Анна Голодец
ПОСЛЕДНИЕ ДНИ
Утром 9 мая 1960 года привезли электрокардиограмму заболевшего Б. Л. Пастернака. Заведующий кабинетом функциональной диагностики Е. Б. Нечаев констатировал свежий инфаркт миокарда и мерцательную аритмию. В 13 часов дня мне сообщили о том, что у Бориса1*. <...>
По распоряжению Союза писателей поликлиника должна организовать круглосуточное дежурство врача, то есть поселить на дачу Бориса Леонидовича врача. Начальство предложило ехать мне. Больного я никогда не видела.
По дороге предстояло заехать за доктором Самсоновым и проф. Фогельсоном. Из рассказа Самсонова, наблюдавшего Бориса Леонидовича с конца апреля, я узнала, что болезнь началась недели за три до регистрации инфаркта. Борис Леонидович ни за что не хотел поддаваться, скрывал от окружающих недомогание. Врачей позвали по настоянию Зинаиды Николаевны.
9 мая, в день снятия электрокардиограммы, у него была высокая температура. Он лежал в постели, не вставая. Когда мы приехали, на даче были жена Бориса Леонидовича — Зинаида Николаевна, его брат Александр Леонидович с женой Ириной Николаевной и домработница Таня. Вскоре пришла Т. В. Иванова, принимавшая в происходящем горячее участие.
Больной лежал в рояльной. Это маленькая комната (м. 12), окнами на северо-запад. Вместо кровати был матрац на ножках, очень неудобный, с уклоном на сторону. Борис Леонидович встретил нас оживленно, извинился за причиненное беспокойство. Он не чувствовал болей. Жаловался лишь на неудобства, связанные со строгим постельным режимом. Старался выговорить себе побольше свободы, но всем решениям врачей подчинялся.
Трудней всего было уговорить его не бриться хотя бы два дня и меньше разговаривать.
В истории болезни было зарегистрировано наличие свежего инфаркта, повторного (первый был в 1952 г.) с мерцательной аритмией, с выраженным застоем в легких. Состояние больного расценивалось как тяжелое. Уехал проф. Фогельсон с д-ром Самсоновым.
Остались я и дежурная сестра. Вечер быстро прошел в хлопотах. Мы с медицинской сестрой по очереди провели около Бориса Леонидовича ночь, следя, чтобы он, забывшись, не повернулся. Но Борис Леонидович не спал, как не спал он и последующие ночи и дни, все более изматываясь от бессонницы и мыслей, которые он называл «кошмарными снами без сна». <...>
Борис Леонидович привык ночью, часов в 11, после работы, что-нибудь съесть, и Зинаида Николаевна просила не нарушать этой традиции, якобы обеспечивающей хороший сон. Мы не стали ей возражать. Но сна не было.
10 и 11 мая — самые светлые дни за время болезни Бориса Леонидовича.
В доме все вздохнули свободней. Зинаида Николаевна распорядилась продолжить ремонт кабинета, расположенного на 2-м этаже. <...>
Зинаида Николаевна человек очень сдержанный, волевой, энергичный. В минуты опасности она больше уходит в работу физическую. Немногословна. Не сентиментальна. Таня — целые дни плачет, все у нее из рук валится, ежеминутно ее отпаивали валерьянкой. Она полна возмущения, что окружающие не переживают, что Зинаида Николаевна не разрешает подать Борису Леонидовичу жирный суп. Я поддерживаю Зинаиду Николаевну, и она рассматривает это как сговор против нее. Но подчиняется. И с тех пор все, что готовится и подается Борису Леонидовичу, проходит мой контроль. Александр Леонидович всячески наводит меня на разговор об инфарктах, об исходах этой болезни, о критических сроках. Несмотря на то что я упорно продолжаю говорить о тяжести состояния Бориса Леонидовича, о возможности осложнений и страшного исхода, он снова и снова заводит разговор о том же, подбирая факты, опровергающие мой «пессимизм», и уходит явно недовольный мною.
Он и Ирина Николаевна архитекторы на пенсии. Ирина Николаевна чертит нам температурную кривую и записывает все медицинские заключения (для родных, как она говорит).
