Борис Пастернак в воспоминаниях современников
Елизавета Черняк

Елизавета Черняк

ПАСТЕРНАК Из воспоминаний

Для него каждое слово
было образом, и ум его свободно

Рокуэлл Кент. «Курс Nby Е»

Сегодня я прочла в статье Альбера Камю слова «великий Пас­тернак»1. И хотя всю жизнь Пастернак был для меня человеком не­обыкновенным, камертоном, по которому я старалась настроить свой душевный лад, мне как-то трудно думать о нем как о «вели­ком». Близкая дружба Яши и Б. Л. в молодости и частые встречи с ним в десятилетие 1922—1932 сделали его для меня «Боречкой». Очень трудно писать о «великом» человеке, очень ответственно. Боюсь, что я этого не смогу. Постараюсь писать о «Боречке», как мне этого давно хотелось. Еще подтолкнул меня в этом направле­нии один милый юноша, который говорил мне, что все важно знать о Б. Л. Даже то, что у него часто болели зубы. Попробую.

Всю жизнь у Яши была склонность увлекаться каким-нибудь одним человеком. Яша начинал его идеализировать, считал Учи­телем (с большой буквы). Первый его кумир был Маяковский. Яша был одержим его поэзией. Встретившись с ним в жизни, он отнесся к нему восторженно. Смерть Маяковского потрясла Яшу глубоко. Но Учителем Маяковский для него не стал. Разве что в поэзии. Затем было несколько людей незначительных — ошиб­ки Яши. Среди них Натан Венгеров, человек талантливый и ум­ный, но мелкий. Затем в Яшиной жизни появился человек, несо­мненно оказавший на него величайшее влияние, сформировав­ший его ум и душу, определивший ход его жизни, — это Михаил Осипович Гершензон. Но о нем надо сказать отдельно. Если могу, если успею, сделаю это обязательно.

Но вот в 1922 году (может быть, в конце 1921-го) Яше попа­ли в руки стихи Б. Л. Пастернака, молодого, до того ему неведо­мого поэта. Поэзия была Яшиной страстью, он сам в то время пи­сал стихи. Стихи чужие чувствовал остро и тонко. Хорошие стихи приводили Яшу в состояние восторга, подъема, были для него счастьем. Для него не существовали «трудные» стихи. Сквозь сло­ва и строчки он чувствовал, «видел» самую душу поэта, его мысли и чувства. В это примерно время Яша начал работать в журнале «Печать и революция». Первое, что он там напечатал, была ре­цензия на книгу стихов Б. Л. «Сестра моя жизнь». Рецензия по­нравилась Пастернаку, и он пришел в редакцию. Так состоялось знакомство Яши с Б. Л.

­го периода в жизни, самого сложного, самого трудного, когда он не думал о Б. Л. Каковы бы ни были их отношения, более прохладные примерно после 1932 года, первая мысль была всегда о Боречке. Когда началась война, Яша в первые же дни к нему пошел, не мог его не повидать. Когда заболел последней болезнью, попросил ме­ня написать Б. Л. и как терзался, пока не отозвался Б. Л.

Но тогда, в юные годы (Яше было 24 года), все это еще толь­ко зарождалось, возникало. Яша с Б. Л. где-то встречался, гово­рил, но я очень ясно помню наш первый визит к Б. Л. ранним ле­том 1922 года. Б. Л. жил тогда на Волхонке, 14, на втором этаже, в бывшей квартире своих родителей. Из прихожей была дверь в комнату, занимаемую братом, Александром Леонидовичем. Другая дверь вела в бывшую столовую. Комната, мне помнится, темноватая, длинная, с длинным столом. Позднее ее разделили занавеской, стол поставили круглый. На стенах висели эскизы и наброски отца Пастернака, Серова, других художников. Я по­мню эскизы к картине Серова «Девочка с яблоками» и портрету «Мика Морозов». Кстати, М. Морозов, будущий шекспировед, был другом детства Пастернака2. Из столовой, выходившей во двор, одна или несколько дверей вели в комнаты, выходившие по фасаду. Я их смутно помню. Они были, кажется, большие, перего­роженные и полупустые. Помню только, что, проходя в комнату Б. Л., заметила большое кресло с высокой резной спинкой черно­го дерева. Почему-то это единственное, что мне отчетливо запом­нилось. Комната Б. Л. была большая, тоже темноватая и полупус­тая. Позднее ее тоже перегородили занавеской. Сразу у входа сто­яло пианино. В течение вечера Б. Л. вдруг сел за рояль и начал импровизировать. Это был единственный раз, когда я видела Б. Л. за роялем. Около пианино стоял большой ящик. Говорили, что он полон нот, сочинениями Б. Л. Друзья его еще помнили, что он не только поэт, но и музыкант, помнили, какое блестящее будущее композитора предсказывали ему Скрябин и Рахмани­нов, друзья его матери-пианистки.

— неистовый поэт и человек. В гражданскую войну он примыкал к анархистам. Говорили — убил помещика, кажется, своего же дя­дю. Был долговяз, и создавалось такое впечатление, будто ноги и руки у него некрепко прикреплены к туловищу, как у деревян­ного паяца, которого дергают за веревочку. Стихи у него были иногда хорошие, но в некотором отношении он был графоман.

О чем шел тогда у Пастернака разговор, я не помню. Но по­мню, что Б. Л. позвали к телефону и он, вернувшись, сообщил, что сейчас приедут Маяковский и Асеев. Действительно, вскоре приехали Асеев с женой и еще кто-то. Маяковский не приехал. Б. Л. стал готовить чай и только успел разлить его в чашки, как в открытое окно его окликнул женский голос. Б. Л. подошел к ок­ну и стал уговаривать собеседницу подняться и не обращать вни­мания на то, что она «в тапочках». Из разговора стало понятно, что она приехала из-за города. Она пришла, окинула комнату рев­нивым взглядом и сказала: «А вы уже без меня устроились». Так мы познакомились с женой Б. Л., Женей. Что мне сказать о Же­не? Гордое лицо с довольно крупными смелыми чертами, тонкий нос с своеобразным вырезом ноздрей, огромный, открытый ум­ный лоб. Женя одна из самых умных, тонких и обаятельных жен­щин, которых мне пришлось встретить. Так считал и Яша. Он всю жизнь относился к ней с нежностью и благоговением, так что по­рою меня начинала грызть ревность, от которой я с трудом отде­лывалась. Но характер у Жени был нелегкий. Она была очень рев­нива, ревновала Б. Л. к друзьям, на что не раз жаловались тогдаш­ние ближайшие друзья Б. Л. — Бобров и Локс. <...>

Она была одаренной художницей, отличной портретисткой, обладала безукоризненным вкусом. <...> Она была достойна Па­стернака.

