоже. Применить рентген нельзя.

«Умер Пастернак». Час с четвертью. Оказывается, мне звонил Асмус.

Хоронят его в четверг 2-го. Стоит прелестная невероятная по­года — жаркая, ровная<...>яблони и вишни в цвету. Кажется, ни­когда еще не было столько бабочек, птиц, пчел, цветов, песен. Я целые дни на балконе: каждый час — чудо, каждый час что-ни­будь новое, и он, певец всех этих облаков, деревьев, тропинок (да­же в его «Рождестве» изображено Переделкино)<...>он лежит сей­час — на дрянной раскладушке, глухой и слепой, обокраден­ный^.. >и мы никогда не услышим его порывистого, взрывчатого баса, не увидим его триумфального (очень болит голова, не могу писать). Он был создан для триумфов, он расцветал среди востор­женных приветствий аудиторий, на эстраде он был счастливей­шим человеком, видеть обращенные к нему благодарные горячие глаза молодежи, подхватывающей каждое его слово, было его по­требностью — тогда он был добр, находчив, радостен, немного ко­кетлив — в своей стихии! Когда же его сделали пугалом, изгоем, мрачным преступником — он переродился, стал чуждаться лю-дей<...>я помню, как уязвило его, что он — первый поэт СССР — неизвестен никому в той больничной палате, куда положили его,—

И вы не смоете всей вашей черной кровью
Поэта праведную кровь.

(Нет, не могу писать, голова болит.)

— единст­венный из всех профессоров и писателей — произнес речь на мо­гиле Пастернака. Он один из душеприказчиков П<астерна>ка. Жена звонила ему из города, что на его имя все время приходят книги, подарки, благодарственные письма и т. д. Сейчас с запоз­данием из Англии приехала сестра Пастернака45. Асмус встретил ее, когда она говорила в Доме творчества по телефону. Останови­лась она у Зинаиды Николаевны. Когда после смерти Пастерна­ка сделали рентгеновский снимок46, оказалось, что у него рак легкого, поразивший все легкое<...>а П<астерна>к и не чувст­вовал. Только 6 мая он сказал А<сму>су: «Что-то у меня болит лопатка!» Сейчас самая главная проблема: Ольга Всеволодов­на4*. Я помню, когда я был у П<астерна>ка последний раз, он по­казывал мне груды писем, полученных им из-за границы. Пись­мами был набит весь комод. Где эти письма теперь? Асмус боит­ся, что они — у Ольги Всеволодовны — равно как и другие мате­риалы. <...>

Корнелий Зелинский, по наущению которого Москов­ский университет уволил Кому Иванова за его близость к Пас­тернаку, теперь, с некоторым запозданием, захотел реабили­тироваться. Поэтому он обратился к ректору у<ниверсите>та с просьбой:

«Прошу удостоверить, что никакого письменного доноса на В. В. Иванова я не делал». Ректор удостоверил:

«Никакого письменного доноса на В. В. Иванова К. Л. Зелин­ский не делал».

Копию этой переписки Зелинский прислал Всеволоду Иванову.

Она же сообщила мне, что Асмуса вызывали в универси­тет и допрашивали: как смел он назвать Пастернака крупным писателем.

Он ответил:

— Я сам писатель, член Союза писателей, и полагаю, имею возможность без указки разобраться, кто крупный писатель, кто некрупный47.

Последний раз Тамара Вл. видела Пастернака 8 мая. Он шу­тил, много и оживленно разговаривал с нею, и врачиха Кончалов-ская, зная, что у него инфаркт, не велела ему лежать неподвижно и вообще обнаружила полную некомпетентность.

— уже в законченном виде48. Но, очевидно, этот текст передан Ольге Всеволодовне49, так как у Зин. Ник. есть лишь черновики пьесы. (О крепостной артистке, к-рую ослепили.) Вообще у 0<льги> В<севолодовны> весь архив Пастернака, и неизвестно, что она сделает с ним50.

Брат П<астерна>ка и его сын спрашивали его, хочет ли он видеть 0<льгу> В<севолодовну> <...>и говорили ему, что она в соседней комнате, он отчетливо и резко ответил, что не желает видеться с ней51.

1961

1 мая. <...> я встретил Асмуса. Асмус встревожен. Хотя он (вместе с Вильмонтом, Эренбургом и семьей Пастернака) душе­приказчик Пастернака, Гослит помимо Комиссии печатает книгу Пастернаковских стихов. Стихи отобрал Сурков — в очень малом количестве. Выйдет тощая книжонка. Комиссия по наследству Пастернака написала высшему начальству протест, настаивая, чтобы составление сборника было поручено ей и был бы увеличен его размер. А Зин. Ник. — против этого протеста. «Пусть печата­ют в каком угодно виде, лишь бы поскорее!»