Леня — младший сын Бориса Леонидовича — не посещает университет. Он взял отпуск по болезни. Он выполняет все поручения, подменяет шофера, бреет Бориса Леонидовича, часами сидит возле матери или убегает в сторожку, где рояль, и играет. Он очень сдержан в своем горе и всячески старается помочь. Старший сын Бориса Леонидовича — Женя — отличается необычайной энергией и дотошностью, которые оказываются уместными. Он организует в дальнейшем всяческие консультации, переливания крови, достает медикаменты с немыслимой быстротой.
Приехала первая жена Бориса Леонидовича — Евгения Владимировна, его поклонница Елена Ефимовна Тагер, приходят Сель-винские, Берта Яковлевна и их дочь Циля. Три раза в день «за сводкой» прибегает Валентин Фердинандович Асмус. Всех принимают во дворе. В доме — тишина. Все говорят шепотом. К Борису Леонидовичу никого не впускают, кроме Зинаиды Николаевны и брата — по его просьбе, ненадолго.
Почта приносит много писем и телеграмм. О них говорит Борису Леонидовичу брат. Прочитать их Борис Леонидович не просит. Вначале он просил складывать почту в его комнате, на рояле, но потом забыл об этом. В голове у него постоянно литературные образы, о которых он рассказывает. «Спорят между собой переводы Шекспира, Гете и куда-то проваливаются, увлекая меня». Мы его останавливаем. Просим молчать. Борис Леонидович сердится: «О чем же мне говорить? Не о левой же лопатке, которая болит. К тому же она не разговаривает по-русски».
Борис Леонидович не жалуется на страдания, не капризничает. Он либо лежит с закрытыми глазами, либо смотрит на нас (медицинскую сестру и меня) и тут же начинает извиняться за то, что вот он заболел, а нам приходится за ним ухаживать, говорит, что сам виноват в своей болезни. Очень давно появилась тяжесть и неприятное чувство, а временами и боль в левой лопатке. Но все казалось несерьезным, а по временам настолько серьезным, что страшно было признаваться.
«Я думал, что внутренним сопротивлением болезни можно одержать над ней победу. Я ошибся и сам себе все это наделал».
довичу она не заходила, но он был очень рад ее приезду. Она недолго пробыла во дворе с семьей Бориса Леонидовича и уехала <...>2*. Вечером 11-го я уехала в Москву, оставив приехавшего мне на смену д-ра Т. Н. Пешковского.
12 мая 1960 г.
Вечером я возвратилась. Мне сказали, что истекшие сутки прошли спокойно. Борис Леонидович встретил меня радостно. Попросил, чтобы я не позволяла никому его кормить и делала б это сама. <...>
В доме продолжался ремонт кабинета Бориса Леонидовича. Рабочие ходили на цыпочках, не производя ни малейшего шума. Я не представляла себе, что ремонт можно проводить так тихо. Все, кто обслуживал Бориса Леонидовича тогда — работница, сторож, садовник, почтальон, — очень любили его. Каждый мне рассказывал о том, какой Борис Леонидович добрый, внимательный, простой в обхождении.
Приезжала старая няня, вырастившая Леню, и сказала, что отслужила молебен, «чтоб все кончилось хорошо».
Каждый вечер приезжала Масленикова. Привозила цветы, парных цыплят, свежую клубнику, черешни, когда их не было еще в Москве. В дом она не заходила. Справлялась, что еще надо, и уезжала на поезде в Москву. Иногда она проделывала этот путь дважды.
У меня она и спрашивать о Борисе Леонидовиче боялась. Только просила делать все, чтоб Борис Леонидович поправился.
В ночь на 13 мая 1960 г. Борису Леонидовичу стало плохо. <...> Борис Леонидович не спал. Опять говорил, что виноват в своей болезни. Тут он впервые сказал, что у него две болезни — «инфаркт и живот». Говорил о том, что его история не закончится историей болезни и даже смерти. «И после еще некоторое время будут разговоры, а потом все признают. Я ведь все-таки нобелевский лауреат».