­лософские термины, которыми пестрела их речь, были мне непо­нятны. Забравшись с ногами на диван, я с напряжением вслуши­валась, стараясь понять. Мне не хватало знаний, но все же было бесконечно интересно. Особенно я любила, когда говорил Б. Л. Сначала я мало могла понять. Но постепенно я научилась вникать в этот искрящийся недосягаемый поток образов. Б. Л. иначе мыслить и выражаться не умел. Один образ набегал на дру­гой, вызываемый странным, только ему свойственным ходом ассо­циаций. Трудно, невозможно это передать или описать. Я только могу сказать, что весь строй стихов Б. Л. именно таков, какими бы­ли ход мыслей и речь Пастернака. Его обвиняли в надуманности, в нарочитом осложнении поэзии. Между тем он просто не мог иначе думать, писать и говорить. С непривычки вы еще только старались понять сложный образ, возникший в его речи, как за ним следовал новый, неожиданный, еще более сложный, в пер­вое мгновение казалось, что с предыдущим не связанный. Такова была речь Пастернака не только, когда он говорил о литературе или философии, особенно же о своих чувствах; нет, о самых про­стых бытовых и жизненных вещах он говорил так же образно и неожиданно. Конечно, понимать Б. Л. меня научил Яша, кото­рый часто читал и объяснял мне стихи Пастернака. А понять сти­хи Б. Л. значило научиться понимать его самого. Не знаю, как мне передать высоту душевной и духовной настроенности Б. Л. Если в жизни и в быту он ошибался, мог быть обидчив, тще­славен, то в области духа он был воистину камертон, мгновенно чувствовавший любую фальшивую ноту. Плохо, что у меня такая память, что я ничем не могу подкрепить своих деклараций, приве­сти содержание бесконечных бесед и споров Яши с Б. Л. И трудно мне объяснить то особое место, которое он занял в жизни Яши и моей. Для меня лично все эти беседы Яши с Б. Л. и его друзья­ми были истинным университетом, в котором формировался мой ум, вкус и мироощущение.

­вать лед, а в аптеках его тогда не было. На Волхонке, недалеко от дома, в котором жил Пастернак, помещался «Институт мозга». Б. Л. заметил, что во дворе института был заготовлен лед. Он по­вел туда Яшу, и они вместе несколько раз «воровали» для меня лед. Кстати, этот институт был источником мучений как для Б. Л., так и для Яши. Дело в том, что в подвалах института содер­жалось много подопытных собак. Собаки эти день и ночь жалоб­но выли, скулили, плакали. Б. Л. не раз об этом говорил, а Яша неизменно в этом месте переходил на другую сторону улицы, не­смотря на то что через несколько шагов приходилось переходить обратно: дом Б. Л. находился на той стороне, что институт.

Лето 1923 г. Б. Л. и Женя жили на даче в Братовщине. Женя ждала ребенка. Яша был у них на даче. Рассказывал потом о длин­ной прогулке по лесу и о том, как бодро Женя в ней участвовала. Осенью родился сын. Женя его назвала Евгением. Этот год я ма­ло выходила, много хворала. Осенью 1924 года у меня родилась дочь. Женя пришла меня проведать, принесла какие-то вещички, из которых сын ее уже вырос. Долго смотрела на Наташу и гово­рила о том, как быстро все забывается: ей уже трудно вспомнить Женю таким, как сейчас Наташа. Я не удержалась и спросила, по­чему она назвала сына по себе (в еврейских семьях не принято бы­ло называть детей по живым родственникам). «Я хотела, чтобы был настоящий Женя Пастернак, я не верю, что буду долго Женей Пастернак», — ответила она.

Вскоре после родов я сильно заболела. На этот раз мне потре­бовались припарки. Льняного семени нигде нельзя было достать. Снова Б. Л. пошел вместе с Яшей на поиски по городу. Наконец, достали у какого-то извозчика мешочек овса. Припарки «овся­ные» меня спасли, внутренний нарыв вскрылся, я поднялась.

Осенью 1924 г. Яша начал заниматься «Ленинианой». Не по­мню уже, каким образом Яша пришел к мысли заняться собирани­ем заграничных откликов на смерть Ленина. Но Яша очень увлек­ся этим делом. Страстная, увлекающаяся натура Яши заставляла его с головой уходить в каждое новое увлечение, будь то какое-ни­будь дело, человек или отвлеченная идея. И всегда ему хотелось привлечь и вовлечь в тот круг, которым он горел, всех близких (а иногда и не очень близких) ему людей. Лениниана5 владела всеми его мыслями, отвлекая от работы в «Печати и революции».

«нашелся друг отзывчивый и рьяный...» — так сказал Б. Л. о Яше потом в «Спекторском»6. Не помню, в эту ли зиму или в следую­щую Б. Л. однажды пришел со свертком трубочкой. Очень до­вольный, развернул его. Оказалось, он принес Яше в подарок свой портрет, автолитографию работы своего отца. Приподнятое кверху стремительное лицо. Яша всегда говорил, что к этому пор­трету полностью относятся слова Марины Цветаевой, что Б. Л. одновременно похож на араба и на его коня. Портрет этот всегда висел над рабочим столом Яши. Он погиб в войну, чего я никогда себе не прощу.