Сейчас у 3. Н. — инфаркт. И в этом нет ничего удивительно­го. Странно, что его не было раныие<...>столько намучилась эта несчастная ж<енщи>на.

­завтра повезет его куда следует52.

<...> Был на кладбище. Так странно, что моя моги­ла будет рядом с Пастернаковой. С моей стороны это очень не­скромно — и даже нагло, но ничего не поделаешь. Покуда зем­ной шар не перестанет вертеться — мне суждено занимать в нем с Пастернаком такие места: (в дневнике рисунок, изображаю­щий могилы Пастернака, Давыдова53 и будущую могилу Чуков­ского. — Е. Ч.).

<...> Третьего дня был у Зинаиды Николаевны Пас­тернак. Она живет на веранде. Возле нее — колода карт. Полтора часа она говорила мне о своем положении: по ее словам, П<ас-терн>ак, умирая, сказал: как я рад, что ухожу из этого пошлого мира. Пошлятина не только здесь, но и там (за рубежом). Перед смертью к нему пришли проститься его дети. Зинаида Николаев­на спросила: «Не хочешь ли ты увидеть О. В.?» Он ответил: «Нет!» Ей сказал: «Деньги у Лиды, она знает, как добыть их для тебя54». Но вот Лида приехала сюда — и оказалось, что никаких денег у нее нет.

— Я совсем нищая! — говорила 3. Н. — Когда в театре шли Борины переводы Шекспира, он весь доход от спектаклей клал на мою сберкнижку. У меня было 120 ООО рублей. Но его болезнь сто­ила очень дорого: консилиумы профессоров, каждому по 500 руб-лей<...>осталась у меня самая малость. Теперь 500 р. (то есть по-старому 5000) дал мне Литфонд, кроме того, Литфонд оставил ме­ня на этой даче и не берет с меня арендной платы, но у меня нет пенсии, и продать нечего. Ольга, когда ее судили за спекуляцию, сказала: «У Пастернака было около 50 костюмов, и он поручил мне продать их». Все это бесстыжая ложь. У П<астерна>ка был один костюм, который привез ему Сурков из Англии55 — от по­койного отца Пастернака<...>и старые отцовские башмаки, тоже привезенные Сурковым. В костюме отца я положила его в гроб, а башмаки остались. Вот и все. Когда арестовали Ольгу, пришли и ко мне — два молодых чекиста. Очень вежливых. Я дала им клю­чи от шкафов: «Посмотрите сами — ничего не осталось от вещей». Борис не интересовался одеждой, целые дни работал у себя на­верху — вот я и осталась нищей; если истрачу последнюю копей­ку, обращусь к Федину, пусть даст мне 1000 р. — и к вам обращусь. Хочу писать Хрущеву, но Леня меня отговаривает. О моей пенсии хлопочет Литфонд, но есть ли какие-нибудь результаты, не знаю. Узнайте, пожалуйста. И было бы очень хорошо, если бы вы, Твар­довский, Вс. Иванов — обратились бы к правительству с прось­бой — получить за границей все деньги (валюту), причитающую­ся Пастернаку, и выдать ей взамен советскую пенсию.

<астерна>ка определил, что у него был годовалый (она так и сказала) рак легких. Как раз тогда начался, когда началась травля против него. Всем известно, что нервные потрясения влияют на развитие рака. <...> Я не хочу покидать эту усадьбу, буду биться за нее всеми силами; ведь здесь может быть потом музей... Жаль, я больна (после инфаркта), не могу добраться до его могилы, но его могила для меня здесь...

21 ноября. <...> Звонил мне Женя Пастернак. Озабочен издани­ем стихотворений отца в «Библиотеке поэта». Том получается ог­ромный. Обещал прийти ко мне в воскресенье — посоветоваться.

— редактор стихотв. Пастерна­ка, замученный Пастернаком. Слишком уж это тяжелая ноша. Ахматова рассказывала, что когда к ней приходил Пастернак, он говорил так невнятно, что домработница, послушавшая разговор, сказала сочувственно: «У нас в деревне тоже был один такой. Го­ворит-говорит, а половина — негоже».