Рано утром я вызвала проф. Фогельсона. Электрокардиограмма показала ухудшение... Решено привлечь хирурга.
День прошел напряженно. Борис Леонидович очень страдал, но, когда его спрашивали отчего, он говорил, что очень болят ноги, а «пятки ведут себя как личные враги, фамилии которых он забыл...».
В ночь на 14 мая. <...> Было резкое падение сердечной деятельности, желудочное кровотечение. В 4 часа утра я разбудила Зинаиду Николаевну. Шофера срочно послали за лекарствами. Было сделано все, чтоб остановить кровотечение с учетом наличия острого инфаркта.
Борис Леонидович очень тяготился тем, что не может сам бриться, вынужден совершать туалет с посторонней помощью. Это он разрешал только Зинаиде Николаевне, которой помогали медицинские сестры.
Мне разрешалось входить, когда он был «в полном порядке» — причесан, при зубах.
14 мая утром неожиданно для всех приехал д-р Н. А. Долго-плоск. Он приехал по просьбе О. В. Ивинской, о которой мне говорили, называя ее «нежелательный источник». Зинаида Николаевна не хотела разрешить осмотр, но мы ее уговорили не упрямиться. Долгоплоск лечил Бориса Леонидовича во время первого инфаркта.
Борис Леонидович узнал Долгоплоска и сказал, что если придется лечь в больницу, то он бы хотел к нему, если Наум Александрович не откажется от такого капризного больного, на что Долгоплоск сказал, что Борис Леонидович был очень спокойным, выдержанным й приятным больным в 1952 году и что он с удовольствием будет лечить его и теперь.
В истории болезни записали: «Состояние тяжелое. Нетранспортабелен». А днем, после осмотра проф. Фогельсона, было решено госпитализировать БориЬа Леонидовича. Очень оперативно было подготовлено место в 1-й Градской больнице. Но Зинаида Николаевна категорически отказалась от госпитализации из-за отсутствия отдельной палаты.
Чем глубже захватывала болезнь Бориса Леонидовича, тем больше он радовался приезду консультантов, которые бывали в большом количестве не реже чем через день, а иногда и два раза в день.
15 мая был расширенный консилиум в составе профессоров Фогельсона, Шпирта, Петрова и Попова.
Заключение профессоров: инфаркт миокарда, тромбоз вен желудка. Рак желудка.
Родным о последнем не сказали.
Вечером Борису Леонидовичу сделали инъекцию. Он впал в забытье, временами переходящее в сон — впервые за время болезни. Когда Борис Леонидович проснулся, спросил, где же Леонов. Он ясно видел его рядом с собой и разговаривал с ним о «Фаусте». Узнав, что того не было, Борис Леонидович очень расстроился и просил не давать ему ничего «дурманящего».
ной палатке. В ней ему легче дышалось, и даже иногда он спал без кошмаров.
По решению консилиума нужно было достать ауромицин. В тот же вечер Леня привез наш препарат и канадский. Последний ему был навязан «нежелательным источником», и, передавая лекарство, он просил меня применить его, конечно если другим нельзя заменить. Мы начали лечение своим препаратом.
Ежедневно делались лабораторные исследования. Ответ я получала через несколько часов по телефону. <...>
«мучить» медицинскими разговорами. После двух дней лечения температура опять спала. Но Борис Леонидович продолжал слабеть с каждым днем.
Когда я спрашивала о самочувствии, он говорил, что «круг возможностей становится все уже, но в этом кругу мне сейчас спокойно». На сердце он не жаловался... <...>
Борис Леонидович просил точно сообщать ему о предстоящих манипуляциях. Вместе мы обсуждали очередность приема лекарств, срок лежания в кислородной палатке. <...>
Борис Леонидович тщательно следил за аккуратным выполнением назначений. Получая облегчение, он радовался от души и тут же шутил над собой: «Как вся литература от меня далека, вся эта чепуха, важней всего, оказывается, ощущение покоя в животе».
Он часто просил оставлять его одного. Он не чувствовал себя свободно в нашем присутствии.
— приходил ли Федин. Но Федин не приходил.