Еще об одном близком друге Б. Л. я не сказала пока ни сло­ва. О Николае Николаевиче Вильям-Вильмонте. Кажется, они с детства были знакомы домами. В семье Вильмонта господство­вала немецкая культура. Ник. Ник. сам в совершенстве владел не­мецким, учился в немецких университетах7. Он был страстный, очень эрудированный философ. Поток философской терминоло­гии очень не вязался с его румяным, круглым, совсем детским ли­цом и пухлой фигурой. Он был совершенно отрешен от действи­тельности, от практической жизни, тогда такой бурной, жил только своими мыслями и идеями. Переводил стихи Пастернака на немецкий язык, а стихи Рильке — на русский. У нас он бывал реже, чем другие друзья Б. Л. (Забегая вперед, я здесь скажу, что в начале 1930-х годов я одновременно с Вильмонтом работала во Всесоюзном обществе культурной связи с заграницей и узнала его ближе. Именно тогда он начал «спускаться на землю» и у него на­чали проявляться практические способности, которые у него так блестяще развились позднее, особенно в последнюю войну. Но дружбу с Пастернаком он сохранил до смерти Б. Л. и многим помог ему в трудное для него время.)

­ехал пианист Генрих Нейгауз. В Киеве я занималась с Нейгаузом. Я глубоко ценила этого талантливого и тонкого музыканта, уди­вительно разносторонне образованного человека. Когда он при­ехал в Москву, мне страшно хотелось познакомить его с Б. Л. Мне казалось, что эти два самых, по-моему, замечательных человека должны были сойтись. Моего вмешательства не потребовалось. Они познакомились и — я оказалась права — очень подружились. В дальнейшем эта дружба для обоих обернулась очень трудно. Но об этом — потом. Жена Нейгауза с двумя сыновьями перееха­ла в Москву на год или даже несколько лет позже самого Генриха

Густавовича. Так, в частых встречах с Пастернаками прошла зима 1924/25 гг. Летом мы разъехались по дачам. По-видимому, осенью 1925 г., я не помню точно8, Б. Л. уехал за границу. В то время это было довольно просто, разрешение давали легко. И финансовый вопрос как-то разрешался, я тогда не интересовалась — как. Ро­дители и сестра Б. Л. жили в Берлине. О Пастернаке в Берлине написал в своих воспоминаниях Эренбург9. Писала о нем и Ма­рина Цветаева. Несомненно, встреча с Мариной Цветаевой была самым значительным событием в этот период жизни Пастернака. Женя знала об отношении Б. Л. к Цветаевой и очень страдала. Вообще у Жени с Б. Л. отношения были неровные, порой очень напряженные. Женя была человек крайне требовательный не только внешне, но и внутренне. Она не прощала Б. Л. ни одного слова, жеста, которые считала недостойными его, ни одной ошибки. Я помню, что мы как-то возвращались целой компани­ей откуда-то, где Пастернак выступал. Женя при всех беспощад­но упрекала его в том, что он не так говорил, не то сказал, что бы­ли фальшивые ноты и т. д. А Б. Л. был не без самолюбия. В Жене вообще было мало мягкости, уютности, уступчивости. У меня еще в то время сложилось впечатление, что Женя очень боится стать придатком к Б. Л., потерять свою душевную самостоятельность, независимость. Она все время как-то внутренне отталкивалась от Б. Л. Эта внутренняя борьба длилась все время, и именно она, по моему убеждению, привела к разрыву. В быту Женя все время требовала помощи Б. Л. Однажды весной, придя к ним, мы заста­ли его в столовой за занавеской, укладывающим зимние вещи в большой сундук. Так что «... и шубы прячут в сундуки...»10 это не просто образ, а реальность. Мне трудно отделить воспоминания этой зимы от последующих. Поэтому перейду к весне 1926 года.

Голицына. Туда переехали моя мама с Наташей. Дом был большой, и Яша, желая помочь разрядить ат­мосферу у Пастернаков, повез Женю с сыном к нам на дачу. Но Женя прожила там всего несколько дней. Вскоре она уехала из Москвы. Мне запомнилась наша встреча осенью. Женя только что вернулась. На круглом столе в столовой стояли привезенные ею из Германии разноцветные яркие кружки, все в белых горохах. Ка­жется, Б. Л. не было или он вышел. Женя говорила Яше о том, ка­кое необыкновенное впечатление произвели на нее горы. Какое охватило ее чувство, когда она поднялась на одну из вершин. Чув­ство высокое, полное, как будто она все могла объять, все понять, все простить. Даже Марину Цветаеву.

«1905 год» и «Лейтенанта Шмидта». В поэзии, в литературе Яша был очень близок к Б. Л. Но в области общественной жизни, по­литики дело обстояло не так просто. Пережив в начале револю­ции большую ломку, преодолев или почти преодолев свое идеали­стическое миросозерцание, Яша отдался всему новому со своей обычной страстью. Он, как часто бывало, при всем своем уме те­рял объективность, способность трезво и критически мыслить. Да и почти все в это время отдались общему потоку. То, что Пас­тернак стоял как бы в стороне, не принимал всей новой действи­тельности безоговорочно, было Яше очень больно. Ему все каза­лось, что Б. Л. надо объяснить, надо его убедить. Потому Яша был в восторге, когда у Б. Л. появилась эта новая тема. Весь этот год Яша без конца встречался с Б. Л., который читал ему все, что пи­сал; они обсуждали, спорили, говорили. Яша доставал Б. Л. кни­ги, несколько раз устраивал у нас чтения, на которые приглашал молодых писателей. На этих чтениях всегда бывал редактор «Пе­чати и революции» (где Яша работал) и «Нового мира» (где печа­тался Б. Л.) Вячеслав Полонский11 с женой. Полонский был вид­ной фигурой в тогдашней литературной жизни Москвы. С его мнением и словом считались. Кира Александровна, его жена, художница, высокая стройная брюнетка, была очень приятной женщиной, умной, тонкой, державшейся ненавязчиво. Однажды Б. Л., перед тем как начать читать, сказал: «Когда я пишу, я всегда вижу перед собой того, кому буду эти строчки читать. Когда я пи­сал эти стихи, я думал о вас, Кира Александровна». Книга вышла в конце 1927 года. Б. Л. пришел к нам, торжественно развернул книгу, на которой заранее дома сделал надпись: «Дорогому Якову Захаровичу Черняку на добрую память о зиме 26—27 гг. и в благо­дарность за помощь, без которой не бывать бы и книжке. Б. Пас­тернак, 18/1Х/27». Надпись была явно «для истории». Б. Л. начал что-то говорить, торжественно и, как всегда, гудя, но вдруг оборвал, схватив карандаш, перевернул страницу и быстро написал: «Мило­му Яше с любовью и без пустяков. Б. П.» — и крепко обнял Яшу.