1964

10января. Гулял с Андреем Андреевичем Громыко56. Высокий мужчина, бывалый — и жена его. Рассказывал им о Пастернаке — о том, что деньги огромные пропадают в США — гонорары за иностр. издания «Д-ра Живаго». Не лучше ли взять эти деньги (ва­лютой) и выдать жене Пастернака советскими деньгами.

— на столе книжка: Pasternak. Fifty Poems. Chosen and Translated by Lydia Pasternak-Slater. (Unwin Books)5*.

Предисловие прелестное: биография матери, отца, отрывки из писем Бориса Леонидовича. Но переводы — уж лучше бы про­зой. Большинство пастернаковских стихов передано в ритме Яку-ба Коласа — причем нечетные строки без рифмы, воображаю, как страдал бы Пастернак, если бы познакомился с такими перевода­ми. У нас ни одна редакция не допустила бы таких переводов в печать57. Значит, напрасно я взъелся на бедную Miriam Morton и Марию Игнатьевну58 за переводы моих вещей. Коверкание рус­ских текстов в Англии и США в порядке вещей.

1965

21 января. <...> Была у меня Раиса Орлова59 и рассказывала о выборах в правление Союза писателей. Целый день тысячи пи­сателей провели в духоте, в ерунде, воображая, что дело литерату­ры изменится, если вместо А в правлении будет Б или В, при том непременном условии, что вся власть распоряжаться писателями останется в руках у тех людей, которые сгубили Бабеля, Зощенко, Маяковского, Ос. Мандельштама, Гумилева, Бенедикта Лившица, Тагер, Марию Цветаеву60, Бруно Ясенского, Пастернака и сотни других.

<...> пришел Женя Пастернак и принес сигнальный томик Библиотеки поэта?1, на котором крупными буквами на­чертано:

«Борис Пастернак»!!!

Он вез этот томик Зинаиде Николаевне в больницу. Это об­радовало меня, как праздник.

23 июля. <...> 3. Н. Пастернак вернулась из больницы домой — она купила 90 томов стихов Пастернака для раздачи друзьям.

30 июля. Вчера держал корректуру Пастернака — то есть мо­ей вступительной статейки к его госиздатовскому томику62.

— семилетне­му Пете и пятилетнему Боре. Оказалось, что на даче Пастернака (под влиянием выхода его книги в «Библиотеке поэта») Литфонд вдруг сделал асфальтовую дорогу — от ворот до самой усадьбы. До сих пор эта дорога была отвратительна: острые камни, песок. А теперь для пастерначат раздолье: мчатся на самокатах как вихрь — очень сильные, смелые, ловкие. Когда они — ради пока­зухи — взбираются на ворота, я закрываю глаза — так лихо они действуют своими мускуленками. По моему совету отец устроил им трапецию во дворе — они подтягиваются, потом передвигают­ся по железной палке вправо и влево: Боря называет это — «де­лать занавеску».

Сентябрь, 15. Дивная погода. Мне лучше. Главное событие: «Театральная повесть» Булгакова — чудо. В 8-й книге «Нов. ми­ра». Ослепительный талант. Есть гоголевские страницы.

Статейка моя о Пастернаке — напечатанная в «Юности»63 — вызывает столько неожиданных похвал. От Сергея Боброва, от же­ны Бонди, от семьи Пастернака слышу необычные приветы по этому поводу. Была группа студентов — выразить благодарность.

1966

25 марта. <...> Кларочка на себе принесла 30 экз. стихов Б. Пастернака с моим жидковатым предисловием. Предисловие правлено кем-то, и в него введено даже ненавистное мне слово «показ». Так как я отказался порицать (в своей статье) Пастерна­ка за его мнимые ошибки, то за это взялся <...> Банников, обожа­ющий Пастернака гораздо больше, чем я. Он написал несколько хороших страниц — но потом все же ругнул «Доктора Живаго», упомянул о порочных идейных позициях П<астерна>ка, о его «отгороженности и обособленности». Если бы это было пороком, мы не славили бы Генри Торо64.

«Заблуждения и ошибки Пастернака» (359) (как будто за­блуждения и ошибки не синонимы), в «умах и (?) душах» (338), «морально-этические» (357).

Примечания

—1996) — литературный критик, пе­реводчик, автор стихов для детей, книг «От двух до пяти», «Искусство пе­ревода» и др.