К нему заходили Александр Леонидович, Зинаида Николаевна, Н. А. Табидзе, сыновья.
С вечера начинал беспокоиться — «как мы будем спать». Вырабатывали план чередования кислородной палатки с приемом валокордина.
Леня проверял исправность кислородной палатки и умение очередной медсестры управляться с ней. «Теперь я буду спать», — говорил он. Все уходили. Но Борис Леонидович не спал. По ночам его «окружали книги, которые говорили на разных языках» и «причиняли мучительную тяжесть».
Я находилась в соседней комнате. Туда доносились малейшие шорохи из комнаты Бориса Леонидовича. Заслышав их, я тихонько подходила к двери. Борис Леонидович это слышал и говорил дежурной сестре: «Что-то Анне Наумовне не спится, пусть войдет ко мне».
«давайте обсудим». И мы «обсуждали». Сестра уходила по всяким делам на кухню. Он закрывал глаза, но сон не приходил. Минут через 20 замечал, что я еще сижу, очень огорчался, просил извинения, что «создал мне такую жизнь».
По утрам, когда он просыпался после двух часов «блаженства и покоя» — в те считанные разы, когда мы давали ему наркотики (без его ведома), — Борис Леонидович расспрашивал, кто в доме, чем занимаются. Иногда к нему заходила Н. А. Табидзе. Борис Леонидович приветствовал ее по-грузински, расспрашивал о дочери и ее семье, которые живут в Тбилиси, целовал руку, а «теперь, Ниночка, идите». Ни с кем, кроме медицинского персонала, Борис Леонидович не говорил о своем страдании. С родными он говорил об их делах. У Зинаиды Николаевны просил прощения за то, что «разоряет» ее своей болезнью (постоянное дежурство медицинских сестер оплачивала Зинаида Николаевна). Обычно медицинская сестра и я присутствовали при посетителях. Очень редко Борис Леонидович просил оставить его наедине с Зинаидой Николаевной или Александром Леонидовичем.
Борис Леонидович знал, что у него язва желудка — осложнение инфаркта, — и поэтому очень осторожен был, когда предлагали «непроверенные» блюда. Он выяснил, что самая опасная еда — с выраженными вкусовыми качествами. Он отказался от прежде любимого крепкого горячего чая. Настороженно относился к еде, приготовленной Таней, говоря, что «ее глупость в этом вопросе доходит до святости». Однажды Таня приготовила слишком сладкий мусс. Борис Леонидович отказался его есть и попросил в будущем «присматривать за Таней». «Что вы, Борис Леонидович, ведь Таня всю душу вкладывает, делая что-либо для вас». — «Душу она вкладывает, а грязь остается».
Ежедневно к даче подъезжали машины иностранных корреспондентов. Их не впускали во двор. Александр Леонидович выходил за калитку и говорил с ними. Я рассказывала об этом Борису Леонидовичу, думая как-то развлечь. Но он очень равнодушно выслушивал меня. Как-то днем я долго не заходила к Борису Леонидовичу. Читала в своей комнате статьи, присланные немецким доктором, о лечении язвы желудка. Прислал их он вместе с коротеньким письмом, в котором выражал восхищение талантом Бориса Леонидовича, желал ему выздоровления и просил ознакомить лечащего врача с его статьями, в надежде на то, что рекомендации, предложенные в них, могут быть полезны Борису Леонидовичу.
Когда я вошла к Борису Леонидовичу, он спросил, что я делала. «Наверно, вы все пишете историю моей болезни».
вич оживился. Попросил прочитать письмо. Это был единственный раз, когда Борис Леонидович заинтересовался корреспонденцией.
Из Голландии приехали люди с огромным букетом тюльпанов. Борис Леонидович не стал их смотреть и просил не вносить в его комнату. Он никогда не рвал цветов и не любил их в вазах. Но любовался ими в саду, в поле (со слов родных).
Напротив комнаты, где лежал Борис Леонидович, росли вишневые деревья. Борис Леонидович часто спрашивал, цветут ли они. И вот когда появились цветы, я предложила принести ему веточку. Он быстро отказался, а потом все расспрашивал, как они цветут. Бориса Леонидовича раздражал яркий солнечный свет. «Я бы хотел, чтобы во время моей болезни было пасмурно». Он безошибочно предсказывал смену погоды и очень огорчался, предчувствуя жаркий день.
