Елена Чуковская
НОБЕЛЕВСКАЯ ПРЕМИЯ
23. X. 58г. Сегодняшний день я должна описать для истории. Утром приехала Клара и сказала, что Борису Леонидовичу дали Нобелевскую премию. Я почувствовала такую радость, что кинулась ее обнимать и целовать. Он на хорошем взлете насыпал им соли на хвост. Клара рассказала, что в Союзе замешательство, все начальство разбежалось, несчастной секретарше звонят из Нью-Йорка и говорят, что хотят говорить с Пастернаком, а он на даче и там нет телефона.
Я говорю: «Дед, давай пошлем Борису Леонидовичу поздравительную телеграмму». Он: «Зачем, мы лучше сами пойдем и поздравим его».
В час идем. У ворот две иностранные машины. Я предлагаю деду вернуться, т. к. не люблю незнакомого общества, и к самому-то Пастернаку насилу заставила себя идти, а тут еще гости.
— Как я ненавижу в тебе эту боязнь людей! Идем.
Входим. К нам навстречу поднимается Пастернак, веселый, победоносный. Целует деда и меня. Мы что-то бормочем. Кругом вспышки магния. В комнате находятся Зинаида Николаевна, незнакомая мне дама, трое мужчин, которых Пастернак представляет нам как корреспондентов «Пари матч», нью-йоркской газеты и МИДа.
Пастернак увлекает нас в маленькую комнатку, где очень возбужденно рассказывает, что ни один из наших писателей, кроме Ивановых, не поздравил его и не был у него, а что вчера приходил Федин и сказал, что он даже не может поздравить Бориса Леонидовича, т. к. по поручению властей пришел предложить ему отказаться от премии. Пастернак отказался отказаться.
Входим в гостиную. Корреспонденты беспрерывно снимают деда с Пастернаком, как потом выясняется — для кино. Разговор странный. Вчера целый день у них были гости — французы, итальянцы, англичане. Зинаида Николаевна вдруг начинает говорить что-то конфиденциально деду по-русски, махнув рукой на корреспондентов — мол, они ничего не понимают, хотя они прекрасно говорят по-русски. Больше всего ее занимает вопрос, пустят ли ее в Швецию, и она много раз к нему обращается: «Корней Иванович, как вы думаете — меня-то пустят? Ведь должны пригласить с женой».
Пастернак показывает пачку телеграмм — все из-за границы. Из Советского Союза — ни единой. 3. Н. несколько раз повторяет, что Нобелевская премия это не за «Живаго» и не имеет политической окраски, так как ее хотели дать тогда, когда «Живаго» еще не был написан1.
Минут через пятнадцать, когда все уже ослеплены вспышками магния, корреспонденты благодарят и уходят. Мы сидим еще минут пятнадцать, пока Пастернак наверху пишет благодарность в Швецию и затем выходит опять.
— Зина, я когда говорю что-нибудь, то говорю метафизически, а ты так прямо и брякаешь, так нельзя.
Оказывается, еще до нас корреспонденты спросили его, есть ли у него приветствие от Советского правительства, и он сказал, что вся корреспонденция идет на московскую квартиру и он еще не знает, а жена прямо ляпнула — ну конечно, нет, думаете, они нас поздравят!
Идем гулять. Борис Леонидович выходит с нами. Он говорит что-то об облаках, о том, что для него роман — это не политика, не выпады, а что-то совсем другое. Не хочет брать Зинаиду Николаевну с собой в Швецию. Расстаемся на углу. <...>
могу. Все время думаю, что будет дальше, и произношу в уме разные речи.
Шесть часов, семь, восемь, девять. Деда нет. Так как еще ни разу за последние годы не было случая, чтобы он лег спать позже 9-ти часов и пришел домой позже восьми, то у нас дома страшное волнение. Катя звонит в разные места, разыскивая деда, мы с Сашей идем к Федину. Там все заперто со всех сторон, и деда, по-видимому, нет.
Приходим домой в смятении. Наконец около десяти он приходит страшно возбужденный и сразу начинает рассказывать. Он зашел к Федину и стал его уговаривать: «Ведь у вас же есть литературное имя, не пятнайте его, ставя свою подпись под таким документом» (Федин сообщил ему, что завтра Пастернака в 12 часов дня будут исключать из Союза писателей за нарушение Устава и опубликование своих произведений за рубежом). Федин сказал, что уже ничего нельзя сделать.
Дед предлагал ему завтра с утра ехать вместе к Фурцевой, но тот отказался.
Оказывается, против Пастернака уже страшное негодование, т. к. Поликарпов приезжал к Федину, и когда Федин пошел к Пастернаку, то в это время Поликарпов ждал у него на даче ответа и самого Бориса Леонидовича, а тот либо не понял, либо не пожелал понять, но, в общем, не пришел разговаривать. Это переполнило чашу терпения.
жил ему написать объяснительное письмо Фурцевой и изложил его примерный план. Пастернак взошел наверх и написал нечто обратное тому, что предлагал ему дед: что «нельзя рубить топором. Смирение». Как сказал дед — гениально, но совершенно противоположно тому, что нужно. Дед сказал, что этого отправлять нельзя, и ушел.
Да, кроме того, за это время приходил Кома и сказал, что премия дана за Живаго и за продолжение традиций русских классиков.
Я доказывала, что если бы вместо истерических и подстрекательских статей издали бы своевременно книжку стихов Пастернака, то было бы гораздо больше пользы для России.
26. Х. В «Правде» продажная статья Заславского, от которой просто воняет. Говорят, что в городе демонстрации перед Союзом писателей: «Долой Иуду Пастернака». Люди, которые, как я уверена, не читали его ни строчки и, во всяком случае, того романа, против которого они, вернее, их настроили. Мне омерзителен сам метод. Это и есть фашизм. Хлебников: «Первая заглавная буква новых дней свободы так часто пишется чернилами смерти»2.
Примечания
— внучка К. Чуковского, дочь Лидии Чуковской, химик, теперь — издатель произведений деда и матери.
1. Впервые Пастернак был выдвинут на Нобелевскую премию в 1947 году.
«Ранней весной 1917 года...»