— жена инженера-желез­нодорожника, профессора Юрия Владимировича Ломоносова (1876—1952). В центре ее интересов стоял перевод современной западной литературы на русский язык. За советами по выбору книг для перевода Раиса Никола­евна обращалась к К. И. Чуковскому. В письме Чуковского к ней от 7 ию­ля 1925 г. читаем: «Есть в Москве поэт Пастернак. По-моему — лучший из современных поэтов. К нашему общему стыду — он нуждается. Все мы обязаны помочь Пастернаку, ибо русская литература держится и всегда держалась только Пастернаками. Он пишет мне горькие письма. Ему нуж­на работа. Он отличный переводчик. Не пришлете ли вы ему какую-ни­будь книгу для перевода — стихи или прозу, он знает немецкий и англ.». В другом письме, от 29 августа 1925 года, Чуковский писал Ломоносовой: «Кстати, я хотел познакомить с Вами поэта Пастернака и дал ему Ваш ад­рес... Я считаю его одним из самых выдающихся русских поэтов, и мне больно, что он так беспросветно нуждается. Не могли бы Вы ему помочь? Он хороший переводчик (с немецкого, английского, французского)... Вы спасете большого поэта от голода» («Минувшее». М.—СПб., 1994. № 15. С. 195). О последствиях этих писем сам Пастернак писал Д. П. Свято-полк-Мирскому в 1930 году: «... все делалось без моего ведома. К. И. знал, что я бедствую, и таким образом устраивал мой заработок... Сюрпризом, к-рый мне готовил К. И., я не мог воспользоваться. Но вряд ли он знает, какой бесценный, какой неоценимый подарок он мне сделал. Я приобрел друга тем более чудесного, то есть невероятного, что Р. Н. человек не "от литературы"» (т. VIII наст. собр.). Между Пастернаком и Ломоносовой за­вязалась переписка (см. тт. VII, VIII, IX наст, собр.), которая приобрела особую теплоту после встречи Раисы Николаевны с первой женой Пастер­нака, Евгенией Владимировной, в Германии в 1926 году. В 1935 году Пас­тернак встретился в Лондоне с Ломоносовой по пути в Ленинград.

2. Рукопись стихотворения под заглавием «Борису Пильняку» нахо­дится в Литературном музее.

4. В архиве Зелинского в РГАЛИ (ф. 1604) сохранилось пять писем к нему Пастернака за 1926 год (т. VIII наст. собр.). Впоследствии выступал с резкими статьями, критикующими Пастернака.

­ний собраний сочинений от Державина до Пастернака, договор подписан 12 августа 1931 года. Отдел культуры и пропаганды ЦК вычеркнул из спи­ска имя Пастернака. Первый том предполагавшегося собрания вышел в 1933 году как «Стихотворения в одном томе».

6. В. П. Полонский умер от тифа 24 февраля 1932 года.

7. Имеется в виду критика, которую вызвали «Охранная грамота» и «Спекторский». О «Спекторском» писали А. Селивановский в «Литера­турной газете» от 15 августа 1931 года и А. Прозоров («Трагедия субъектив­ного идеалиста») в журнале «На литературном посту», 1932, № 7. «Охран­ную грамоту» критиковали А. Селивановский, А Тарасенков, В. Ермилов и др.

«Юлил вокруг да около. / Теперь не отвертеться. / И вот мой вклад в Чукоккалу / Родительский и детский. / Их, верно, надо б выделить, / А впрочем, все едино: / Отца ли восхитителю / Или любимцу сына...»

9. Александр Георгиевич Габричевский (1891-1968) — историк изоб­разительного искусства и архитектуры, переводчик с итальянского языка многотомного трактата Вазари.

10. Сарра Дмитриевна Лебедева (Дармолатова; 1892-1967) — скульп­тор; Анна Дмитриевна Радлова (Дармолатова; 1891-1919) — поэтесса.

11. Александр Ильич Гитович (1909-1966) — поэт и переводчик.

«Серьезные недостатки детских журна­лов». Николай Корнеевич Чуковский (1904—1965) — прозаик, переводчик.

13. «Замечания к переводам из Шекспира». Первоначальная редакция датирована августом 1946 года.

14. Статья В. Ермилова о пьесе В. Гроссмана «Если верить пифаго­рейцам».

15. Марина Николаевна Чуковская (1905-1993) — жена Н. К. Чуков­ского.

«Современнике» (1915, № 5) был напечатан перевод пьесы Г. Клейста «Разбитый кувшин». Журнал издавался Н. Н. Сухановым, но не­гласно редактировал его Горький. В очерке «Люди и положения» Пас­тернак вспоминал: «Вместо благодарности редакции "Современника" я в глупом письме, полном деланной, невежественной фанаберии, жало­вался Горькому на то, что со мною были внимательны и оказали мне лю­безность... и оказалось, что я жаловался Горькому на Горького. Комедия была помещена по его указанию, и он правил ее своею рукою».

"Сам-гин" мне нравится больше "Артамоновых", я мог бы ограничиться одним этим признанием. Однако, вдумываясь (просто для себя) в причины худо­жественного превосходства повести, я нахожу, что ее достоинства прямо связаны с тем, что читать ее труднее, чем "Дело Артамоновых", что, обсуж­дая вещь, с интересом и надеждой тянешься к оговоркам и противополож­ностям, короче говоря, высота и весомость вещи в том, что ее судьба и строй подчинены более широким и основным законам духа, нежели беллетристика бесспорная» (т. VII наст. собр.).

18. Чуковский неверно записал имена. На самом деле: Борис Михай­лович Зубакин (1894-1938) — археолог и импровизатор. Анастасия Ива­новна Цветаева — младшая сестра М. Цветаевой, летом 1927 года по при­глашению Горького гостили у него в Сорренто. Личное знакомство с ними разочаровало Горького, и он написал Пастернаку резкое письмо в ответ на его письмо, защищающее сестер Цветаевых и Андрея Белого.

19. Горький просил прекратить переписку (письмо 7 ноября 1927). Но отношения были восстановлены (см.: «Борис Пастернак в переписке с Максимом Горьким». — «Известия АН СССР. Серия литературы и язы­ка», 1986, т. 64, № 3). В 1933 году, когда А. Цветаеву первый раз арестова­ли, Горький способствовал ее освобождению.

«Память о нем (о Лермонтове. — Е. Я.), по сравнению с Пушкиным, была предельно отягощена и затруднена тем требовательным и ускользающе-неуловимым, чего в нем так много, почти как в настоящем живом горе или в сырой природе. И только к концу столетия некоторые мысли у Владими­ра Соловьева, кое-что у символистов, а главное — работы Врубеля были первым эхом, первым отражением лермонтовского звука на полустолет­нем расстоянии, так трудно подхватить и продолжить лермонтовскую ис­ключительность, так немыслимо отвечать на его сигнал общими местами. А теперь и то немногое, что было достигнуто, возвращено назад, в старую исходную точку, и мы узнаем о Лермонтове, что был великий русский по­эт, большой патриот и еще что-то. Это почти то же самое, что сказать, что у Лермонтова были руки и ноги» (т. IX наст. собр.).

21. А. Ахматова была делегатом Второго съезда писателей от Ленин­градской писательской организации.

23. Андроникова.

25. Лидия Николаевна Тынянова (Каверина; 1902-1984) — жена В. Каверина, сестра Ю. Тынянова, писательница.

26. Елена Ефимовна Тагер (1909-1981) — искусствовед.

— литературовед, ди­ректора ИМЛИ им. Горького, ответственный сотрудник ЦК партии. Был членом редколлегии при издании Собрания сочинений Н. Некрасова, ко­торое составлял К. Чуковский.

— внук Корнея Ивановича.

29. Екатерина ЕливферьевнаЛури (1916—1987) — племянница К. Чу­ковского, дочь его сестры. Агнесса Кун, переводчица с венгерского, ко­торая редактировала переводы Пастернака из Петефи, и ее муж, венгер­ский поэт Антал Гидаш. С 1932 по 1959 год Гидаши жили в Советском Союзе.

30. Екатерина Алексеевна Фурцева. В это время министр культуры СССР.

31. Елена Цезаревна Чуковская — внучка К. Чуковского. Кандидат химических наук. Автор многочисленных публикаций писем К. Чуков­ского и комментатор его произведений.

— Лихоталь. Находясь в доме Пастернака в эти дни, снял несколько документальных фильмов.

33. Дмитрий Алексеевич Поликарпов — в то время заведующий Отде­лом культуры ЦК КПСС, лично занимавшийся «делом» Пастернака.

34. Цецилия Воскресенская — старшая дочь И. Сельвинского. Автор воспоминаний, где она рассказывает и о пребывании Пастернака в Чистопо­ле («Что вспомнилось...» — сб. «Чистопольские страницы». Казань, 1987).

35. Письмо не было отправлено (см. т. X наст. собр.).

«Поэзия и чувство современности». — «Лите­ратурная газета», 5 января 1957 года. О словах В. Иванова К. Зелинский сообщил на общемосковском собрании писателей, на котором поддержи­вали исключение Пастернака из ССП, и сказал, что должна быть продела­на «очистительная работа». Подробно об этом см. Лидия Чуковская. «Запи­ски об Анне Ахматовой», т. 2. М., «Согласие». 1997. С. 582-584.