В эту зиму Б. Л. был особенно внимателен и ко мне. Тому бы­ла особая причина. В этот год Яша познакомился с начинающей писательницей Галиной С. 12 Галина была талантлива, хороша со­бой, очень молода и очень активна и напориста. Муж ее был крупным политическим деятелем, членом правительства. Яша очень подружился с Галиной, часто бывал у нее в доме, где соби­рались очень интересные люди. Сперва я начала было ревновать, но потом убедилась, что для чисто женской ревности основания не было. Осталась ревность «человеческая»: я ревновала к тому ко­личеству времени и внимания, которые Яша уделял Галине. Дру­зья же все, как я потом поняла, считали, что у Яши роман с Гали­ной, и жалели меня. Яша первым долгом постарался и Б. Л. во­влечь в свое новое увлечение, но Б. Л. этот дом не понравился, и, побывав там однажды, он больше не стал туда ходить. Мне же Б. Л. стал оказывать знаки внимания. Однажды пришел и принес мне коробку кишмиша. В другой раз принес мне два томика Тома­са Гарди на английском языке в издании «Таухниц». «Я надеюсь, что вам понравится, я очень люблю Гарди», — прогудел он. Вот какие надписи Пастернак сделал на книжках (одна из них сохра­нилась, другая пропала, но я помню и вторую надпись): «Милой Елизавете Борисовне, спутнице воплощенной выносливости, на память о человеке, этим воплощением злоупотреблявшем (фраза непонятная, но правдивая) 25/V/27. Холодный гриппоз­ный день. Б. П.» и «Елизавете Борисовне, ангелу долготерпения, благотворно отразившему это качество на своем муже. Чудо ис­пытано, попытка объяснения дана. Тот же человек в тот же грип­позный день». Еще я получила один подарок. Мы сидели у Пас­тернаков за чаем, как вдруг Б. Л., выйдя на минутку, вернулся и поставил передо мной чашку с блюдцем со словами: «Это была любимая чашка моей матери». Чашка была стилизована (что на­зывается «модерн») и по форме и по рисунку: белая с подобием цветов и плодов и сине-зеленым кантиком. Чашка погибла во время войны, сохранилось, странным образом, блюдце, правда расколотое пополам. Тогда чаще всего встречи происходили в пе­риод Рождества. Революционные праздники в те годы только еще нарождались. Традиция же старых религиозных праздников еще держалась крепко. Новый год встречали дважды, по новому и по старому стилю. И вот две недели между Рождеством и «старым» новым годом были сплошные встречи, елки, мы часто переходи­ли из дома в дом. Так было в течение нескольких лет. Только од­нажды, я помню, Рождество было испорчено сильным флюсом У Б. Л. У него вообще были слабые зубы и очень частые флюсы, от которых он сильно страдал.

Лето 1927 г. Пастернаки жили в деревне Мутовки (версты три от станции Хотьково Северной ж. д.). В середине лета, когда я кончила кормить сына, мы с Яшей к ним поехали. Из города вы­ехали вместе с Б. Л. На станции Хотьково наняли крестьянскую телегу и поехали. Деревня стояла на крутом холме над речкой Ворей (?). Дом, в котором жили Пастернаки, был крайним13. Вход с улицы был нормальным, как обычно, но терраса шла сбо­ку дома во всю длину, построена была на высоких сваях и смотре­ла на реку. В той же деревне жили все сестры Вильмонт с матерью и сыном старшей, умершей от родов сестры. Утром я проснулась рано, вышла на террасу и увидела, как Б. Л. с полотенцем через плечо спускался к речке. Он очень любил купаться, купался до глубокой осени. Позже пошли купаться и все мы. Справа, если глядеть с террасы на речку, подымался довольно высокий холм, весь поросший кустами и мелколесьем. Именно этот холм навсег­да связался в моей памяти со стихами Б. Л., которые он только что написал и нам прочел в тот день: «Ландыши» и «Предчувствие грозы»14. «Гроза» была посвящена Яше, и он был очень этим сча­стлив. Атмосфера в доме была хорошая, дружная, Женя мне по­том говорила, что это был один из лучших периодов в ее жизни.

­тать после длительного перерыва. Я думаю, что мое следующее воспоминание надо отнести к ранней осени 1931 года. Мы при­шли к Пастернакам. Б. Л. и Нейгауз были около рояля, полно­стью поглощенные разговором. Генрих Густавович сидел за роя­лем, Б. Л. прислонился к роялю стоя. Они говорили о музыке, вспоминали отдельные вещи, куски, аккорды. Нейгауз тут же их исполнял. Потом все сидели за столом. Кроме нас были Асмус с женой15, с которыми Пастернаки очень сблизились последнее время. Пастернака стали просить читать. Он сразу согласился. Но прежде чем начать, он быстрым взглядом окинул собравших­ся и сказал: «Как жаль, что нет Зины». Тут только я заметила, что жены Нейгауза нет (сказали, что она больна). Слова и тон, кото­рыми они были сказаны, меня поразили и укололи. Я ничего не знала. Мимо меня как-то прошло, что год назад обе семьи прожи­ли лето совместно на даче под Киевом. А это лето, также вместе, ездили в Грузию. Пастернак прочел свои прекрасные «грузин­ские» стихи. Я и тут ничего не поняла. Но вскоре все стало ясно: Б. Л. уходит от Жени, у него новая любовь — Зинаида Николаев­на Нейгауз, которая тоже уходит от мужа. Зинаиду Николаевну я знала по Киеву, хотя и не близко. Что мне о ней сказать? Она не была человеком ни большого ума, ни большого сердца. Ей были присущи многие чисто женские мелкие слабости. Боюсь о ней писать. Хорошего не скажу, а плохое писать не следует: я ее все-таки слишком мало знала, да и ревновала за Женю. Все-таки 3. Н. была человеком несравненно меньшего калибра, чем Женя.

