Борис Пастернак в воспоминаниях современников
Фриц Брюгель

Фриц Брюгель

РАЗГОВОР

С БОРИСОМ ПАСТЕРНАКОМ

Какое необыкновенное лицо у этого поэта, или лучше ска­зать — сколько у него лиц, подвижных, изменчивых, с чертами прекрасно неправильными и неправильно прекрасными, никогда не застывающих, вновь и вновь преображающихся. Говорит не только рот, говорит все лицо поэта, и его руки подчеркивают каж­дое слово. Глядя на эти руки, представляешь себе скорее скульп­тора, чем лирика, — эти ладные, сильные руки умеют цепко схва­тить и крепко держать все, за что бы ни взялись. Часто они кажут­ся более нервными, чем это им присуще на самом деле, — такое ощущение длится секунды, а потом они лежат на столе спокойно, словно переводя дух после величайшего напряжения. Это руки лирика и вместе с тем архитектора, серьезно и строго возводяще­го ассоциации своих стихов, это лицо таинственного и почти ми­стического поэта, весьма реально живущего в весьма реальном мире Советского Союза.

­бокую радость; он вновь и вновь берет листы корректуры, вновь и вновь просит прочесть ему стихи и сам пытается их декламиро­вать. Он приносит русские оригиналы, и мы сравниваем. Неожи­данно Пастернак прерывает чтение:

— В чешской речи для меня есть что-то необычное — я ме­рю ее русской, польской и украинской. Этот феномен природы опьяняет меня своей абсолютной свежестью. Славянские рече­вые элементы ощущаются в нем живее, чем в других языках. Чеш­ская речь архаична и притом настолько современна, что в ней до­статочно простора и выразительных возможностей для тончай­ших нюансов.

Поэт вновь перелистывает переводы Горы.

— По этим стихам я чувствую, что они пришли из самого за­падного славянского государства, с того «аванпоста» славянства, где так удивительно переплетаются Восток и Запад. Переводы Горы меня глубоко взволновали. Когда я стал записывать это ощущение взволнованности в своем дневнике, совсем непривыч­но и неожиданно для меня получилась запись в стихах2. Ах, это еще не стихи, которые можно было бы опубликовать, но когда-ни­будь они встанут ладно и прочно, воссоздавая то глубокое впечат­ление, какое произвели на меня переводы Горы. Многое в стихах Горы звучит как фразы из древних русских летописей, в которых рассказывается, как в нашу страну пришли стародавние варяги, чтобы проложить торговый путь к грекам3. Само по себе это, ра­зумеется, еще не выражает всего моего впечатления. Я должен проникнуть в него глубже, абстрагироваться от локальности чеш­ской речи. Ее непосредственность, поразившая меня в переводах Горы, настолько меня захватила, что возникло впечатление, буд­то передо мной первоначальная форма собственных моих стихов.

Лицо Пастернака совсем проясняется и наполняется дыхани­ем почти детской улыбки: «Я словно бы стою перед самим собой».

«Охранная грамота», которая тогда должна была выйти в изда­тельстве «Манес» в «великолепном переводе д-ра Славаты Пир-ковой-Якобсоновой» и теперь уже тоже вышла.

Но Прага пробуждает в Борисе Пастернаке еще и иные ассо­циации, ассоциации, связанные с Райнером Мария Рильке, в первых книгах которого есть пражские стихотворения4. Пас­тернаку, который перевел на русский язык «Реквием» Рильке, этот поэт особенно близок. Пастернак рассказывает, как позна­комился с ним. Случилось это в поезде близ Ясной Поляны. Пастернаку было тогда девять лет. Господин в лоденовом пальто и охотничьей шляпе подошел к мальчику и спросил, не может ли он сказать машинисту, что нужно остановить поезд в Ясной Поляне5. «В то время так делалось», — поясняет Пастернак. Гос­подин в лоденовом пальто и охотничьей шляпе был Рильке, и Пастернак навсегда запомнил лицо и голос поэта. Прошло не­сколько лет, и мальчик уже перестал думать об этой встрече в по­езде. Однажды он рылся в мастерской своего отца, и в руки ему попала тоненькая фиолетовая книжечка — первые стихи Рильке, уже предвещавшие его будущее величие6 и ныне опубликован­ные в собрании сочинений поэта.