<...>
Борис Леонидович заметно похудел. Его прекрасная мускулатура и кожа начали терять упругость. <...>
Дело в том, что Борис Леонидович по ночам просил не закрывать окно. Лежал он в легкой сорочке и не разрешал себя одевать теплее. Рядом с кроватью висел шерстяной жакет, но надеть его на Бориса Леонидовича было невозможно. Наши просьбы он считал «глупой прихотью» и в лучшем случае разрешал плотнее прикрыть себя одеялом. В ночь дежурства Марфы Кузьминичны я увидела Бориса Леонидовича, лежащего в жакете. Когда Марфа Кузьминична отвернулась, он показал глазами на нее, изобразил испуг и приложил палец к губам. Как-то утром, перед приходом смены, ночная сестра стала особенно тщательно все прибирать, разглаживать постель и сказала, что ее сменит Марфа Кузьминична (старшая сестра, ее все побаивались). Когда я вошла, Борис Леонидович посмотрел на меня жалобно и сказал: «Ну, сегодня придет деспотичная сестра, будем держаться».
Как-то ночью медицинская сестра Марина прибежала ко мне, не зная, можно ли дать Борису Леонидовичу карандаш, который он попросил. Я разрешила. Утром она сказала, что он ничего не захотел писать.
Когда у нас окрепло подозрение, что у Бориса Леонидовича рак, я и Александр Леонидович часто предлагали ему позвать к нему, кого ему хочется видеть. Он отказывался. <...>
Я заметила, что настойчивые предложения кого-либо пригласить вызывали грусть у Бориса Леонидовича. Очевидно, в этом он почувствовал безнадежность своего положения.
С каждым днем Борис Леонидович все больше менялся. Это было очень страшно. Все трудней он переносил процедуры. <...>
ления. К утру с этим удалось справиться. При обычном утреннем обслуживании я обнаружила над левой ключицей раковый узел. Осмотр несколько затянулся. Обсудили с медицинской сестрой все назначения, и я сказала, что иду звонить в поликлинику — узнать результат анализов. Я всегда говорила Борису Леонидовичу, когда уходила; после того, как я не появлялась в его комнате несколько часов, он забеспокоился — не уехала ли я в Москву.
Звонить я ходила на соседнюю дачу к Ивановым или Леня возил меня в Дом творчества, чтобы оградить от общения с иностранными корреспондентами, шнырявшими вокруг.
На этот раз я звонила В. Г. Попову. Он сказал, что приедет днем. Мое наблюдение не было для нас неожиданностью. Просто хотелось, чтоб было что-нибудь опровергающее наш диагноз. К сожалению, каждый день приносил нам обратное.
В мое отсутствие Бориса Леонидовича кормила Зинаида Николаевна, и он сказал, что у меня усталый вид и надо следить за моим отдыхом. Не научилась, значит, я владеть собой.
Возвратившись, я сказала, что приедет В. Г. Попов. Его любил Борис Леонидович и вся его семья. Борис Леонидович попросил, чтоб его побрили и привели в порядок к приезду профессора.
лородную палатку, Борис Леонидович немного нервничал и сказал: «Во что я превратился — в засушенный листок между страниц книги».
22 мая 1960 г. Резко упал гемоглобин в крови — картина острого лейкоза. Решено было пригласить профессоров Кассирско-го и Петрова. Вновь заговорили о необходимости госпитализации. Зинаида Николаевна очень встревожилась. Она считала, что Бориса Леонидовича нужно отвезти в больницу только в случае необходимости «оперировать язву», а все остальное можно организовать дома. Она настояла, чтоб был сделан снимок легких и желудка на дому. Мы объяснили, что последнее — невозможно. Рентгенография легких была сделана 25 мая. Все организовала Е. Е. Тагер при помощи своего брата — рентгенолога проф. Тагера.
Борис Леонидович спокойно выслушал мое сообщение о том, что привезена рентгеновская установка. Когда все было сделано, Борис Леонидович сказал сестре: «Ну вот, теперь все узнают и все пойдет по-другому». Он очень устал после рентгена. Лежал в кисдородной палатке. Не захотел есть. К вечеру того же дня привезли снимок и приехали профессора Кассирский и Петров.
Заключение проф. Тагера: бронхогенный рак (?) левого легкого и метастазы в обоих легких.
Мы действительно узнали многое, но не все...
тью, меткостью речи. Сказал, что он внешне напоминает ему Андроникова...
В эти дни он был уже очень слаб...
На столике оставались часы с крупной секундной стрелкой, по которым я обычно считала пульс и дыхание, и кружка коричневого цвета с отбитой эмалью, служившая ему многие годы. Борису Леонидовичу для определения времени часы были не нужны. Он безошибочно определял время по каким-то ему одному ведомым приметам даже ночью, но последние два-три дня стал ошибаться и очень огорчался этому.
Вечером того дня, когда был сделан снимок, он спросил, нет ли ответа. Я сказала, что должна его узнать на следующий день по телефону. После завтрака он сказал: «А теперь вы, наверно, пойдете звонить». Я ушла на 30-40 минут и вернувшись сказала, что на снимке подтвердился диагноз затяжной пневмонии. Он пристально смотрел на меня, расспрашивая, что это за болезнь и как она протекает. Мне казалось, что он не верит. Днем приехал В. Е. Гиллер — главный врач поликлиники Литфонда. Это было неожиданно для Бориса Леонидовича. Борис Леонидович очень обрадовался. Потом говорил: «У вас, видно, толковый главный врач и внешне приятный, немного похож на Федина».
ей Бориса Леонидовича обсудить, как дальше вести больного. Когда родным стало известно, что у Бориса Леонидовича рак, они вначале хотели скрыть это от приходящих и прочих интересующихся здоровьем Бориса Леонидовича. Только Леня справедливо заметил, что скрывать будет очень сложно, так как вокруг дачи почти постоянно торчали иностранные корреспонденты, все пронюхивающие. <...>
27 мая в 4 часа утра исчез пульс, сознание было спутанным. После активной терапии пульс постепенно восстановился. Борис Леонидович открыл глаза, удивленно посмотрел на нас. «Почему вы суетитесь?» «Что вы без конца щупаете пульс? Мне было так хорошо. Я ничего не чувствовал, а вы своими уколами вернули мне беспокойство».
Должна признаться, что у меня лицо было в слезах. Борис Леонидович внимательно смотрел на меня и ни о чем не спрашивал. Марфа Кузьминична выглядела не лучше меня, но быстро повернулась спиной, разбирая шприцы, — у меня положение было безвыходным, и я начала объяснять, что проснулась из-за кота Мишки, который влез в окно моей комнаты, раскрыл дверь и устроил сквозняк. Обвинила я бедного кота потому, что Борис Леонидович, зная его повадки, по вечерам просил найти кота и запереть на кухне. «Ну как же так. Вы должны были встать, выбросить Мишку. Закрыть все».
Я не выпускала руку Бориса Леонидовича, а он продолжал говорить о том, что напрасно мы его колем, что ему было хорошо, а теперь «опять беспокойство и мысли», что «жизнь была хороша», что, если она продлится, он ее посвятит только «борьбе с пошлостью в литературе мировой и у нас», что «пишут обо всем не теми словами». Это были его последние слова о литературе, которые слышала я.
Днем он спросил, жив ли Олеша, который заболел раньше Бориса Леонидовича и умер в начале мая. Медицинская сестра, не знавшая Олешу и не читавшая газет, вполне чистосердечно сказала, что если б он умер, то в «Литературной газете» было бы объявление, а она этого не видела.
нидовича, он задал тот же вопрос. Зинаида Николаевна немного расстроилась, но я ее выручила, сказав, что, судя по всему, он уже не болен. Мы предупредили остальных членов семьи, и не зря, так как Борис Леонидович об этом говорил и с Александром Леонидовичем.
Борис Леонидович несколько раз повторял, как ночью ему было хорошо, когда «все ушло», и сказал, что «если так умирают, то это совсем не страшно».