Внешне Зинаида Ник. была очень хороша. Высокая, строй­ная, яркая брюнетка. Прелестный удлиненный овал лица, матовая кожа, огромные сияющие темно-карие глаза. Такой я ее помню в ранней юности, еще невестой Нейгауза в Киеве. В эту пору, т. е. в 1931 году, она была полнее, овал лица немного расплывчатее, но еще очень хороша. Яша был поверенным и Б. Л. и Жени. Женя очень убивалась. Она любила Б. Л. подлинной сильной любовью, которая пережила Б. Л. Потеря его была для нее горем, надломив­шим ее жизнь и заслонившим все уколы оскорбленного женского самолюбия. Все симпатии Яши были тоже на стороне Жени.

­ставить себя переступить порог дома Пастернака, где хозяйкой была Зин. Ник. (это мне сам Яша говорил). Регулярные встречи Яши с Б. Л. прекратились. Они виделись от случая к случаю. Б. Л. с Зин. Ник. переехали на новую квартиру, кажется сразу (но это­го я точно не помню), в писательский дом в Лаврушинском пере­улке16 (Александр Леонидович еще раньше переехал в новый дом, построенный им)17. И он, и жена его — архитекторы. Женя полу­чила маленькую квартирку во дворе дома писателей, Дома Герце­на на Тверском бульваре. Там она жила с сыном, прелестно, с присущим ей вкусом, устроившись, но — безутешная. Я знаю одну только ее попытку сблизиться с кем-то, но и та осталась по­пыткой. Вся ее жизнь была посвящена сыну, которого она бого­творила, любила не всегда разумной любовью. Б. Л. всю жизнь навещал ее очень часто, дружески делился с ней своими делами и заботами, чем Женя очень гордилась. Только однажды она воз­мутилась, когда Б. Л. пришел к ней советоваться, разумно ли ему иметь еще одного ребенка. Да и то мне показалось, что в глубине души она и тогда была довольна. Материально Б. Л. обеспечивал Женю до конца своей жизни, несмотря н& то, что сын Женя был уже взрослый. Он всегда старался давать Жене суммы сверх поло­женного, по-видимому, часто скрывая это от Зин. Ник. У нас Б. Л. был только однажды, в начале 1935 г., когда мы переехали на новую квартиру на Таганку. Лето 1935 г. мы провели в Ленингра­де. Я с детьми жила в Сестрорецке.

Яша работал в ленинградских архивах. В это лето Б. Л. ездил в Париж на Конгресс антифашистских писателей18. Говорили, что конгресс приветствовал Пастернака стоя. Возвращалась вся со­ветская делегация морем через Ленинград. Яша их встречал и был потрясен тяжелым состоянием, в котором он нашел Б. Л. Б. Л. очень мучили некоторые проявления упадка нервных сил. Он был ими подавлен, угнетен. Яша, сам знакомый с подобными же яв­лениями, пытался его подбодрить. Б. Л. был с Яшей очень откро­венен19. Говорил тогда Яша о Б. Л. с руководителем делегации Щербаковым20, который очень дружески и сочувственно отзы­вался о Б. Л., обещая помочь.

­возможный 1937 год, который разобщил всех и вся. Яша изредка встречался с Б. Л., бывал у Жени, которая в это время рисовала Яшины портреты (регулярно Женя нигде не работала). Иногда, очень редко, Женя бывала у нас.

Запомнилось мне одно выступление Ираклия Андроникова в клубе Союза писателей. Его пародии в интимной обстановке клуба были всегда особенно привлекательны. Андроников давал портреты Щеголева, Маршака, Алексея Толстого, многих других. Изображал он в числе прочих сценку, как Пастернака приглашают по телефону выступать. «Нет, не могу, знаете, в другой раз», — гудел Андроников голосом Пастернака в воображаемую трубку. И вдруг, обрадованным голосом, счастливый, что придумал отго­ворку: «Знаете, у меня грипп! — И тут же громко, в сторону: — Зина, правда у меня грипп?» Зинаида Ник. сидела в одном ряду со мной, она буквально каталась от хохота. Похоже было удивительно.

Началась война. Почти первая мысль Яши, как всегда, — Боречка. Яша нашел Б. Л. потрясенным, взволнованным. Ноча­ми Б. Л. дежурил на крыше. В начале июля мы уже всей семьей уехали в эвакуацию. Во время войны я совсем потеряла Б. Л. из виду. Только знаю, что Зинаида Николаевна потеряла от кост­ного туберкулеза одного из двух сыновей своих и Нейгауза21.

­ло большое горе. Я совсем ослепла и оглохла ко всему окружаю­щему. Когда вернулся Пастернак — не знаю. Яша с ним виделся, но опять-таки ничего не знаю. Первое, что вспоминаю, в 1944 го­ду Б. Л. готовил книгу стихов «На ранних поездах» и дал Яше тек­сты на машинке, для того чтобы Яша их переписал и послал на­шей дочери Наташе. Наташа в Новосибирске окончила военную школу радисток и в начале 1943 года добровольно уехала на фронт. Это очень взволновало Б. Л., и он всегда говорил о ней (и с ней впоследствии) с какой-то особенной нежностью. Пере­писанные Яшей стихи Б. Л. и сейчас лежат у меня. Тем временем вышла книжка, и Б. Л. послал ее Наташе со следующей надпи­сью: «Будьте здоровы и счастливы, дорогая Наташа. Папа думает, что Вам доставит удовольствие моя память, а в этой книжке не считайте стоящим ничего, кроме последнего отдела (стр. 30 и да­лее). 6. VI. 44. Ваш Б. Пастернак».

и начинался длинный задушевный разго­вор. Однажды, это было, кажется, в году 47-м или 48-м, Яша вер­нулся ко мне от телефона потрясенный: Б. Л. дал ему понять, что поглощен новым чувством, что счастлив совершенно. «Я только на этот раз не повторю ошибки. Я ничего ломать не буду», — ска­зал он Яше...

В конце 1945 года я очень тяжело и надолго заболела. Яша был в это время без заработка. Мне точно известно, что Б. Л. го­ворил с Н. Н. Вильям-Вильмонтом и настаивал, что Яше надо по­мочь. Н. Н. тогда устроил Яше работу в редактируемом им журна­ле. Б. Л. всегда и везде был готов помочь друзьям и знакомым. Материально он был хорошо обеспечен, главным образом благо­даря переводам. Кроме квартиры у него была дача (правда, собст­венность Союза писателей), где он жил подолгу, а потом пересе­лился и совсем. Позднее он обзавелся автомобилем. Кроме Жени, которую, как я уже говорила, он всегда поддерживал, был еще ряд лиц, которым он помогал регулярно. В их числе жена поэта Та-бидзе22, дочь Марины Цветаевой23, которая была в ссылке, и мно­гие другие в схожем положении.

В те годы Б. Л. несколько раз выступал с публичным чтени­ем стихов24. Аудитория всегда была переполнена, очень много мо­лодежи. Если Б. Л. запинался, забыв слово или строчку, из публи­ки сразу подсказывали. Его стихи знали, несмотря на то, что он мало печатался и не переиздавался. А читая свои стихи, Б. Л. час­то внезапно запинался, забывал. Читал он без всяких внешних эффектов, но вместе с тем и не нарочито монотонно (как, напри­мер, Блок). Но удивительно — когда он читал, стихи становились ясными до прозрачности. Мысль их, как бы сложно она ни была выражена, становилась понятной. Невозможно было представить себе, что поэзию Пастернака считают сложной.

Следующая моя встреча с Б. Л. состоялась, как мне кажется, ранним летом 1949 года (может быть, 50-го). Яша только что пе­ренес инфаркт, но мы этого тогда не знали. Выходя из писатель­ской поликлиники, которая находилась во дворе дома в Лавру­шинском, мы на улице столкнулись лицом к лицу с Пастерна­ком. Нашей радости не было предела, явно рад был и Б. Л. и сра­зу с жаром стал нас уговаривать зайти к нему. Когда мы стали подниматься по лестнице, я заметила, что Б. Л. начали одолевать сомнения. Он стал бормотать, что квартира не совсем в порядке, что они всего на несколько дней приехали с дачи. У меня созда­лось впечатление, что Б. Л. опасался, как бы Зин. Ник. не встрети­ла нас в штыки. Но она встретила нас очень приветливо и сразу отрядила сына Леню, юношу лет 15-ти, за мороженым — погода была очень жаркая. Квартира действительно производила впечат­ление нежилой: мебель в чехлах, никаких мелочей, пустые стены. Мы зашли сразу из прихожей в маленький кабинет Б. Л. Не­сколько застекленных книжных шкафов по стенам, пустой пись­менный стол. Б. Л. первым долгом с удивлением заметил, что я выгляжу хорошо; он ведь меня не видел с начала моей болезни. А на Яшу смотрел с удивлением и огорчением: Яша действитель­но за последнее время очень постарел, поседел. Между Яшей и Б. Л. сразу завязался разговор о литературе, современных со­бытиях, друзьях. Бессвязный разговор давно не видавшихся лю­дей. Я во все глаза смотрела на Б. Л. Он очень изменился. Поседел (я его не видела много лет). Очень его меняли вставные зубы. Ис­чез привычный обаятельный рисунок полных губ и неправильных зубов. Но до глубины души меня поразило другое — глаза. Неког­да такие живые и глубокие глаза были подернуты лиловой плен­кой, которой покрываются глаза очень старых людей и старых со­бак. Почувствовав мой взгляд, Б. Л. повернулся ко мне. «Что, я очень изменился?» — спросил он и, когда я поспешила отрицать, перебил меня: «Нет, нет, я знаю, постарел, зубы...» Потом, в свою очередь, вглядевшись в нас с Яшей, заметил: «Вы (т. е. я) — хоро­шо, глаза хорошие, за вас я спокоен, но Яша...» — и он не докон­чил. Тем временем Леня принес мороженое, и мы все принялись есть. Б. Л. не притронулся к своему блюдцу. Заметив это, 3. Н. сказала ворчливо: «Вот всегда ты так: то просишь, а принесут — не ешь». Зин. Ник. я очень поразилась: грузная женщина с тяже­лым, огрубевшим лицом и самоуверенными манерами. Глядя на нее, я не удержалась: «А я очень хорошо помню, 3. Н., какая вы были в Киеве». Зин. Ник. приняла это за комплимент и просия­ла. Разговор коснулся предстоящей поездки сына Зин. Ник. Ста­сика Нейгауза в Париж на конкурс пианистов. Для проводов

«Кстати, — сказал Б. Л., — не забыть дать Стасику письмо к моему издателю в Па­риже. Если он захочет там остаться, чтобы у него были деньги». Зин. Ник. так и ахнула: «Что ты говоришь!» Но Б. Л. настаивал: «Это личное дело Стасика, Стасик должен быть свободен в сво­ем решении, и пусть деньги его не лимитируют». Этот очень ко­роткий разговор утвердил меня в том, что я чувствовала всю жизнь. Б. Л. не один раз имел возможность остаться за границей. И если он этого не сделал, то поступил так по велению сердца и без оглядок. Вскоре мы ушли.

Мне осталось досказать немного. Прошло несколько лет редких встреч Яши с Б. Л. и разговоров по телефону. Б. Л. не раз говорил Яше, что пишет роман. Однажды он сказал ему по теле­фону о том, что роман этот — дело всей его жизни, венец, что все стихи его — пустяки по сравнению с ним.

В январе 1955 года Яша заболел. Как только выяснился серь­езный характер заболевания, Яша стал меня просить написать Б. Л. Мне это было очень трудно. Не могла ведь я написать Б. Л., что Яша не может умереть без слова привета от него, я еще сама не теряла надежды. Не помню, что я написала, кажется, что Яша давно о нем ничего не знает, а теперь вот заболел. Прошло не­сколько томительных дней. Яша все повторял: «Боречка от меня совсем отвернулся». Однажды утром появился шофер Б. Л. и пе­редал мне письмо и довольно значительную сумму денег. Меня от денег покоробило, захотелось тут же их вернуть. Но меня отгово­рила Лидия Корнеевна Чуковская (она очень дружила с Б. Л.), сказав, что Б. Л. широко и легко всем помогает, что это от души и что он обидится, если я откажусь. Все же о деньгах я не реши­лась сказать Яше. Так он о них ничего и не узнал. Письмо было ласковое и дружеское. Оно сохранилось. А днем Б. Л. позвонил. Расспрашивал о Яше. О себе сказал, что каким-то чудом и вопре­ки всему создал себе возможность работать и жить так, как хочет. Что счастлив. После смерти Яши я получила от Б. Л. телеграмму: «Глубоко сокрушен вестью о смерти дорогого незабвенного Яко­ва Захаровича, честного, мужественного, талантливого. Перено­шусь мыслью в далекое и вижу его молодым в лучших рядах тог­дашней молодой литературы. Болею душой и всем сердцем разде­ляю горе семьи и друзей. Пастернак». На похороны ему не позво­лили пойти.