­ределкине Б. Пастернака со счастливым, вдохновенным лицом. Макашин сказал, как он рад его видеть в такой хорошей форме, таким молодым. Па­стернак воскликнул: «Да, да, конечно, я сегодня простил Костю Федина».

38. Начало работы над пьесой «Слепая красавица». Деятели реформ 1861 г.: Н. А Милютин (1818—1872), товарищ министра внутренних дел, К. Д. Каверин (1818-1885) и М. И. Зарудный (1836-1883) — публицисты.

39. 14 марта 1959 года Пастернак был вызван к Генеральному прокуро­ру Р. А Руденко, где ему была предъявлена статья 64 — измена родине. Поводом была публикация стихотворения «Нобелевская премия» в газете «Дэйли мэйл» 11 февраля 1959 года.

«Образ Рильке» (Париж, 1953). При­слала ее Пастернаку с дарственной надписью: «Поэту Борису Пастернаку этот образ Рильке с выражением великого восхищения. Лу Альбер-Лазар. Париж. 31 марта 1959 г.». Письмо Пастернака к ней неизвестно.

­ковского собрания писателей и напечатал стихи, направленные против Пастернака, в «Огоньке», 1959, № 11.

«Мария Стюарт», за который полгода ему не плати­ли денег и отказывались печатать. Набранный однотомник стихотворений не напечатали.

43. Скрытая цитата («Чужой, как река Брахмапутра») из стихотворе­ния Саши Черного «Всероссийское горе».

—1952), Л. Квитко (1890-1952), И. Фефера (1900-1952) и других еврейских писа­телей и поэтов, осужденных по делу «Антифашистского еврейского коми­тета». В 1956 году посмертно реабилитированы.

45. Лидия Леонидовна Пастернак-Слейтер. Должна была приехать 28 мая, но не получила советской визы.

46. Ошибка. Снимок был сделан за четыре дня до смерти — 26 мая.

«Слепая красавица».

49. Переписанную набело часть пьесы (пролог и первый акт) Пастер­нак просил Вяч. Вс. Иванова передать О. В. Ивинской для чтения. Изъята в 1960 году КГБ. Рукопись хранится в РГАЛИ. Была опубликована по ма­шинописи в журнале «Простор», 1969, № 10.

50. Архив О. В. Ивинской передан в Государственный музей грузин­ской литературы в Тбилиси. Часть архива находится у ее дочери И. И. Еме­льяновой в Париже.

51. И сама Зинаида Николаевна, и А. Л. и Е. Б. Пастернаки, и даже врач А. Н. Голодец неоднократно предлагали Борису Леонидовичу поз­вать к нему Ольгу Всеволодовну, но он категорически отказывался ее видеть. И «в соседней комнате», как пишет Чуковский, она не была. Б. Л. Пастернак посылал ей записки через медицинскую сестру и Вяч. Вс. Иванова.

«Марбург» и «Петер­бург», без которых Сурков хотел издать книгу.

53. Зиновий Самойлович Давыдов (1892-1957) — автор исторических повестей и романов.

54. См. воспоминания 3. Н. Пастернак о сестре Лиде: «Она все знает о его денежных распоряжениях». Л. Л. Слейтер писала Фельтринелли о том, что 3. Н. Пастернак нуждается и просила помочь ей, Фельтринелли оставил это письмо без ответа.

55. Не Сурков, а И. Берлин в 1945 г.

— государственный и пар­тийный деятель. В то время министр иностранных дел СССР.

58. Мария Игнатьевна Будберг (1892-1974) — друг М. Горького, пере­водчица советских писателей на английский язык. В частности, перевела «Детство Люверс» Пастернака.

59. Раиса Давыдовна Орлова (1918-1989) — критик и литературовед. С 1980 года жила в ФРГ.

61. Имеется в виду книга: Борис Пастернак. Стихотворения и поэмы. «Библиотека поэта», Большая серия, изд. 2-е. Вступительная статья А. Д. Синявского. Составление, подготовка текста и примечания Л. А. Озе­рова. М. -Л., 1965.

« «Юность», 1965, № 8.

— американский писатель. Автор знаменитой книги «Уолден, или Жизнь в лесу».

1* Генри Джеймс.

2* «Свет в августе» (англ.).

5* Пастернак. «50 стихотворений». Составление и перевод Лидии Пастернак-Слейтер.