Вечером приехали В. Г. Попов и доктор из института имени Склифосовского, и медицинская сестра О. А. Тараскина. Они привезли все необходимое для переливания крови, вплоть до штатива для ампулы. Определили группу крови. Борис Леонидович сказал, что во время Отечественной войны был донором.
Переливание прошло очень хорошо. Борис Леонидович заметно оживился, немного поднялось артериальное давление, неуклонно падавшее последние дни.
Когда вынули иглу из вены, на постель и на доктора брызнула кровь. Борис Леонидович критически посмотрел на все это и сказал: «Кровавая картина».
Я была допущена, когда Борис Леонидович был «в полном порядке». Глаза оживленно блестели, он громко разговаривал, выражал неудовольствие, что мы делаем много инъекций. К нему зашла Н. А. Табидзе. Передала привет от дочери и зятя, врача из Тбилиси. «А что Алик говорит о моей болезни?» — спросил он. До этого у меня с Борисом Леонидовичем был серьезный разговор. После рентгена легких он с напряженным интересом прислушивался к моим распоряжениям и, увидев, что лечение не прекращается, а, наоборот, усилилось, спросил, часто ли мне приходилось лечить больных с инфарктом, протекающим с такими осложнениями, как у него. Я ответила утвердительно. «Они выздоровели?» — «Да». — «Назовите их». Я назвала.
Спросил, что ему делают для рассасывания пневмонии, — я ответила.
Оказывается, задолго до болезни Борис Леонидович время от времени говорил, что у него рак легкого, и, очевидно, все время болезни думал об этом, но никому ничего не говорил. Наше поведение после рентгена как будто бы рассеяло эти мысли. Мне кажется, Борис Леонидович позволил себя убедить: просто инфаркт миокарда с тяжелыми осложнениями. Хочется в это верить. <...>
Все сестры очень привязались к Борису Леонидовичу и говорили, что готовы дни и ночи быть возле него без всякой оплаты, только бы поправился, что такого благородного человека они не встречали, что не видели тяжелых больных, которые были настолько внимательны и заботливы к другим.
да. Как-то одна из сестер вздремнула ночью, но быстро очнулась и извинилась. Борис Леонидович сказал: ничего, у вас это хорошо получается. После ночи на 27-е Борис Леонидович просил, чтобы дежурила Марфа Кузьминична.
После приезда Минца мы с Борисом Леонидовичем, как обычно после консультаций, делились впечатлениями. Я рассказала, что Минц недавно перенес инфаркт и еще не приступил к работе. Приглашение застало его накануне отъезда на дачу после больницы. Борис Леонидович удивился: «Такой молодой и уже после инфаркта», «Он похож на шекспировского могильщика густой темно-рыжей шевелюрой и бровями, а лицо у него очень приятное».
Как-то Борис Леонидович задремал. Открыл глаза и молча осмотрелся, сказал, что, несколько раз просыпаясь, думал, что находится в больнице. «Когда б ни открыл глаза, вижу около себя белые халаты». Я сказала об этом родным и просила их чаще заходить к Борису Леонидовичу. Но он к этому не стремился.
Однажды я предложила Борису Леонидовичу почитать вслух. «Я ведь сам пишу книги, что же мне читать чужие», — ответил он с некоторым раздражением. Он отказывался слушать музыку, читать. Большую часть времени молчал.
Примерно на 6-й день болезни, когда Борису Леонидовичу стало хуже, утром, в то время, когда все завтракали, а с больным была Таня, я увидела, что она вышла в слезах и позвала Зинаиду Николаевну и Александра Леонидовича. Я оставалась за столом. Сестра зашла к больному. Вскоре пришла в столовую и сказала, со слов Тани, якобы Борис Леонидович хочет причаститься. Потом об этом говорил Александр Леонидович, но Борис Леонидович не повторил своего желания.
«Ведь вы всё понимаете. Зачем же на таких гужах тянете меня в жизнь? Посмотрите на дно своей души. Жизнь была хороша, очень хороша. Но и умирать когда-нибудь надо». Он говорил: «С каждым днем сужается круг возможностей — уже почти ничего не остается».
28 мая было первое переливание крови.
29 мая состояние было улучшено на день.
Вечером упало давление, пульс с перебоями, усилилась одышка. Решено было 30 мая снова перелить кровь. С утра Борис Леонидович нетерпеливо ждал этого. Силы Бориса Леонидовича с каждым часом убывали. <...> Он лежал, откинув одеяло, двери и окна были распахнуты, и все время жаловался на духоту. В этот день Борис Леонидович разговаривал совсем мало. Его очень беспокоило присутствие людей в комнате, и дежурная сестра находилась возле двери в коридоре, а я у окна его комнаты со стороны террасы. Когда дыхание становилось неровным, мы входили, делали инъекции, давали кислород. Это было каждые два часа. Это было в первой половине дня. С обеда мы не выходили из комнаты...
Утром он позвал Леню. Попросил побрить его и наладить палатку. Спросил, как занятия, порадовался, узнав, что он сдал экзамен. Долго смотрел на сына.
залось, что мы теряем Бориса Леонидовича. Во второй половине дня приехал Женя. Он был в издательстве, узнал, что выходит перевод Бориса Леонидовича. Я сказала ему об этом и предложила позвать Женю. Вначале Борис Леонидович отказался: «Все это чепуха, какое это имеет значение». И все-таки позвал Женю. Я и сестра вышли из комнаты. Вскоре к Борису Леонидовичу вошел Александр Леонидович и быстро вышел, сказав, что Борис Леонидович ничего не говорит.
Мы с сестрой принялись за инъекции, ненадолго выключили кислородную палатку, так как в ней Борису Леонидовичу было тяжко, и Станислав Нейгауз давал ему кислород прямо из шланга.
В 21 час привезли кровь. В. Г. Попов помрачнел, увидев больного...
Было ясно, что часы Бориса Леонидовича сочтены. Дыхание становилось все более прерывистым. Борис Леонидович позвал Зинаиду Николаевну.
Примерно в 23 часа взгляд Бориса Леонидовича начал затуманиваться. Позвали сыновей. Вскоре позвали меня и мед. сестру. Женя громко сказал: «Боренька, скоро приедет Лида, она уже в пути. Продержись еще немного». Он открыл глаза. Утвердительно кивнул головой. «Лида — это хорошо», — сказал Борис Леонидович и попросил всех, кроме детей, выйти из комнаты3*.
Когда я и сестра вошли, пульса не было. Сознание еле теплилось. Жизнь сосредоточилась в судорожных вдохах, которые становились все реже.
В 23. 20 Бориса Леонидовича не стало.
Сразу же я по телефону сообщила об этом в поликлинику Гиллеру. <...>
Около дачи находилась машина иностранной марки. Ночью корреспонденты пытались войти во двор, но это увидел Александр Леонидович и выгнал их прочь.
— родные просили нас не уезжать. Никто не спал. Разговаривали тихо.
В 6 часов утра во дворе появилась расстроенная, плачущая женщина, громко кричавшая: «Теперь вы можете меня пустить, теперь меня бояться нечего».
Никто не вышел ей навстречу.
Она прошла к Борису Леонидовичу.
Часов в 11 приехала машина из поликлиники, на которой Арий Давидович Ратницкий привез бланк свидетельства о смерти. Заполнив его, я завершила круг своих обязанностей и постаралась незаметно уехать.
— врач-терапевт поликлиники Литфонда СССР.
1* В записях опущены специальные медицинские подробности.
2* Вскоре с приступом стенокардии ее отвезли в больницу им. Боткина.
3* Только дня за 4 до конца он сказал, что хотел бы поговорить с сестрой Лидой, живущей в Лондоне. Сейчас же сыновья отправили телеграмму в Лондон. Это было в пятницу. В субботу пришел ответ, что начаты хлопоты о визе. В понедельник пришла еще одна телеграмма, а вслед за тем — был телефонный разговор о том, что Лида вылетает. Вечером в понедельник сыновья поехали на аэродром, но Лида не прилетела, так как ей не была выдана виза.