Летом 1956 или 1957 года я шла в поликлинику в Лаврушин­ском переулке. Внезапно из одного из подъездов во двор вышел

«за добрую память обо мне... Женя мне говорила...». Я прервала его, пытаясь сказать, как мы все ему благодарны, но от волнения едва могла связать слова. Разговор получился бессвязный и непередаваемый, как, впрочем, всегда с Б. Л. Между прочим, он сказал, что приехал с дачи специально для того, чтобы посмотреть в Художественном театре «Марию Стюарт» Шиллера в своем переводе. Он спектакль не видал, хотя тот шел уже давно. Больше я Б. Л. не видела. <...>

еще буду вспоминать отдельные вещи и тогда запишу их дополнительно.

5. Х. 1962

Вследствие перелома ноги в детстве одна нога у Б. Л. была короче другой. Из-за этого его не взяли в армию в 1914 году, что его тогда угнетало. Но Б. Л. выработал себе такую походку, что никакой хромоты нельзя было заметить. Походка получилась очень своеобразная, чуть-чуть женственная, быстрая. Узнать ее можно было из тысячи.

­аниста Добровейна25, эмигрировавшего, вероятно, в 1920—1921 гг. Б. Л. очень с ним дружил и очень высоко ценил его как пианиста. Очень любил Б. Л. игру Софроницкого26, особенно его исполне­ние Шопена, никогда не пропускал его концертов. Большая дружба связывала Б. Л. с М. В. Юдиной, но отзыва о ней как о пи­анистке я никогда от него не слышала.

У нас была большая библиотека, и, кроме того, Яша всегда был связан с разными библиотеками и мог достать книги. По­этому Б. Л. часто обращался к Яше за книгами. В папке с бума­гами, относящимися к Б. Л., лежит составленный Яшей список книг, которые он доставал для Б. Л. в период его работы над «1905 годом». Б. Л. и позже брал у нас разные книги. Где-то в мо­ей старой записной книжке должен также быть список книг, но я его пока не нашла. Многие книги возвращались с каран­дашными пометками. Мы их хранили; они, наверное, и сейчас у нас есть. Единственные, которые я помню, — две английские книги (обе с пометками): собрание сочинений Байрона (в одном томе)27 и «Ренессанс» Уолтера Патера (последняя сейчас у Сани Фейнберга)28.

«Печати и революции» с пору­чениями от Б. Л. из Берлина (просьба прислать номер «Печати и революции»; о возвращении аванса). Записка датирована 23. 1. 1923 и дает берлинский адрес Б. Л.: 41 Fasanenstrasse, Pension Fasanenech, Berlin, W.

Я совершенно не помню ничего об этом пребывании Б. Л. в Берлине. Оно было в самом начале нашего знакомства и, по-ви­димому, недолгое.

«Стихотворения» Николая Бараташвили в пе­реводе Пастернака 1946 г. На ней надпись мне, сделанная через год после начала моей болезни: «С пожеланием выздоровления!! Дорогой, бедной Елизавете Борисовне, которой-то единственно я и сочувствую, а не себе и товарищам. Б. Пастернак. 15 сент. 1946 г.».

27. 11. 1964

Я нашла свою старую записную книжку. Но память меня подвела. Там нет списка книг с пометками Б. Л. Я в ней нашла только маленький листочек, на котором рукой Яши записан ряд книг (беллетристика начала 1920-х годов), взятых у нас Б. Л. Ли­сток я вложила в папку с бумагами, связанными с Б. Л. 29 <...>

­вать папку, еще Яшей озаглавленную «Пастернак» (Яша, не толь­ко по привычке сохранять разные бумаги, но и ясно понимая значение и масштабы Пастернака, очень рано стал собирать все, относящееся к Б. Л.). Я продолжала эту традицию. В результате Женя, который брал все для микрофильмирования, сказал, что это третье по величине собрание документов об отце. Я этой пап­ки не отдала в ЦГАЛИ (как весь архив Яши). В числе бумаг я пе­речитала немногочисленные письма Б. Л. к нам. Мне казалось, что я их помнила. Но оказалось, что я совершенно забыла пись­мо из Киева, где Б. Л. пишет, что только теперь, увидев Киев, многое понял во мне и что долго говорил обо мне с Женей30. Меня охватило то же чувство, как и тогда, при получении пись­ма: какой-то неправды, лжи с моей стороны, присвоения чужо­го. Ведь я родилась и выросла не в Киеве, а в Витебске. Но, прав­да, два с лишним года, прожитых в Киеве, очень значительны для меня. Политическая обстановка, Яша на фронте, его частые приезды, трудности быта, мое собственное возмужание, нако­нец, музыка и Нейгауз. <...>

Примечания

Елизавета Борисовна Черняк, урожденная Тубина (1899-1971). С 1919 по 1921 год занималась в Киевской консерватории. В 1920 году вышла замуж за Я. 3. Черняка. Работала в отделе печати Наркоминдела, потом в иностранном отделе РОСТА Занималась литературными переводами, преподавала немецкий язык.

1. Эти слова были сказаны А. Камю в его Нобелевской речи «Худож­ник и его время», произнесенной 14 декабря 1957 года: «Тогдашняя Рос­сия — Блок и великий Пастернак, Маяковский и Есенин, Эйзенштейн и первые романы о стали и цементе — подарила нам великолепную ла­бораторию форм и сюжетов, плодотворное беспокойство, страсть к по­искам».

—1952) — историк, литературо­вед, шекспировед, редактор и комментатор шекспировских переводов Па­стернака. Другом детства Пастернака не был, но они, действительно, бы­ли знакомы с детства; Пастернак возил своих младших сестер на елки в дом М. К. Морозовой, матери Михаила Михайловича.

3. Мария Павловна Гонта — актриса и журналистка.

4. Ошибка. Летом 1923 года.

5. И. Владиславлев готовил издание библиографии по Ленину. Изда­ние осуществлено не было.

«Спекторский» Пастернак писал: «Я бедствовал. У нас ро­дился сын... / Нашелся друг отзывчивый и рьяный. / Меня без отлагательств привлекли / К подбору иностранной лениньяны».

9. И. Эренбург в книге «Люди, годы, жизнь» писал: «В заурядном не­мецком кафе по пятницам собирались русские писатели... Выступал Мая­ковский. Читали стихи Есенин, Марина Цветаева, Андрей Белый, Пас­тернак, Ходасевич».

«Земля» (1947).

11. Вячеслав Павлович Полонский (1886—1932) — историк литературы и общественной мысли. Создатель и главный редактор журнала «Печать и революция» (1921-1929); после отстранения В. Полонского журнал пре­кратил свое существование. С 1926 по 1931 год главный редактор журнала «Новый мир». Б. Пастернак познакомился с В. Полонским в 1922 году. Одновременно возникла дружба с Я. Черняком. На книге «Поверх ба­рьеров», подаренной В. Полонскому, он написал: «Вячеславу Полонско­му, самому дорогому и близкому из людей революции. Б. Пастернак, 28 ок­тября 1929».. На смерть Полонского Пастернак написал стихотворение «Ты был обречен. Твой упрек...». Полонский высоко ценил поэзию Пас­тернака, которым, по его мнению, «гордилась бы любая из европейских литератур». «... Борис Пастернак, — писал он в 1927 году, — едва ли не крупнейший лирик нашего времени...»

— писательница, в то время была замужем за Г. Я. Сокольниковым. В 1967 году написала не­большие воспоминания о Пастернаке, в которых резко критикует роман «Доктор Живаго» (см.: Галина Серебрякова. О других и о себе. М., 1968).

13. Дом этот сохранился. На доме висит мемориальная доска.

«Приближение грозы» с посвя­щением Я. Черняку сохранился (РГАЛИ, ф. Я. Черняка).

15. Валентин Фердинандович Асмус (1894-1975) — философ и литера­туровед, профессор Московского университета и его жена Ирина Серге­евна Асмус (1893-1946).

16. В новую квартиру, состоящую из двух небольших комнат, располо­женных одна над другой (поначалу кооперативную), по Лаврушинскому переулку, 17, Пастернаки переехали в самом конце 1937 года.

­скую делегацию. Он и Бабель были спешно отправлены на Конгресс по требованию западных писателей 21 июня 1935 г.

19. Сохранилось письмо Я. Черняка Пастернаку от 11 июля 1935 года: «... милый мой, дорогой друг и брат, неужели же Вы до сих пор не знаете, что стихийное потому в человеке и стихийное, что оно требует доверия и потворства человека. Оно его враг, если человеческое мнит себя законо­дателем. Оно величайшая помощь и — жизнестояние — человека, если он напрямик объявляет себя другом стихийного и говорит со стихией ласко­во. Не заманивайте в Ваш спор ни семью, ни друзей — говорите один на один в условиях не бегства, а покоя (уезжайте с рукописью в Грузию, в де­ревню, на берег Северного моря, в тишину (не в пышную природу) и уве­ряю Вас, Вы отлично будете спать и вернете себе все, что мните утрачен­ным. Дорогой Боря, я косноязычен и высокопарен — но я так жду, что и в этой уродливой форме горячее зерно правды дойдет до Вас и послужит Вам! Обнимаю Вас крепко, желаю Вам радости. Ваш Як. Черняк...» (РГАЛИ, ф. Я. Черняка).

20. Александр Сергеевич Щербаков (1901-1945) — партийный и го­сударственный деятель. Оргсекретарь Союза писателей СССР с 1934 по 1936 год.

21. Адриан Генрихович Нейгауз (1925-1945).

— вдова Тициана Табид-зе, арестованного 10 октября 1937 года и вскоре расстрелянного, ближай­ший друг Пастернака и его семьи.

23. Ариадна Сергеевна Эфрон (1912-1975) — старшая дочь Цветаевой. Переписка ее с Пастернаком опубликована в книге «Борис Пастернак. Переписка». М., 1990.

24. В 1944-1948 годах Пастернак выступал с чтением стихов в Доме ученых, в Политехническом музее, в Московском университете, в Колон­ном зале Дома союзов. Как свидетельствуют материалы его архива, всегда тщательно готовился к выступлениям.

25. Исай Александрович Добровейн (1894-1953) — пианист, дирижер, композитор. В 1919 году директор Большого театра. В 1923 году эмигриро­вал. Друг юности Пастернака.

—1961) — пианист, профессор Московской консерватории.

«The Poetical Works of Lord Byron...», London, New York (б/г), вложена записка: «Все карандашные пометки, за исключением стра­ницы 67, принадлежат Б. Л. Пастернаку (см. стр. 151, 191-193, 201, 294, 642). Пометы относятся, кажется, к 1925—1927 годам. Е. Черняк».

28. Вписано позднее. Книга Walter Pater «The Renaissance* (без титуль­ного листа) подарена в начале 1971 года Александру Ильичу Фейнбергу (1947—1981), в то время студенту филологического факультета МГУ. В книгу вложена записка: «Все карандашные пометы (см. стр. 1, 59, 73, 77-78, 138-141, 147-151) принадлежат Пастернаку. Относятся они, ка­жется, к 1925-1927 годам. Е. Черняк».

29. Листок этот сохранился. «Список книг для Б. Л.: Леонов "Барсу­ки", "Вор", "Мемуары"; Поливанов "Мемуары"; Мстиславский "5 дней"; Шульгин "Дни"; Людендорф "Воспоминания"; Лемке "250 дней"; Всево­лод "Рассказы и письма" II и III; Иохвед "Пристани"; Фадеев "Разгром"; Фурманов, тт. I и И; Серафимович "Жел. Поток"; Гладков "Цемент"».

«... Я в восхищеньи от Киева, и в связи с этими впечатлениями у нас с Женей был разговор о ней: многое в ней объясняется и становится рельефней в свете именно этих впечатлений; это как Комбрэ у Пруста».