— Когда идешь по улицам старой Праги, вероятно, нельзя не подумать о Рильке? — спрашивает Пастернак.

Он хочет знать все о жизни Рильке, о влиянии его творчества на других и говорит о пятидесятилетии поэта, о том, как он напи­сал Рильке и тот ответил ему благодарностью и благословением7.

— Рильке был у нас живым поэтом и в годы революции, — рассказывает Пастернак. — Огромные сугробы лежали на улицах, люди были заняты более важными делами — тут не до уборки сне­га. Жизнь в Москве неистово полыхала. На нашей улице, теперь обычной оживленной магистрали большого города, в которой нет ничего особенного, — на этой улице была тогда одна из казарм революционных матросов. Приятель, встретившийся мне на ули­це, попросил проводить его до того дома, который они занимали. Я пошел, чтобы взглянуть в переменчивое лицо революции. Странно — среди матросов была женщина. Я не разобрал ее име­ни, но когда она заговорила, сразу понял, что передо мной удиви­тельная женщина. Это была Лариса Рейснер8. Она, которой нуж­но было бы остаться в живых, умерла. За несколько месяцев до незабываемого дня, приведшего меня в матросскую казарму, Ла­риса Рейснер напечатала в одном ленинградском литературном журнале статью о Рильке9. Узнав наконец, что моя собеседница Лариса Рейснер, я завел разговор о Рильке. С улиц в помещение, где мы сидели, куда приходили и откуда выходили матросы, про­бивался гомон революции, а мы сидели и читали друг другу наи­зусть стихи Рильке. Это был особенный час. Незабываемый час. Ныне они мертвы — Рильке и Лариса Рейснер, а должны были бы оба жить.

Пастернак опять берет в руки книгу переводов Горы, опять перелистывает ее и принимается сравнивать перевод с оригина­лом: «Этими переводами Гора приблизил ко мне эстетическое явление чешской речи. И Гора, работая над ними, должен был переживать нечто подобное при соприкосновении с русской ре­чью. Я хорошо знаю, как это бывает, когда переводишь. Послед­няя моя книга — антология переводов из грузинской поэзии». Пастернак берет свою книгу грузинских стихов. «Какая это ве­ликая поэзия! Ее тоже следовало бы сделать доступной чехам, которые так чутки к лирике вообще. В грузинских стихах таится великая мифология. В них — потрясающая жизненность. Они совершенно современны, и все же каждый из моих грузинских поэтических друзей, как бы ни был он актуален и как бы твердо ни стоял на почве настоящего, несет в своем сознании все раз­витие грузинской поэзии. Цепь традиции не прервана. В этом есть нечто великое».

Пастернак отводит взгляд от стихов грузинских поэтов, поднимает голову, лицо его серьезно, на минуту он умолкает, потом говорит: «Лирики — особенные люди, это почти секта, они понимают друг друга с полуслова. Гора понял меня, несмот­ря на огромное расстояние, разделявшее нас. И вот теперь мы сидим здесь, русский и немец из Австрии, и соединяют нас не­сколько стихотворений — чешских стихотворений, созданных Горой из моих русских, и — не станем забывать — еще воспоми­нания о Рильке. Это братская семья; она должна остаться в нас живой».

Мы молчим и расстаемся.

Перевод с чешского О. Малевича

Фриц Брюгель (1897-1955) — австрийский писатель.

1. Были изданы в книге: Boris Pasternak. Lyrika. Praha. 1935.

2. Стих. «Все наклоненья и залоги...» (1936).

3. Ср.: «Как вдруг — издание из Праги. / Как будто реки и овраги / За­думали на полчаса / Наведаться из грек в варяги / В свои былые адреса».

«Первые стихотворения», 1913, и преж­де всего вошедший в нее сборник «Жертвы ларам», 1895.

5. Описанием этой встречи Рильке с Л. О. Пастернаком в 1900 г. начи­нается автобиографическая повесть «Охранная грамота» (1931).

6. Сборник Рильке «Мне на праздник».

8. Лариса Михайловна Рейснер (1895-1926) — писательница и ре­волюционерка. Стихотворение Пастернака «Памяти Рейснер» (впервые в сборнике «Поверх барьеров», 1929).

— «Летопись», 1917, № 78.

Раздел сайта: