Анатолий Тарасенков
ПАСТЕРНАК
Черновые записи. 1934—1939
Первая встреча и знакомство с Борисом Леонидовичем — в редакции «Красной нови» литфронтовским летом 1930 года. Содержания разговора, который происходил уже на улице, не помню. Помню только, что мною в это время была задумана статья о творчестве Б. Л. в форме открытого письма к нему. О замысле этой статьи я рассказал Б. Л. Он был всерьез испуган, ибо считал, что раз статья будет написана в форме открытого письма, — ему придется отвечать. Испуг этот был вызван не содержанием статьи1 (я о нем и не говорил Б. Л.), а самим фактом того, что, может, придется отвечать.
— вплоть до вечера Яхонтова, посвященного Маяковскому (кажется, в 1932 г.), в Малом зале консерватории, — малопримечательны и неинтересны. Они не запомнились почти.
На этом же вечере Яхонтова, выйдя с Борисом Леонидовичем во время перерыва в курительную комнату, мы сразу вступили в горячий, взволнованный разговор о Маяковском. Б. Л. рассказывал, как до революции он явился однажды к Маяковскому в Питере в номер гостиницы, где он тогда жил. Дело было утром. Маяковский вставал с постели и, одеваясь, вслух читал «Облако в штанах» (куски из которого только что прочел Яхонтов, что и навело Б. Л. на это воспоминание)2. Горячая, не сдерживаемая ничем любовь к Маяковскому как к поэту и человеку наполняла все фразы Пастернака. В конце концов он расплакался как ребенок...
Значительно раньше, примерно в 1929 г., — первый разговор с Б. Л. по телефону. Я писал заметку о нем в МСЭ и просил по телефону дать его библиографию. Б. Л. нелепо извинялся за то, что ему надо на минуту отойти от трубки для того, чтобы снять трубу с перекипающего самовара. Потом он долго и подробно перечислял свои книги и статьи о себе. Я спросил, не может ли он дать мне прочесть «Близнец в тучах», которого я нигде не мог достать. Б. Л. просил меня вообще не читать этой книжки, ибо он не считает ее сколько-либо заслуживающей внимания.
Возвращаюсь к более или менее связной хронологической последовательности.
Небезынтересно поведение Б. Л. на двух вечерах в клубе ФО-СПа, в 1932 г., где он читал стихи из «Второго рождения»3. Горячая взволнованность, прерывание ораторов репликами, стремление донести до аудитории и оппонента понимание содержания своих стихов... Горячая, взволнованная читка стихов, при которой ряд строк варьировался по сравнению с печатавшимся тогда в журналах текстом (вариации эти были, вероятно, импровизационными).
гласился. Когда, подготовившись, я пришел «за кулисы» аудитории Политехнички, Б. Л. был очень удивлен, что будет какое-то вступительное слово, и довольно решительно отказался от этой части программы вечера. Мне пришлось смутиться, уступить слово председателю вечера К. Л. Зелинскому5, который начал что-то бормотать о своей просьбе к аудитории сообщить ему, Зелинскому, в письменной форме впечатления от стихов Пастернака, — это, дескать, необходимо ему для критической работы о поэте... — и сесть на сцену в качестве слушателя-гостя.
Январь 1934 г. (или февраль!). По моей инициативе в кабинете Каменева в изд. «Academia» — совещание по вопросу об издании полн. собр. стихов только что умершего А. Белого. Я сделал сообщение о предполагаемом мною плане издания, настаивая на том, чтобы за основу принять тексты первых изданий «Золота в лазури», «Урны» и «Пепла», а последующие редакции поэта дать в примечании. Так — полагал я — будет дан исторический ракурс развития поэта. Мнения участников совещания (Л. Б. Каменев, Б. Пильняк, Г. Санников, К. Локс, Зайцев, Эльсберг, Пастернак и др.) разделились. Многие стояли за принятие основного текста в редакции позднейших пореволюционных годов (для «Пепла» и «Золота в лазури»). Я тогда задал публично вопрос Пастернаку: «Вот Вы, Б. Л., выпустили книгу «Поверх барьеров» в 1917 и 1929 гг. в разных вариантах. Какой вариант Вы считали бы наиболее достойным для своего будущего соб. сочинений?»
Б. Л. страшно заволновался, сказал, что очень трудно решить этот вопрос, что в конечном счете обе редакции имеют право на существование, а под конец заявил, что поэзия вообще страшна своей ответственностью перед читателем и что он мечтал бы о таком положении вещей, при котором можно было бы писать стихи, продавать их издательству, но с обязательством последнего, что оно опубликует их лишь после смерти поэта. Все это было сказано, конечно, лишь гипотетически, но отнюдь не в шутку...
Ряд встреч и разговоров дальше в 1934 г. Во-первых, — после опубликования первых «грузинских» переводов Б. Л. в «Известиях»6. Встреча у памятника Пушкину на бульваре. Я сказал, что переводы эти прекрасны, но, пожалуй, это больше Пастернак, чем Грузины. Пастернак сначала поддакивал, а потом заявил, что, когда появится больше переводов разных грузинских поэтов (а они уже частично готовы), я увижу их индивидуальные лица, их несхожесть, а следовательно, частично сниму свое обвинение в субъективности переводов.
Летом 1934 года — сцена в садике Дома Герцена. Маленький (лет 13—14) сын Б. Л. 7 ссорится и дерется с мальчиком меньше его по возрасту. Увидя это, Б. Л. стал трагическим и взволнованным голосом умолять прекратить сына драку. Он вмешивался, разнимал дерущихся и страшно волновался, хотя эта драка ребят, собственно, носила почти шутливый характер.
ность за предисловие к книге его «Избранных стихов», вышедших в ГИХЛе8. Б. Л. сказал мне, что, по его мнению, никто о нем еще не писал так «взросло», никто еще его так, как я, — хорошо — не понял (между прочим, впервые увидел и прочел Б. Л. это предисловие лишь после выхода книги).
экзальтированную восторженность. Кстати, по этому же поводу припоминаются еще два случая: примерно в конце 1930 года у Л. В. Варпаховского по моей инициативе была устроена читка поэмы А. Т. Твардовского «Путь социализма» (были Б. Л. с женой, Асмус с женой, Д. Рабинович, А. Лесс, А Мили-ковская, Л. В. Варпаховский, К. Вакс и др.). Не помню, что именно говорил Б. Л. о поэме Твардовского, но высказывался он во всяком случае крайне восторженно. Позднее, устраивая поэму для издания в «Мол. гв.», я попросил отзыв о вещи у Б. Л. Он охотно его дал, хотя и боялся, что его отзыв может создать лишь отрицательную для Твардовского ситуацию (я уверил Б. Л. в обратном).
Еще все о той же восторженности. Летом 1934 г., встретив меня на улице, Б. Л. внезапно заявил о желании чаще встречаться, разговаривать и сказал, что ему, в сущности, нравится сейчас литературная работа только четверых людей — Н. Бухарина, К. Федина, Ал. Толстого и... моя. Опять-таки — ни в какой мере не обольщаюсь и записываю лишь для полноты настоящей рукопией, за достоверность которой и елико возможную точность — отвечаю вполне.
Летом же 1934 года — разговоры о докладе Асеева на собрании московских поэтов, в котором последний противопоставил Б. Л. — Безыменскому. Б. Л. — по его утверждению — умеет хорошо писать, но не интересуется социализмом9. Безыменский во всем наоборот. Б. Л., сидя со мной в садике Дома Герцена, сильно возмущался лефовской схоластикой Н. Асеева и спрашивал у меня совета — отвечать ли Асееву? Я настаивал. Б. Л. возражал с какой-то детской беспомощностью: «Ну что я скажу?»
Все же он пришел на поэтическое совещание, которое состоялось через несколько дней, и произнес очень трудную речь, но речь яркую, полемическую и необычайно искреннюю. В «Лит-газете» в отчете о поэтическом совещании эта речь выпала почему-то (может быть, потому, что репортер не понял ее и не мог воспроизвести?).
«Если бы лефы могли рифмовать не на слове, а на нефти или, скажем, на прованском масле — они сделали бы это» (здесь Б. Л. ополчался на формализм лефов).
«Я не хочу, чтобы мы, говоря о своей любви и о своей сирени, обязательно указывали бы, что это не фашистская сирень, не фашистская любовь. Пусть лучше фашисты пишут на своих любви и сирени, что это-де не марксистская любовь, не марксистская сирень. Я не хочу, чтобы в поэзии все советское было обязательно хорошим. Нет, пусть, наоборот, все хорошее будет советским...»
Речь эта, между прочим, была очень плохо понята и усвоена большей частью аудитории (правда, в ней, т. е. речи, было особенно много всегдашнего пастернаковского косноязычия и тумана)10.
Летом же 1934 г. я показывал Б. Л. свое стихотворное добавление к предисловию к его «Избр. стихам», посвященное М. Гель-фанду. Б. Л. оно опять-таки очень понравилось, и он просил у меня разрешения показать его своей первой жене.
льеве и Я. Смелякове (между прочим: до статьи Горького «О литературных забавах»)11.
ня с Б. Л. не было) Б. Л. жил в доме отдыха, в Одоеве. Я послал ему телеграмму с просьбой написать статью для «Знамени» о «поэтических» итогах съезда писателей. Ответная телеграмма мне (от 24 сент.):
«Статьи не ждите начале октября буду Москве сердечный привет. Пастернак».
Несколько раз за 1934 г. я просил у Б. Л. переводы грузинских поэтов для «Знамени». Б. Л. отказывал, говоря, что очень мало у него переводов с подходящей для «Знамени» тематикой (т. е. оборонной), стихи же с широкой общественной тематикой он стремится давать вместе (в одной «порции») с отвлеченно лирическими стихами в другие журналы, ибо так легче напечатать и отвлеченную лирику.
теля 26/Х. 1934 г. 12 Встреча радостная. Б. Л. говорит о желании встречаться почаще, поговорить, дарит мне книжку Пшавела «Змееед» в своем переводе с надписью: «Дорогому Анатолию Тара-сенкову, с которым я дружить хочу. 26. Х. 34. Б. Я.».
Затем Б. Л. заявил, что он хочет подарить мне свою фотографию, снятую в Одоеве местным любителем. Это — по словам Б. Л. — единственное удачное фото, снятое с него. Когда этот фотолюбитель, местный житель (кажется, учитель), пришел со смешным фанерным ящиком и попросил Б. Л. разрешения снять его, — Б. Л. думал, что ничего не выйдет (из-за несовершенства аппарата). Поэтому держался перед аппаратом естественно, шутливо, не делал позы, не делал напряженного лица. Поэтому, вероятно, по словам Б. Л., фото и вышло.
ния речи и потому, точно фиксируя содержание последней, совсем не претендует на передачу особенностей Пастернака-оратора, что сделать вообще крайне трудно вследствие эмоционального пас-тернаковского «косноязычия», образов фразы, повторений и т. д.). Итак — запись речи.
Сначала Б. Л. извинился за свою неподготовленность к докладу и обещал «загладить» эту оплошность дальнейшей работой. Надежда на то, «что мы с вами доживем до годовщины 1937 и 1941». «К этому времени появится, вероятно, не мало работ о Пушкине и Лермонтове. На съезде писателей много говорили об отставании прозы и поэзии. Правда, мы имеем много прекрасных прозаиков и несколько поэтов. Но голос внутренней совести еще сильней, чем речи на съезде, чем слабое, неяркое признание этого отставания. Я, — сказал Б. Л., — вполне сознаю, что у меня в творчестве нет еще ничего серьезного о нашем замечательном времени».
«Пушкин и Лермонтов. Мы еще дышим одним воздухом с ними».
«Не думайте, что, говоря о них двух, я делаю это потому, что диапазон моего невежества настолько широк, что я не могу охватить меньше двух».
«Пушкин и Лермонтов для меня пара. Лермонтов родился, когда Пушкину было 16 лет. Пушкин сделал все для Лермонтова. Лермонтов как белоручка пришел на готовое. Пушкин — строитель, созидатель, реалист. Мы не видим воочию 18-го века и потому можем верить в разные теории о нем. Это Пушкин заслоняет нам его. С Пушкина же начинается родной воздух 19-го века. От этого века к нам идут еще живые толки и слухи. Выражаясь в современных терминах, — я хотел бы провести аналогию между Пушкиным и Лермонтовым — и пятилеткой созидания и пятилеткой освоения. Лермонтов обживал то, что создал Пушкин, а позднее это уже перешло в совсем интимные бытовые интонации "Детства, отрочества и юности" Льва Толстого».
«Нам, русским, всегда было легче выносить и свергать татарское иго, воевать, болеть чумой, чем жить. Для Запада же жить представлялось легким и обыденным.
».
После речи Пастернака, в перерыве, мы снова с ним говорили. Он просил звонить ему. Я спросил, будет ли он в ближайшее время в Москве. В это время Б. Л. уже окружила толпа людей, очевидно добивавшихся его внимания и проч. Б. Л. смутился и начал наивно подмигивать мне и говорить, что он уезжает. Хитрость эта выглядела необычайно смешно и наивно.
22/XL 34. Б. Л. читал в Доме сов. писателя свой перевод «Змеееда» Важа Пшавелы. Перед чтением перевода он долго о чем-то умолял стенографистку, а потом начал речь.
«Я затормозил начало просьбой, чтобы не стенографировали. Я несвязно говорю. Ну вот, она (жест отчаянья в сторону стенографистки) уже записывает...»
«Мне бы хотелось у кое-кого из поэтов, — вот, например, Смелякова, приостановить выступательную (или выступленчес-кую. — А. Т.) чехарду. Мы должны держать контакт. Дело в том, что нужно работать.
До 1931—32 гг. люди дрались, работали. Показалось, что к съезду писателей все вышли в люди, что все достигнуто и после съезда надо только выступать, конспектировать, подводить итоги. Как же двигаться дальше? Все время отказываешь, отказываешься, отказываешься выступать. Получается эффект какой-то тайны, каких-то румян и белил. Надо теперь сделать обратный ход — выступить. Но выступать есть смысл, когда есть что-то новое. Представьте написанное вами письмо, которое вы будете десять раз слать адресату. Я в таком положении. Другое дело актер. Имея дело с твердым литературным текстом, он каждый раз заново переживает игру, подачу этого текста. Для выступающего поэта же эти нюансы несущественны. Мое выступление, зиждящееся на уступке, — бессмысленно».
«Я прочту вам перевод замечательного грузинского поэта. Чем лучше поэт — тем всегда хуже перевод. Ведь поэт связан с языком, с временем, с тысячью других вещей — все это не переведешь. Лучший поэт непереводим. Но все это я говорю об идеале, а жизнь от идеала далека. Я прочту перевод поэмы человека, который был современником наших символистов. Это поэт такого размаха и масштаба, что давняя и не бедная поэтами грузинская литература, числящая у себя такое имя, как Руставели, следующим за Руставели по силе считает Пшавелу».
«Половина присутствующих, вероятно, представляет себе Грузию, Кавказ, знают, кто такие хевсуры, — ведь у нас сильно развился туризм. Хевсуры живут в высокогорном углу Грузии. У них первобытная культура, язычество смешано с христианством. Стиль жизни хевсур так далек от нашего понимания, что есть легенда о том, что хевсуры — потомки заброшенных сюда и законсервировавшихся здесь в рыцарстве и романтике крестоносцев».
«Пшавела происходит из народа пшава. Умер он в 1915 году. Был сельским учителем на родине. Бывал в России, состоял вольнослушателем в университете».
«В прошлом году мы с Тихоновым, не сговариваясь, одинаково подошли к переводам грузинских поэтов. Мы нашли материал восхитительный и благодарный. Очень интересно в грузинской литературе переплетение влияний. Лермонтовский демон идет, по пониманию европейцев, от Платона. Между тем он восходит через грузинскую литературу, повлиявшую на него, к персидским легендам о дивах. Персидские дивы, попав в Грузию, переросли в могучих черных духов — демонов (у Пшавела тоже есть Дивы). Лермонтов идет от Грузии. Но потом просвещенная грузинская литература стала литературой русской. Мера самобытности в ней велика. Но даже в самобытности хевсурской формы Пшавела — влияние лермонтовского "Мцыри". Нашло себе отражение у Пшавелы и ницшеанство».
«Особо неприятно занимать мне чтением своего перевода молодых поэтов, — здесь в моем переводе нет неожиданностей и метафорических высот. Тут надо было быть классичным, простым. На меня сильнее всего действовали высокометафорические описания гор у Пшавела. Затем — мастерство компоновки. Пшавела берет быка за рога, сразу начинает повествование. Здесь показаны борьба человека с семьей, человека с обществом. Существо вещи — в содержании. Значит, вам будет скучно. Здесь есть, например, разговоры, которые бледнее описаний».
Затем Б. Л. читал поэму. Читал монотонно, однообразно. По ходу чтения он извинялся за «скучность» ряда мест, в некоторых местах сокращал разговоры (т. е. диалоги) и рассказывал вкратце их содержание.
но, хлопали, но все же было видно, что это лишь дань восхищения перед гением Б. Л., а вовсе не свидетельство того, что перевод «дошел», понравился.
Б. Л. спросил в перерыве мое мнение.
«дошла» из-за своего слишком отвлеченно-мифологического содержания. Б. Л. странно и невнятно поддакивал, что вообще у него вовсе не означает согласия со слушателем, а лишь способ заявить, что он слышит и воспринимает обращенные к нему фразы.
Вечер встречи московских и ленинградских поэтов с грузинами, происходивший в ДСП во время съезда (на этом вечере Б. Л. вдохновенно читал прекрасные переводы из Яшвили, Табид-зе, Гаприндашвили и др., всячески рекомендуя аудитории самих авторов), был гораздо ярче, интереснее. Я был тогда крайне утомлен, а потому не записал и не запомнил говоренного Б. Л.
«Змеееда». Кажется, он даже назвал его тогда нудным. От нервного напряжения у Б. Л., по его словам, пошли лишаи, которые — он был убежден — пройдут вместе с окончанием этого замучившего его перевода. «Так, между прочим, и вышло», — сказал мне тогда Б. Л.
(Вся эта большая запись сделана 22—23/XL 34 г.)
К огромному моему сожалению, плохо помню большой разговор с Б. Л. на траурном митинге памяти Кирова (в правлении ССП). Единственно, что четко запомнилось, — характеристика Марины Цветаевой. Недавно она прислала Б. Л. письмо. Она превосходный поэт, говорит Б. Л., но я не знал, что она такая дура. Прямо черт в юбке (очевидно, это намек на политическую озлобленность Цветаевой по отношению к СССР)13.
«Да, — ответил Б. Л., — звонил и сказал, что он — Хохлов. Я на это ответил — ну и что же из того? Хохлов сообщил, что писал обо мне в «Литгазе-те». Я опять задал ему тот же вопрос. Вообще из этого разговора ничего не вышло... Жаль, я не хотел обижать Хохлова»14.
— разговор с Б. Л. на творческом вечере Петровского в Доме сов. писат.
Я: — Ну как поживает ваша генеральная проза?
Он: — Вы очень правы, называя ее генеральной... Она для меня крайне важна. Она движется вперед хоть и медленно, но верно. Материал — наша современность. Я хочу добиться сжатости Пушкина. Хочу налить вещь свинцом фактов. Факты, факты... Вот возьмите Достоевского — у него нигде нет специальных пейзажных кусков, — а пейзаж Петербурга присутствует во всех его вещах, хоть они и переполнены одними фактами. Мы с потерей Чехова утеряли искусство прозы. Горький — первый декадент. А все современники — и Бабель и другие — поэты. Очень трудно мне писать настоящую прозаическую вещь, ибо кроме личной поэтической традиции здесь примешивается давление очень сильной поэтической традиции XX века на всю нашу литературу. Моя вещь будет попыткой закончить все мои незаконченные прозаические произведения. Это продолжение «Детства Люверс». Это будет дом, комнаты, улицы — и нити, тянущиеся от них повсюду. Я понял недостатки «Охранной грамоты». Хоть я и давал там динамическое определение искусства, но всю действительность ощущал только как материал для эстетики. Это плохо. Нужны факты жизни, ценные сами по себе. Пусть это будет неудачей, я даже наперед знаю, что вещь провалится, но я все равно должен ее написать. 2— 3 года тому назад она была мне неясна, я давал слишком много «оценок» явлениям. Теперь это мне кажется наивным. Время разрешило вопросы, встававшие тогда передо мной. Поэтому это будет у меня честный роман с очень большим количеством фактов.
Стихи Д. Петровского Б. Л. слушал очень внимательно и с удовольствием. Когда Петровский говорил, что его стихи и он сам, может быть, недостоин внимания собравшихся, то Б. Л. широко заулыбался, начал хлопать и кричать: «Достоин, достоин!..»
(Запись 30/1. 35)
Встреча с Б. Л. во время пленума правления ССП (в первых числах марта 1935 г.). Б. Л. улыбается, жмет руку: «Мы снова все встречаемся каждый день, как в дни съезда». Слово «съезд» (т. е. съезд писателей в августе 1934 г.) он произнес как-то подчеркнуто любовно и тепло.
«Знамени», после Парижского Конгресса. Вид у него был очень скверный, нездоровый. Б. Л. жаловался на то, что он не может работать, ничего не делает, не пишет, что на конгрессе ему было очень тяжело, ибо Эренбург и Мальро, по его мнению, хвалили его, Пастернака, не по заслугам. «Я чувствую себя очень скверно, одиноко. Заходил к вам летом, но не застал дома. Очень жалел».
«Знамени» (1935 г.) с моей статьей о грузинских переводах Пастернака15. В ответ на это он мне позвонил по телефону 20 сентября. Стал страшно благодарить за статью и уверять, что он делает это не потому, что статья лестная, а потому что я, по его словам, очень верно установил генезис его удач. «Мы с женой читали вашу статью и чувствовали, что вы вошли в нашу жизнь. Критика должна продолжать дело, начатое поэтом. Вы это и сделали, вы продолжили ощущение моей дружбы с Грузией, ее природой, историей, поэтами. Ведь вы когда-то спорили со мной, не соглашались, а теперь вот хвалите, — и я вам благодарен не за то, что хвалите, а потому, что я чувствую в этом непринужденность и искренность. А сейчас обо мне пишут и говорят разные положительные вещи как бы по принуждению».
«Литгазете»16. «Я, — говорит Пастернак, — на месте Семенова, сделав такой, как он, анализ, — ругал бы меня, а он хвалит». Я рассказал Б. Л., что мною написана ответная статья. Начал говорить о том, как Семенов каламбуры Пастернака принимает всерьез и на этом основании строит философские выводы. Б. Л. живо ответил, что там, в статье, есть и совсем вздорные вещи, — после Ярополка Семенова нельзя, выходит, говорить «с пятницы я не вставал с постели»
(намек на истолкование Я. Семеновым цитаты «вода рвалась из труб, из луночек...»).
Затем шел разговор о творческом самочувствии Б. Л. Он жаловался на то, что как-то потерял себя, много спит, чувствует себя плохо, не может работать. «Но все же, — говорит Б. Л., — я посоветуюсь с врачами, — может быть, когда-нибудь что-нибудь еще напишу. (В этой фразе было очень много грусти и какой-то безнадежности.) Вот, предложили мне участвовать в переводах для армянской поэтической антологии, я отказался, — в ответ страшно обиделись, превратили мой отказ в целое политическое дело. Пришлось согласиться. Сейчас сижу и кропаю переводы Чаренца»17. Затем Б. Л. сказал, что сегодня он себя чувствует психологически плохо, ему трудно говорить, что иначе он сегодня же увиделся бы со мной. Разговор окончился тем, что он уговорился позвонить мне в ближайшие дни и сказал на прощанье, что крепко, от души целует.
«Знамени» со своей статьей «Пастернак в кривом зеркале» и просьбой прислать мне его «Грузинских лириков». Б. Л. позвонил: «Я не знаю, что вам сказать о вашей статье, та, предыдущая, меня растрогала, а эту ведь вам, вероятно, не интересно даже было писать, ополчаясь против очень плохой и неудачной статьи Семенова». Затем Б. Л. сказал, что авторских экземпляров «Груз, лириков» у него еще нет, и обещал позвонить 23-го, чтобы условиться о свидании.
23-го он позвонил, сказал, что чувствует себя значительно лучше, прошла бессонница и он рад будет меня видеть у себя 24-го в 9 ч. вечера. «Будет Олеша, а у жены — Сельвинские — вы ничего не имеете против этой компании?» Я сказал, что мне все равно. «Тогда обязательно приходите», — и начал подробно рассказывать, как пройти к нему в квартиру, через какой подъезд (там, где был вход раньше в «БСЭ») и т. д.
— именины Зинаиды Николаевны. Были Мирский, Беспалов с Фрадой, И. Анисимов с женой, Сельвинский с Бертой Яковлевной, Нейгауз, Олеша с женой и др.
Разговоров было очень много. Не все запомнились. Говорили о новом романе Леонова. Олеша и Сельвинский сильно ругали его. Б. Л. защищал Леонова и говорил, что иногда он все же бывает настоящим художником.
равившимся, что все это были глупости, самовнушение и что он снова может работать. Повел меня, Олешу и Мирского в комнату, где висят картины отца, подарил Олеше оттиск портрета Толстого работы своего отца и спрашивал, повесит ли он его у себя дома. Предлагал и мне. Я отказался, сказав, что у меня дома негде повесить.
Говорили о поэзии, о молодых кадрах. Б. Л. сказал, что молодежь пошла какая-то несмелая, недумающая, очень разгорячился и даже стучал ладонью по столу, повышая голос.
13. XI я звонил Б. Л. и просил перевести стихи А. Жида из его новой книги (для «Знамени»)18. Б. Л. сразу согласился, сказал, что очень любит меня и сделает поэтому перевод с удовольствием. Затем заговорил о том, что он снова начал копаться в стихах, что задуманная проза, в сущности, не его дело, что он может писать все равно лишь поэтическую прозу вроде «Детства Люверс», что с этим покончено, что ему надоели переводы (не грузинские, нет, — а переводы из Байрона и армянских поэтов, которые он недавно делал). «Только никому не говорите, что я пишу стихи, а то будут звонить из редакций и требовать, а я не хочу давать что-нибудь раньше весны».
сты книги его стихов, переведенной кем-то в Чехословакии19. Это, по его словам, его очень растрогало, переводы вышли хорошие, раньше были за границей переведены лишь отдельные вещи в журналах, книга же переводится впервые. На прощанье Б. Л. сказал, что крепко целует меня. Уговорились, что стихи Жида пошлю ему с курьером.
Вот кончается зима. За эти месяцы было много разговоров и встреч с Б. Л., но по дурацкой лени они не записаны, хотя в них много было более интересного, чем в предшествующих. Но все же попробую вести нить записей.
Стихи А. Жида Б. Л. перевел (см. № 1 «Знамени» за 1936 г.). Я заходил к нему за готовым переводом сам. Встретились, расцеловались. О чем-то долго говорили, стоя в прихожей.
Основные встречи и разговоры с Б. Л. в Минске на пленуме ССП в феврале 1936 г. Помню радость от примирения Б. Л. с Асеевым, восторги перед стихами Б. Корнилова «Как от меда у медведя зубы начали болеть» и замечательную остроту, сказанную в пьяном виде о Л. Субоцком: «Я знаю консервы из крабов, из килек, из чего хотите, но я не знал, что бывают консервы из человеческой сути». Это он сказал Щербакову, когда возвращался с дачи Голодеда 17/П.
«Знамени». Он говорит, что они обещаны «Кр. Нови», но он постарается дать их не туда, а в «Знамя», ибо ему нравится подобравшаяся в «Знамени» компания — Лугов-ской, Мирский, Петровский.
Говорит, что он очень больно и тяжело ощущает разрыв между словами и делом: все обещают писать, а работают плохо. Похоже на то, говорит Б. Л., когда ночью едешь на авто в ярком свете автомобильных фар, — деревья, люди существуют рядом, а их не видно. Не надо забывать, что они реально существуют.
29/П разговор по телефону с Б. Л. (позвонил он сам). Говорит, что ужасно переживает статью «Правды» о М. Шагинян20 и смерть академика Павлова. Настроение отчаянное. Надо встретиться, поговорить. Уславливаемся о том, что он, может быть, придет вечером ко мне, а если и не придет — то за обман это считаться не будет. Тогда он сам позвонит мне 2/Ш.
Все же вечером Б. Л. не пришел.
«Страны Муравии» в ДСП21. Вещь он оценил очень высоко, соглашался со мной, что она написана в ритме английской баллады, очень хвалил Твардовского, к сожалению, более точно его высказываний на эту тему не помню. Через несколько дней Асмус передавал мне фразу Б. Л. о Твардовском: «Это настоящий человек».
следние предшествующие дни. Они будут здесь позже. Сейчас записываю разговор Пастернака у меня дома 12/Ш (были Е. Крекшин, Б. Закс, С. Закс, О. Грузинова и я). Неожиданно пришел Пастернак для того, чтобы посоветоваться о том, стоит ли ему выступать на дискуссии в ССП по поводу формализма и статей «Правды». «Стоит ли выступать и тем самым рисковать — по этому поводу?»
Записываю отдельные фразы и определения, ибо разговор носил общий и крайне хаотический характер. Пастернак был крайне взволнован, говорил с необычным даже для него волнением и возбуждением. Он говорил о том, что вся эта теперешняя история носит характер странный, волнующий, мешающий работать.
— Наше время носит шекспировский характер. Мы вовлечены в историю, в судьбу Франции, Германии. Наше государство становится из объекта — субъектом истории. Вот единый фронт на Западе... Ведь у нас для них есть лицо, которое мы еще сами не видим.
— «Известия» за последние 2 года проводили эмансипацию. Для этого Бухарин туда и был посажен. Вот за границей единый фронт с нами. Но ведь для того чтобы им забросить свою чалку, нужен крюк, за который они должны зацепиться. «Известия» были таким крюком. А теперь я не знаю, зачем издавать «Известия», — можно просто удвоить тираж «Правды».
— «Правда» пишет непонятно. Чего хотят? Учителя, которые требуют ясности, должны сами быть ясны.
— Разговор носит характер спора о терминах. А вы себе представляете всю даль, которая отделяет термин от действительности?
— Социалистический реализм был выдвинут как лозунг, когда все начали говорить, что уже начало все устаиваться, в «Известиях» тогда начали печатать природу и фото с улыбками. Тогда Горький прибавил революционную романтику. Лирика не говорит слово «любовь», это для нее постоянно решаемая проблема. Люди же осознают социалистический реализм как коммутатор, куда можно включаться.
— Формализм — это то, что я вам когда-то говорил о вырождении лефов, — если бы можно было рифмовать не только слова — они дошли бы до того, что рифмовали бы на маслах, на дереве.
— Наша жизнь стала самостоятельной, она ожила нервами, она полна неожиданностями. Вот коллективизация. Создавалось какое-то костоломное русло. Много жизней туда ушло. Но и хотя и знали, что жизнь пойдет по этому руслу, даже то, что она пошла, — есть великолепная неожиданность. Такая же неожиданность, подарок — стахановство.
У нас еще не XIX век социализма, когда, набив оскомину и получив изжогу, начинают писать «Мадам Бовари». Я писал роман о неудачах, успехах и неправильных пониманиях коллективизации. Но не вышло.
— Я хочу быть советским человеком.
— Мало быть просто «советским», нужно к этому прилагательному какое-то существительное. У нас же часто обходятся без этого.
— Поговорки «Не моим носом рябину клевать» или «На воре шапка горит» — это тоже формализм? Почему, дескать, «горит»?
— Вот было недавно. В газетах природа, снимки с улыбками. Выходишь на трибуну с каким-то подъемом, говоришь, пишешь с подъемом. А сейчас каждый себя подавляет. Говоришь то, что до тебя уже сказано...
— Вместо кругов по воде от брошенного камня (опубликованных стихов, речи) вдруг начинают лететь стеклянные брызги.
— Ведь, казалось бы, все становится свободней, мы накануне демократизма, казалось бы, и цензура должна быть ослаблена, а винт закручивается по нарезу22.
На прощанье я благодарил Б. Л. за цикл стихов, переданный им накануне для «Знамени». Он отмахивался и утверждал, что они написаны плохо, риторично, что все это сделано только для того, чтобы высказаться, что из последнего стихотворения (посвященного Г. Леонидзе) он выкинул много строф с описанием Тифлиса, Грузии. «Все это сейчас не нужно»23.
Теперь записываю разговоры, происходившие накануне, 11/Ш. 36. Мы условились с Б. Л., что он зайдет ко мне вечером домой и принесет стихи для «Знамени». Затем через час он позвонил и попросил прийти в ДСП к 8. 30 — он передаст мне стихи там. Я пришел. За столиком в ресторане Пильняк, Бехер, Пастернак, Чеботаревская, еще какой-то немец и я. Разговор о дискуссии в связи с формализмом. Пастернак говорит, что дискуссия происходит потому, что действительность недовольна искусством, но выражает это недовольство глупо, неумело; термины «формализм», «натурализм» ничего не значат, ими жонглируют без толку; если завтра будет новая кампания, те же люди будут говорить снова, может быть даже обратное по смыслу. Затем он передал мне стихи, сказал, чтобы я их прочел дома, сейчас не глядел, что стихи эти плохи1*, что вообще ему трудно, — и увел меня на заседание, где Мальро говорил по-французски длинную речь о работе бюро, созданного конгрессом обороны культуры. 72////. 1936
В дни произнесения речей Б. Л. на дискуссии в ССП и связанных с этими выступлениями статьями я с Б. Л. почти не говорил. Отмечу лишь две его реплики. После первой речи (13/Ш 36) Б. Л. был очень растерян и смущен своей неудачей. Он спросил мое мнение о его речи. Я сказал, что первая ее половина была замечательна, а затем он сорвался и начал говорить узкоцеховые, неверные вещи. Б. Л. грустно и утвердительно качал головой. После второй речи (16/Ш. 36) Б. Л. жаловался, что ему мешал говорить Гидаш, — когда Б. Л. говорил о партии, Гидаш, сидя в первом ряду, укоряюще и неодобрительно качал головой24.
«Нескольких стихотворений». Б. Л. сказал, что он сомневается — стоит ли печатать эти стихи, не плохи ли они, — он-де говорит, конечно, не с главлитовской точки зрения, — и просил ответить на это со всей искренностью. Я ответил, что об этом и речи быть не может, что стихи великолепны. «Ну ладно, — сказал Б. Л. — Я вам занесу их сегодня вечером домой или завтра днем в редакцию». Затем я передал Б. Л. предложение Рейзина — снять заголовок с 3-го стихотворения («Похороны товарища») и изменить в нем строки
Счастливою толпой...
Б. Л. говорил, что Рейзин на редкость угадал, — он сам решил снять эту строфу, а насчет заголовка он подумает. Затем он сказал, что это стихотворение вылилось у него на основе впечатлений от похорон Н. Дементьева, — но потом вещь приобрела более широкий, общий смысл.
«Но это же — работа, моя естественная роль в жизни. Когда выступает Никулин в роли народного трибуна и начинает поучать — это очень тяжело. Откуда это право у Никулина, у Гидаша? Ведь вы знаете, как я всегда протестую против моего возвеличивания, — зачем же так и в таком тоне надо было говорить Гидашу» (Гидаш на дискуссии в ССП Убеждал Пастернака в том, что он, Пастернак, средний поэт).
Я сказал Б. Л., что я плохой советчик, — вот посоветовал ему выступить, а вышли такие неприятности. «Ох, что вы, — сказал Б. Л., — я сам виноват, я сорвался и понес околесицу. И вообще не умею говорить». Затем последовали приветы редакции и прощание.
Беглые (гл. образом телефонные) разговоры за это время (до 5/V— 36) не записаны. Упомяну лишь о большом вечере красноармейской самодеятельности в Большом театре, в апреле, на котором Б. Л. был в ложе «Знамени» со своей женой. Вечер ему не понравился, он говорил, что большинство плясок и хоровых номеров повторяют дурные оперные традиции. Уехал он с вечера еще до его окончания. Позднее, 3/V-36, Б. Л. возвращался к этому и говорил, что после вечера ему звонили из Штаба Моск. Воен. Округа и просили высказать свое мнение, Б. Л. отозвался резко отрицательно, по его словам. Сотрудник, разговаривавший с ним, сказал, что он согласен с Б. Л. и что 3/4 программы этого концерта, когда он показывался съезду ВЛКСМ, были сняты.
го был флюс, вырывали зуб и проч. Шел долгий разговор о поэзии и положении в литературе, даже шире — о действительности. Пастернак рассказал, что он только что кончил работать над переводом одной историко-военной драмы Клейста25 (которую он хочет предложить напечатать «Знамени»), а теперь начинает работать над поэмой по историко-революционным материалам, вещь будет сделана по типу поэмы о 1905 г. Я предложил устроить у меня, у Б. Л. или у Рейзина читку перевода драмы Клейста, но Б. Л. отказался из боязни того, что на подобной читке в благодарность за выпитый чай не будут высказаны искренние мнения.
Самым ужасным в сегодняшнем положении вещей Пастернаку представляется некий тон благополучия и молчалинства, установившийся в литературе. «Даже родственники Андрея Белого, мои друзья, жители Арбатского района, — и те делают удивленно-изумленные шокированные лица, когда я выкидываю какое-нибудь коленце, вроде того, как я сказал на дискуссии о том, что понял коллективизацию лишь в 1934 году. У нас отсутствует борьба мнений, борьба точек зрения. И даже по-своему честные люди начинают говорить с чужого голоса. Я вот верил в Бухарина, — говорит Б. Л., — думал, что он принципиален, из-за того что был сотрудником "Известий", не ходил в "Правду" (хоть меня туда и звали), знал, что это две враждующие газеты. А, оказывается, и Бухарин печатает статьи все с того же, общего голоса. Мне предложили в первомайских "Известиях" высказаться на тему о свободе личности. Я написал, что свобода личности — вещь, за которую надо бороться ежечасно, ежедневно, — конечно, этого не напечатали... А что делается в "Правде"! То печатают статьи Вали Герасимовой против штампа и обезличенное™ показа героя, а то вдруг вслед за этим начинаются окрики, что кто-то позволяет себе сметь свое суждение иметь. У нас трудное время. Мы находимся в подводной лодке, которая совершает свой трудный исторический рейс. Иногда она поднимается на поверхность, и можно сделать глоток воздуха. А нас вместо этого уверяют, что едем мы на прекрасном корабле, на увеселительной яхте и что вокруг открываются великолепные виды. И люди начинают этому верить и искренно поддакивать. Даже такие понимающие люди, как Буданцев, начинают соглашаться со всей этой чепухой. Я свою задачу вижу в том, чтобы время от времени говорить резкие вещи, говорить правду обо всем этом. Нужно, чтобы и другие начали. Когда люди увидят упорство повторения одной и той же мысли — они смогут увидеть, что надо менять положение вещей, и, может быть, оно действительно изменится. У нас иногда начинают делать либеральные экивоки и говорить, что можно писать и о любви и о природе. Кому это нужно? Разве дело для искусства в темах? Художник каждый раз по-новому решает эти темы. И вовсе не о многом хочется писать, — вот этого-то и не понимают разные специалисты по президиумам вроде Кирпотина.
Мне противен всякий уют, всякая привычность и устойчивость. Даже когда у лефов, еще при Маяковском, начал организовываться какой-то свой, пусть даже лефовский уют, — я против этого решительно протестовал. У нас люди привыкают к автоматическому мышлению и начинают попугайничать».
ми, вернулась отсутствовавшая Зинаида Николаевна, и разговор стал гораздо более бытовым. Примечателен был рассказ Б. Л. о его поездке на завод «Шарикоподшипник», в 1932 году, вскоре после 23 апреля, когда организовался Оргкомитет26. Это была длинная, смешная и путаная история о том, как Пастернаку звонил с завода некий N, рабочий, приглашал на завод. Б. Л. поехал туда, читал по радио стихи, не понимал, кому это нужно, затем пошел в гости к N. благодаря его усиленным приглашениям. «Я помню, — говорит Б. Л., — пустую комнату, в которой бессмысленно орал громкоговоритель, спящих детей и начало выпивки. Затем явился какой-то товарищ, выпивка разгоралась, мы уже все перешли на "ты" и стали друзьями. Во втором часу ночи (а приехал я на завод в 12 ч. дня) меня взялись отвезти домой на машине. Выйдя во двор, мы столкнулись с кем-то и страшно поспорили, чуть не подрались, — оказалось потом, что это начальство моего нового друга. Как я попал домой, не помню. На следующий день N. звонит ко мне, обращается на "ты" и просит разрешения приехать по крайне важному делу. Оказывается, за пьяный скандал его выгнали с работы и лишили казенной квартиры. Пришлось его устраивать на новую работу через Тройского. С тех пор он периодически звонит мне, теряя работу, и я снова и снова устраиваю его. Давно он уже не звонил — значит, скоро позвонит»27.
дробно, с массой живых деталей.
Затем Андроников показывал свой имитационно-пародийный номер «Пастернак» (а также Толстого и др. из старого), Б. Л. смеялся до слез, потом подробно говорил Андроникову о том, что он считает в его номере наиболее удачным, что спорным. Все это длилось почти до 3-х часов ночи.
На этой же вечеринке Б. Л. обещал мне в скором времени дать для «Знамени» свой перевод одной из пьес Клейста, близкой по теме журналу.
25/V он без всякого предупреждения пришел в редакцию и принес «Принца фон Гомбургского» в перепечатанном на машинке виде, с рядом рукописных поправок. «Вот — хочу вам предложить напечатать. Хорошо было бы, если бы вы прочли до завтра. Знаю заранее, что ставлю вас в глупое положение. Нужны деньги. Требуют за квартиру28. Я бы отказался, мне не нужно, но на свете есть жены. Ужасно глупо устроены дела в Литфонде — там спрашивают, какие вам нужны курортные путевки — бесплатные, в рассрочку или за наличный расчет. Я попросил за наличный расчет, а оказывается, что тут же при этом можно взять взаймы денег и ими заплатить за эти путевки. Ведь уже установился такой режим, что можно жить на литфондовские займы и питаться с утра до вечера на заседаниях и банкетах. Это безобразие. Я хочу жить честно и в случае нужды переиздавать книги».
лефону, выражал наш общий восторг по поводу «Принца фон Гомбургского», обещал Б. Л. его напечатать и спросил, не заказать ли предисловие к переводу Асмусу. Б. Л. сказал, что он сам охотно напишет предисловие.
28/V Пастернак снова зашел в редакцию. «Я зашел для того, чтобы попросить у вас папиросы. Я боюсь много курить и поэтому не ношу с собой папирос. Этот Лаврушинский переулок меня одолевает. Как вы думаете, — обращается Б. Л. к присутствующему Саянову, — сколько мне просить за строчку стихов новой книги? Меня подбивают издать ее, говорят, что вот, мол, у вас новые в «Знамени», — значит, их заметили и зарегистрировали в каком-то ЗАГСе. А с квартирой прямо ужас — в прошлом году перед отъездом за границу мне пообещали бесплатную квартиру в Доме специалистов, но не дали. Из писателей в Доме специалистов получил квартиру один только... скрипач Ойстрах. Теперь говорят — давайте 25 тысяч за квартиру в Лаврушинском. Я пошел к Щербакову — он мне говорит — "Этот ведь дом строящийся на демократических началах, вот потому с вас и требуют деньги". Ну вот — показали ноготок демократизма и требуют за него 25 тысяч. А мне, в сущности, и квартиры не надо, хочу работать». Затем шел разговор о предполагаемом предисловии к переводу из Клейста. Пастернак подтвердил, что он охотно напишет это предисловие, но не так уж скоро. Я дал Пастернаку № 5 «Знамени» и сказал, что Эренбург там пишет о нем. Долматовский и Саянов предложили прочесть это место вслух, но Б. Л. запротестовал. Попрощался, ушел. Через час — звонок. «Это вы, Толя? Я хочу вам сказать, что прочел страницы Эренбурга обо мне и Маяковском. Все это неверно. Не так. Я вовсе не читал стихи Эренбургу в первую встречу. Наоборот, он читал мне свои. Вначале Эренбург не понимал и не принимал меня и А. Белого. Это Брюсов убедил Эренбурга, заставил его читать и понимать мои стихи. Вообще мало мне нравится, как пишет Эренбург. Все это как-то бескостно, все у него взято с кондачка. Даже стиль. Он, конечно, пишет обо мне с самыми лучшими намерениями, я это знаю, но все же это все неверно. Вот в Париже я говорил ведь серьезные вещи, а он все свел к фразе о том, что "поэзия в траве"29. Я превращен в какого-то инфантильного человека, и я вовсе этого не хочу».
Делаю последнюю, очевидно, запись 4 июня 1937 года, уже после того, как подверглись сокрушающей критике мои статьи о Пастернаке30, после того как мы поссорились с ним в ноябре 1936 года...
Летом 1936 года я раза три-четыре был у Пастернака на даче. Это были странные беседы-споры, в которых я уже чувствовал себя удаляющимся от Пастернака, все еще стремясь, однако, как-то понять его. Однако это понимание становилось все более призрачным. Все более неприятными мне становились Пильняк и Сельвинский, дружившие с Б. Л. Я ему об этом прямо говорил, и он, полусоглашаясь со мной, тем не менее продолжал с ними находиться в близких отношениях. В более резкой форме мы расходились по вопросу о Павле Васильеве, которого Б. Л. считал талантливым и значительным поэтом31.
роде, Жарове или Алтаузене — все шло хорошо. Как только заходила речь о больших литературных вопросах — понимание взаимно ослабевало.
бовал интервью репортер об обслуживании переделкинских дачников гастрономом32. Б. Леонидовича хотели даже заставить сняться на фоне грузовика, привозившего в Переделкино продукты...
«Литгазеты» одолевал Б. Л., требуя, чтобы тот высказался по поводу каких-то событий. С величайшей неохотой и трудом Б. Л. под влиянием П. Павленко решился на этот шаг.
Говорил — очень неопределенно — Б. Л. о своем романе, который он продолжал писать. С огромным увлечением прочел книгу Тарле о Наполеоне, которую я ему дал. Рассказывал о том, что читает сейчас многотомную историю франц. Революции — Мишле.
тов (Каменев — Зиновьев)33. По сведениям от Ставского, Б. Л. сначала отказался подписать обращение Союза писателей с требованием о расстреле этих бандитов. Затем, под давлением, согласился не вычеркивать свою подпись из уже отпечатанного списка. Выступая на активе «Знамени» 31 августа 1936 г., я резко критиковал Б. Л. за это. Очевидно, ему передал это присутствовавший на собрании Асмус.
Когда после этого я приехал к Б. Л. — холод в наших взаимоотношениях усилился. И хотя Б. Л. перед наступавшей на меня Зинаидой Николаевной, которая целиком оправдывала поведение мужа в этом вопросе, даже несколько пытался «оправдать» мое выступление о нем, видно было, что разрыв уже недалек.
чу к нему приехать и поговорить. Ответа не было. На банкете в честь новой конституции — в ДСП — у нас с Б. Л. зашел разговор об этом письме. Б. Л. вилял, не отвечая мне прямо даже на вопрос о том, почему он на него не ответил. Затем разговор зашел почему-то об А. Жиде34. Оба мы были в некотором подпитии, и формулировки звучали резко, определенно. Дело свелось к тому, что Б. Л. защищал Жида (речь шла о его книге, посвященной СССР). Я резко выступал против. Если припомнить, что летом мне Б. Л. рассказывал о своем разговоре с А. Жидом, в котором тот отрицал наличие свободы личности в СССР35, — то эти высказывания Пастернака приобретают определенный политический смысл. В результате этого разговора произошла резкая ссора, разрыв. Б. Л. заявил, что я говорю общие казенные слова и что разговаривать со мной ему неинтересно.
Позднее об этой нашей беседе, которую слышали многие (Долматовский, Арк. Коган и др.), говорил в своей речи Ставский36.
В октябре месяце 1939 года я, Евгеньев, Данин и Алигер разговаривали о Пастернаке. Я вспомнил перевод, сделанный Пастернаком несколько лет тому назад (Клейст «Принц Гомбургский»). Евгеньев сказал, что он редактирует для издательства сборник переводов Пастернака37, и спросил меня — не думаю ли я, что можно в этот сборник включить «Принца Гомбургского». Я ответил утвердительно. Здесь же возникла идея напечатать «Принца Гомбургского» и в «Знамени»38. Евгеньев через несколько дней добыл у Пастернака рукопись перевода, принес ее в «Знамя» для перепечатки и сказал, что Б. Л. просил перепечатать несколько экземпляров перевода, но не читать, пока он не поправит текст после машинки. Через несколько дней Б. Л. позвонил мне. Его разговор был очень приветлив и сводился к тому, что у него, Пастернака, ничего нет против меня, что надо все, происшедшее три года тому назад, предать забвению и т. п.
— Вы мыслили всегда даже гораздо более самостоятельно, чем многие другие, и не ваша вина, что вы сдали кое в чем перед натиском времени. Когда весной Усиевич начала кричать о вас в связи со мной — я звонил ей и очень просил ее прекратить это делать2*. Я хочу вас видеть и обо всем поговорить.
— твердое ли у «Знамени» намерение печатать «Принца Гомбургского». По его мнению, сейчас причины для ненапечатания отпали в связи с заключением советско-германского договора о дружбе.
ду это отстаивать перед редколлегией, если понадобится.
1 ноября 1939 г. я позвонил Пастернаку. Он не мог подойти к телефону, но через полчаса, узнав от жены о моем звонке, протелефонировал мне сам. Я попросил разрешения зайти вечером к нему. Он пригласил меня к 10 часам вечера.
Я пришел. Сразу начал большой разговор о «Гамлете», который Б. Л. перевел.
«Перевод уже вчерне готов. Как возникла его идея? Ко мне давно обращались Мейерхольд, МХАТ и другие. Еще раньше— 10 лет назад — издательство "Academia". Но я отговаривался и отсылал издателей и театры к старым переводам Соколовского, Кронберга. У меня с детства осталось впечатление, что эти переводы, несмотря на их провинциализм, характерный для конца прошлого века, — поэтичны, в них есть Шекспир. Потом перевели, по слухам, "Гамлета" Лозинский и Радлова. Я заранее — до знакомства с ними — положительно относился к этим переводам, я ведь знаю, как Лозинский перевел Данте. Мне казалось, что это хорошие поэты, у меня было доверье к ним, и я не хотел вставать по отношению к ним в позу человека, который оспаривает сделанное ими.
"Гамлета"39. Сначала я сделал черновик — я буквально переписал "Гамлета" с английского на русский, почти механически. Потом я отложил эти черновики в сторону и лишь спустя некоторое время начал сличать свой черновой перевод с переводом Лозинского. И вот я обнаружил, что на 1000 примерно строк 5 у меня буквально, слово в слово совпадают с Лозинским. Я ужаснулся.
Я хотел писать ему письмо и поздравлять его со своей неудачей40. Но, поразмыслив, понял, что это ни к чему, что я не могу на этом деле даже просто терпеть материальный ущерб и на свой счет воздвигать Лозинскому памятник. Я понял, что работа моя еще не начата. Я нашел новый прием — ритмическое волнообразное движение строк — и этому ритму подчинил идею строенья своего перевода41. И тогда, в общем потоке нового ритма, мне уже не понадобились мои строки, совпадавшие с Лозинским. Они естественно нашли себе замену... Потом началась работа по сверке переводов Соколовского, Кронберга, Радловой, Лозинского. Я нашел, что у этих переводчиков из поколения в поколение идут некоторые однотипные примитивные ошибки, — они, значит, заимствовали их друг у друга, не разобравшись в некоторых тонкостях английского. И теперь мой перевод удовлетворял меня, если вообще что-либо удовлетворяет из сделанного. А ведь это бывает так редко...
И тут же страшное известье о смерти матери, которое я пережил этой осенью...»
Затем речь зашла о том, кто же Шекспир — актер, извозчик, Бэкон, Ратлэнд?
— Бен Джонсона, Марло и других.
«Я верю в демократичность Шекспира — этот воздух природы, это ощущение вечеров, утр, — это оттуда. В такие минуты я верю, что Шекспир, как Ломоносов, пришел как-то утром на лондонскую заставу с обозом извозчиков. На заставе был какой-то театр, вроде загородного "Яра", куда ездила веселиться аристократия. Шекспир держал стремя... Потом он стал хозяином извозного двора, у него была артель. И вот ночью, подвыпив, дворянин выходил на улицу и кричал: "Эй, вы, шекспировские..."»42
«Но с другой стороны, у Шекспира есть огромный внутренний аристократизм в "Гамлете". Он смутно был проявлен другими переводчиками, я его делаю резким. Ведь Гамлет — престолонаследник, цесаревич, Кока эдакий, Котик Летаев, что ли... Я был потрясен совпадением строя мышления монологов Гамлета и писем Эссекса. Шекспир чувствовал аристократическую тему "Гамлета" изнутри, как свою... Имена Розенкранца и Вольтиманда — это имена подлинных датских студентов, учившихся во времена Шекспира в одном из университетов Италии. Откуда такие познания, такие сведения у Шекспира, если он был человеком из народа?
тывал чувство, что все это зря, хотя, казалось бы, должен был я у Сахновского в ногах из благодарности валяться».
«А потом — вы знаете — после смерти Шекспира появился некий Довенант44. Он был литератор. Во времена пуритан он эмигрировал из Англии. В те годы Шекспир и вообще театр считался грехом, "контрреволюцией". Затем Довенант вернулся по своим делам в Англию. Сейчас его назвали бы диверсантом. За него ходатайствовал Мильтон. Он был у них Луначарским... Затем переворот. Теперь уже Довенант ходатайствует за Мильтона. А затем Довенант объявляет себя незаконным сыном Шекспира, рожденным где-то в оксфордской гостинице. Он еще знает быт, знает анекдоты о Шекспире. Театр в это время возрождается золотой молодежью... Но это не искусство, а бардак, скорее. Там больше насчет клубнички. И вот Довенант начинает зачем-то переделывать для этого театра Шекспира — причем от поэзии ничего не остается. Одна сплошная пудра. Так идет судьба Шекспира. И вот теперь я работаю. Что важней у Шекспира — сюжет: он пошел, он сделал, он сказал — или нечто другое? Что делать? — театральный плафон или человечность? Шекспир мне дорог за человечность, и этим он превосходит своих современников».
* * *
«Мы пережили тягостные и страшные годы. Нет Тициана Табидзе среди нас. Ведь все мы живем преувеличенными восторгами и восклицательными знаками. Пресса наша самовосхваляет страну и делает это глупо. Можно было бы гораздо умней. На восклицательном знаке живет Асеев. Он каждый раз разлетается с объятиями и вскриками и тем вызывает на какую-то резкость с моей стороны. Все мы живем на два профиля — общественный, радостный, восторженный, — и внутренний, трагический. Мне так было радостно когда-то, что Грузию я мог воспринять с ее поэзией искренне, от сердца — и под восклицательным знаком, что совпадало с тоном времени. И вот когда в разгар страшных наших лет, когда лилась повсюду в стране кровь, — мне Ставский предложил ехать на Руставелевский пленум в Тбилиси45. Да как же я мог тогда ехать в Грузию, когда там уже не было Тициана? Я так любил его. А тут бы начались вопросы о том, как я был с ним связан, кто был связан со мной и т. д. А что же не глядели, когда я связывался? Почему тогда это приветствовали? — помните минский пленум? Почему это поощрялось? Я отговорился только тем, что у меня жена была на сносях. Я не поехал в Грузию...»
«Говорят, Тициан жив. Я надеюсь на это».
«В эти страшные и кровавые годы мог быть арестован каждый. Мы тасовались, как колода карт. И я не хочу по-обывательски радоваться, что я цел, а другой нет. Нужно, чтобы кто-нибудь гордо скорбел, носил траур, переживал жизнь трагически46. У нас трагизм под запретом, его приравнивают пессимизму, нытью. Как это неверно! Трагичен всякий порыв, трагична пора полового созревания юноши, — но ведь в этом жизнь и жизнеутверждение. Ужасен арест Мейерхольда и арест его жены47. Конфискована его квартира, имущество. Но если он жив, если он выйдет на свободу — его жизнь будет трагически озарена, и, может быть, это нужно обществу. Иначе жизнь постна. И нужен живой человек — носитель этого трагизма...»
«В эти страшные годы, что мы пережили, я никого не хотел видеть, — даже Тихонов, которого я люблю, приезжал в Москву, останавливался у Луговского, не звонил мне, при встрече — прятал глаза. Даже Вс. Иванов, честнейший художник, делал в эти годы подлости, делал черт знает что, подписывал всякие гнусности, чтобы сохранить в неприкосновенности свою берлогу — искусство. Его, как медведя, выволакивали за губу, продев в нее железное кольцо, его, как дятла, заставляли, как и всех нас, повторять сказки о заговорах. Он делал это, а потом снова лез в свою берлогу — в искусство. Я прощаю ему. Но есть люди, которым понравилось быть медведями, кольцо из губы у них вынули, а они все еще, довольные, бродят по бульвару и пляшут на потеху публике».
Затем мы с Б. Л. вышли из дому, он пошел проводить меня на трамвай. По дороге он мне сказал:
«Под строгим секретом я вам сообщу, что в Москве живет Марина Цветаева48. Ее впустили в СССР за то, что ее близкие искупали свои грехи в Испании49, сражаясь, во Франции — работая в Народном фронте. Она приехала сюда накануне советско-германского пакта. Ее подобрали, исходя из принципа "в дороге и веревочка пригодится". Но сейчас дорога пройдена, Испания и Франция нас больше не интересуют. Поэтому не только веревочку, могут бросить и карету, и даже ямщика изрубить на солонину. Судьба Цветаевой поэтому сейчас на волоске50. Ей велели жить в строжайшем инкогнито. Она и у меня была всего раз — оставила мне книгу замечательных стихов и записей. Там есть стихи, написанные во время оккупации Чехословакии Германией. Цветаева ведь жила в Чехии и прижилась там. Эти стихи — такие антифашистские, что могли бы и у нас в свое время печататься. Несмотря на то что Цветаева — германофилка, она нашла мужество с гневом обратиться в этих стихах с призывом к Германии не бороться с чехами. Цветаева настоящий большой человек, она прошла страшную жизнь солдатской жены, жизнь, полную лишений.
кой, настроенной против своих же, белых. Она там не прижилась».
«В ее записной книжке, что лежит у меня дома, — стихи, выписки из писем ко мне, к Вильдраку51. Она серьезно относится к написанному ею — как к факту, как к документу. В этом совсем нет нашего литераторского зазнайства...»
«Когда-то советский эстет Павленко сказал, что зря привезли в СССР Куприна, надо было бы Бунина и Цветаеву. Этим он обнаружил тонкий вкус. Но Куприна встречали цветами и почетом, а Цветаеву держат инкогнито. В сущности, кому она нужна? Она, как и я, интересует узкий круг, она одинока, и ее приезд в СССР решен не по инициативе верхов, правительства, а по удачной докладной записке секретаря. В этом ирония судьбы поэта»52.
В заключение Б. Л. просил меня уговорить Вишневского напечатать «Принца Гомбургского».
«Ну пусть "попадет". Все равно попадет. Но дайте же ответить мне самому за это. Так и передайте Вишневскому. И пусть он не боится...»
Примечания
Анатолий Кузьмич Тарасенков (1909-1956) — критик и литературовед. Печататься начал с 1925 года. С 1932 по 1941 год работал зав. отделом критики журнала «Знамя», а потом его ответственным секретарем. В январе 1944 года, после фронта, вновь был назначен на работу в «Знамя». С 1947 по 1950 год — старший редактор издательства «Советский писатель», а с 1950 года — заместитель главного редактора «Нового мира». Ему принадлежат работы о Блоке, Белом, Маяковском, Багрицком и многих других. В 1958 году выходят посмертно его избранные произведения в двух томах, в 1966 — библиографический указатель «Русские поэты XX века». В 2004 г. вышло второе издание этого труда. О Пастернаке Тарасенков написал десять статей. История их взаимоотношений, вернее, изменение отношения Тарасенкова к творчеству Пастернака — это история нашей общественной жизни, вынуждавшей критика в своих статьях отрекаться от ценимого им поэта. Еще в 1937 году Тарасенков был подвергнут критике в передовой статье «Правды» (от 28 февраля) за ошибки в оценке творчества Пастернака.
26 июня 1946 года Вс. Вишневский (в то время главный редактор журнала «Знамя») пишет Тарасенкову: «Снова думаю о прочитанном тобой "портрете" Б. Пастернака. Он будет иметь плохие последствия, особенно после острого обсуждения темы Пастернака 3 апреля. Ты в полемическом задоре готов опрокинуть всю советскую критику и библиографию по Пастернаку и объявить его великим советским поэтом, забыв совсем, что значит в народном, боевом, партийном плане слово "великий" (Архив М. И. Белкиной). Еще раньше, 18 марта 1946 года, на заседании президиума Союза писателей, на котором обсуждалось выдвижение на Сталинские премии по уже приготовленному списку, Тарасенков выдвигает книгу Пастернака «Земной простор». Его поддерживают Асеев, Кирсанов и Антокольский. Категорически против выступает Сурков. Тогдашний оргсекретарь СП Поликарпов срывает обсуждение.
«Культура и жизнь» появляется статья Суркова о Пастернаке. От Тарасенкова требуют, чтобы он признал эту статью правильной и выступил с этим в печати. Тарасенков не соглашается и подает заявление об уходе из журнала. Но под давлением Вс. Вишневского и А. Фадеева Тарасенков не выдерживает: он публикует резкую статью против Пастернака «Заметки критика» («Знамя», 1949, № 10).
«Борис Пастернак», «Звезда», 1931, № 5.
2. Это было в конце октября 1915 года. Об этой встрече Пастернак писал в «Охранной грамоте».
3. Выступление Пастернака на 13-м литдекаднике ФОСПа в Клубе писателей 6 апреля и продолжении его 11 апреля 1932 года. После чтения стихов было обсуждение, перешедшее в нападки и травлю. Сообщение о нем см.: «Литературная газета», 11 апреля 1932 года.
— организатор вечеров и выступлений писателей.
5. Корнелий Люцианович Зелинский (1896-1970) — литературный критик.
«Известиях» 6 марта 1934 года — подборка «Из грузинских поэтов»: пять стихотворений П. Яшвили и Т. Табидзе.
7. Сыну Бориса Леонидовича Жене в 1934 году было 10 лет.
— В кн.: Борис Пастернак. Избранные стихотворения. М., 1934. «Борис Пастернак пришел в советскую действительность издалека. Маленький и узкий мирок дореволюционной буржуазной интеллигенции взрастил и воспитал его. Это был мирок, где, нарочно, отгородившись от шума и бурь большого социального мира, плели кружева своих этических, эстетических и философских построений люди прошлого». Импрессионизм ранней лирики через революционные поэмы переходит в «глубокий жизненный оптимизм» стихов «Второго рождения». Но «в поэзии нового Пастернака мы встречаем много старой тоски о прошлом, много мучительных предрассудков» (с. 3,12).
9. На очередном заседании Оргкомитета Асеев делал доклад о поэзии. Он разделил поэтов на четыре группы по технике и отношению к современности. Пастернак был отнесен к самому последнему разряду: «мотивированного отказа» от «современной тематики». «Скрываясь за вершины своего интеллекта, Пастернак занимается в поэзии обскурантистским воспеванием прошлого за счет настоящего» («Литературная газета», 16 мая 1934 года).
10. В своем выступлении на Всесоюзном поэтическом совещании Пастернак сказал, что отметки, которые Асеев расставил поэтам в своем докладе, «отдают приготовительным классом», и призвал поэтов «беречь чувство товарищества». Указывая, что форма играет отрицательную роль, когда ей поклоняются, он сказал: «Если бы рифмы можно было подбирать не на словах, а на нефти или на прованском масле, то поэзия лефовцев была бы совершенно бессодержательной» («Литературная газета», 24 мая 1934 года). Комментируя это выступление на съезде писателей, Д. Петровский сказал: «Не все знают, какая глубина была скрыта в каламбуре Пастернака, отвечавшего на нападки Асеева... Только материал, такой, как слою, в котором уже содержится целый мир смысла без участия в этом рифмача, — только этот материал подчас и спасал положение» («Первый Всесоюзный съезд советских писателей». Стенографический отчет. М., 1934, с. 534).
«Нового мира» и писал С. Спасскому о нем: «Большое дарование с несомненно большим будущим» (30 апреля 1933 года; т. VIII наст, собр.). Статья Горького «О литературных забавах» была опубликована в «Правде» 14 июня 1934 года, в ней он осуждал Васильева за «недостойное советского писателя бытовое поведение».
бря 1934 года вступительное слово.
13. Письмо Цветаевой Пастернаку было написано в октябре 1935 г. О ее «политической озлобленности» по отношению к СССР в это время говорить не приходится. «Просоветские» стихи Цветаевой к сыну написаны в 1932 году, в октябре 1934 года она написала «Челюскинцы».
14. Критик Герман Хохлов был в эмиграции, в начале 30-х годов вернулся в СССР. Его статья-рецензия на «Повесть» Пастернака под названием «Судьбы, найденные на снегу» напечатана в «Литературной газете» 26 сентября 1934 года.
15. Рецензия А. Тарасенкова «О грузинских переводах Пастернака» в журнале «Знамя», 1935, № 9. В рецензии он противопоставлял грузинские переводы старым переложениям Пастернака европейской поэзии, которые, кроме двух реквиемов Рильке, представляют собой средний уровень «грамотной и культурно сделанной работы».
тута. Написал статью «Борис Пастернак»; напечатана в двух номерах
«Литературной газеты» от 24 и 29 августа 1935 года. Сохранилось письмо Семенова Пастернаку от 29 сентября 1942 года (РГАЛИ, ф. Авдеева).
17. Пастернак перевел стихотворение Егише Чаренца «Кудрявый мальчик». — «Известия», 7 ноября 1935 года.
18. Андре Жид. «Новая пища». Книга включала стихи, переведенные Пастернаком, и была напечатана в журнале «Знамя», 1936, № 1.
«Вопросах литературы», 1979, № 7. Об этом — в стихах Пастернака «Все наклоненья и залоги...».
«Мечты и звуки Мариэтты Шаги-нян». — «Правда», 28 февраля 1936 года. Поводом для обвинения писательницы в «реакционной самовлюбленности» послужило то, что, протестуя против кампании о формализме, Шагинян демонстративно бросила свой билет члена Союза советских писателей. Президиум правления ССП осудил ее поступок 27 февраля, и она сама сразу признала его ошибкой.
21. Обсуждение поэмы Твардовского «Страна Муравия» состоялось в Доме литераторов 21 декабря 1935 года, председательствовал Д. Мир-ский. Тарасенков говорил о «масштабах оценки этой вещи» и не колеблясь откинул все скидки на тематику, возраст автора и его провинциальность: «Вещь действительно настоящая, которая может с полным правом войти в ряд лучших советских произведений <...>». Пастернак присоединился к его мнению, сказав, что «вещь талантлива, что она живет... Прав Тарасенков, что мы недостаточно оцениваем исключительность этого явления». Пастернак возражал против необходимости что-то переделывать в поэме, дорабатывать, о чем говорили выступавшие, — особенно по поводу конца, который считали непонятным. «Конечно, — сказал он, — Твардовский может над этим и дальше работать, но если у человека есть такое дарование, зачем ему сидеть на одном месте?» («Вопросы литературы», 1984, № 8, с. 189,190).
22. Пастернак выступил на общемосковском собрании писателей 13 марта 1936 года. Из газетных отчетов известно, что Пастернак, «не поняв огромного принципиального значения статей, помещенных в нашей печати, пытался огульно охаять их, заявив, что за этими статьями он не чувствует любви к искусству» («Комсомольская правда», 14 марта 1936 года). «Литературная газета» процитировала фразу: «Не орите, а если уж вы орете, то не все на один голос, орите на разные голоса» (15 марта 1936 года). Стенограмму выступления см. т. V наст. собр. «Когда на тему этих статей, — писал Пастернак О. Фрейденберг о своем выступлении, — открылась устная дискуссия в Союзе писателей, я имел глупость однажды пойти на нее и, послушав, как совершеннейшие ничтожества говорят о Пильняках, Фединых и Леоновых почти что во множественном числе, не сдержался и попробовал выступить против именно этой стороны всей нашей печати, называя все своими настоящими именами» (т. IX наст. собр.). Присутствовавший при этом разговоре у Тарасенкова Б. Закс вспоминает, что, выслушав изложение предполагаемой речи Пастернака, он в самой категорической форме высказался против выступления, что вызвало раздражение Тарасенкова: «Как ты можешь так говорить, ведь у Б. Л. в его речи столько интересных мыслей». Закс считал, что вопрос не в этом, а в том, к чему это приведет. «Я убежден, — говорил он, — от Пастернака ждут совсем не того, что он нам изложил. Никого он ни в чем не убедит. Его выступление только подольет масла в огонь» (Семейный архив Б. Л. Пастернака).
«Как-то в сумерки Тифлиса...» из цикла «Художник». Первоначальный, более пространный текст не известен. Рукописи, отданные в журнал «Знамя», теперь в собрании Т. П. Уитни в Америке: опубликованы в «Новом журнале», Нью-Йорк, № 165.
— венгерский поэт. С 1926 по 1959 год жил в Советском Союзе. В своем выступлении 16 марта Пастернак хотел объясниться по тем вопросам, которые были превратно поняты. «Если я говорил так, что это может повести к каким-то недоумениям, что будто я под какими-то третьими руками мог подозревать народ, партию и т. д., то, конечно, лучше мне никогда не выступать. Опять-таки, товарищ Гидаш, я грамотный человек, я читаю газеты, я мог бы говорить о том, что я прочитал (т. V наст. собр.).
«Принц Гомбургский» Пастернак перевел в 1919 году, в 1936 году он радикально переписал свой перевод.
26. Постановлением ЦК ВКП(б) была организована Федерация объединений советских писателей (ФОСП), во главе которой стоял Оргкомитет.
«в последние минуты своей жизни», он говорил о том, какое сильное впечатление на него произвели творчество и личность Пастернака.
28. В связи со строительством писательского дома в Лаврушинском переулке надо было вносить деньги на будущую квартиру.
29. Н. Тихонов рассказывал в 1979 году, что из выступления Пастернака на Конгрессе 1935 года они с Цветаевой, редактируя стенограммы, выбрали только — о «поэзии в траве».
«Правде» (28 февраля 1937 года), где Д. Мирский и Ан. Тарасенков обвинялись в том, что поставили Пастернака рядом с Пушкиным, Тарасенков в письме в редакцию журнала «Знамя» признал глубокую ошибочность своих высказываний о Пастернаке («Знамя», 1937, N° 6).
вым и значительным поэтом. — «Павел Васильев, — говорил Пастернак 2 августа 1936 г. — имеет общую судьбу с Есениным. Он очень даровит и в нем есть — хоть уродливый — протест. Сельвинский — человек благополучный, никаких ни бездн, ни благородства у него нет. В сущности также дело и с Лидиным и с Пильняком, и с Леоновым» (Спецсправка секретно-политического отдела ГУГБ НКВД СССР «О настроениях среди писателей»//Альманах«Российские вести», 1992, N° 29, июнь).
32. ... возмущение Б. Л. тем, что от него требовал интервью репортер об обслуживании переделкиных дачников гастрономом. — «Вот нам хорошо, возят продукты из Гастронома, — говорил Пастернак 2 августа 1936 г., — но уже на второй день является женщина с альбомом и просит записать ей туда похвальный отзыв. Зачем это? Что это: достижение Советской власти? Ведь доставка продуктов на дом есть во всем мире, была и у нас до революции» (там же).
33. Официальное извещение о «процессе 16-ти» появилось 15 августа 1936 года. 21 августа в «Правде» было напечатано письмо «По поручению президиума правления Союза советских писателей», подписанное 16 московскими писателями. Среди них стояло имя Пастернака. Прочитав это письмо, М. Цветаева писала А. Тесковой: «Дорогая Анна Антоновна. Вот Вам — вместо письма — последняя элегия Рильке, которую, кроме Бориса Пастернака, никто не читал. (А Б. П. — плохо читал: разве можно после такой элегии ставить свое имя под прошением о смертной казни (процесс шестнадцати?!)» — Марина Цветаева. Письма к Тесковой. Прага, 1969, с. 145.
34. Андре Жид приезжал в Москву летом 1936 года. Как говорил Пастернак на Пушкинском пленуме (февраль 1937), к нему в Переделкино привозили Жида на 15 минут. И. Бунин записал в своем дневнике: «28. 1. 41. Четверг. Был Andre Gide. Очень приятное впечатление... В восторге от Пастернака как от человека — это он мне открыл глаза на настоящее положение в России» (И. А Бунин. Собр. соч., т. 6. М., 1988, с. 501). Из опубликованных «Бесед с А. Жидом в 1941 г.» А Бахраха известно также, что в эту встречу Пастернак сказал ему о том, что происходит вокруг, и предостерегал его от увлечения теми «потемкинскими деревнями», или «образцовыми колхозами», которые ему показывали («Континент», 1976, № 8). Осенью 1936 года вышла книга А Жида «Возвращение из СССР», на которую «Правда» отозвалась гневной статьей «Смех и слезы А Жида» (3 декабря 1936 года).
— «Я полон сомнений, — передавал Пастернак слова А Жида, — я увидел у вас в стране совсем не то, что ожидал. Здесь невероятен авторитет, здесь очень много равнодушия, косности, парадной шумихи. Ведь казалось мне из Франции, что здесь свобода личности, а на самом деле я ее не вижу. Меня это очень беспокоит, я хочу написать обо всем этом статью и приехал посоветоваться с вами по этому поводу... — Написать такую статью, конечно, можно, но реальных результатов она не принесет», — отвечал Пастернак 2 августа 1936 г. (Спецсправка секретно-политического отдела ГУГБ НКВД СССР «О настроениях среди писателей» // Альманах «Российские вести», 1992, № 29, июнь).
36. Ответственный секретарь Союза писателей В. Ставский в своем докладе на общем собрании писателей 16 декабря сказал: «... Пастернак в своих кулуарных разговорах доходит до того, что выражает солидарность свою даже с явной подлой клеветой из-за рубежа на нашу общественную жизнь». Голоса: «Позор!» («Литературная газета», 20 декабря 1936 года).
37. Б. Пастернак. Избранные переводы. М., 1940. Эта книга включала драму Клейста «Принц фон Гомбургский».
38. «Принц фон Гомбургский» не был напечатан в «Знамени» ни в 1937 году, когда Пастернак его предложил журналу в первый раз, ни в 1940-м, после заключения договора Молотова и Риббентропа.
«Гамлета» делался по заказу В. Э. Мейерхольда.
«Я глубоко, против воли и наперекор природе, виноват перед Вами. Но теперь к первой моей вине присоединилась другая: уже и покаянное, извинительное мое письмо, которое я Вам мысленно пишу третий месяц, так запоздало, что, наверное, самое обращенье мое к Вам вызовет у Вас смех и лучше бы теперь совсем не писать...» (т. IX наст. собр.).
41. «Ритм Шекспира — первооснова его поэзии». — «Заметки к переводам шекспировских трагедий» (т. V наст. собр.).
42. См. об этом в «Заметках о Шекспире» (1939-1942) — т. V наст. собр.
«Алхимик» Бена Джонсона в переводе Б. Пастернака был поставлен в сентябре 1924 года в Театре имени Комиссаржевской режиссером В. Сахновским.
44. Записано со слуха, правильно: Дэвенант.
да в Тбилиси; 10 окт. 1937 г. был арестован Т. Табидзе.
46. В статье о «Втором рождении» Тарасенков передавал аналогичные мысли Пастернака: «... утверждение трагедийности искусства, которое — по мысли Пастернака — трагично в самой своей основе» («Литературная газета», 11 декабря 1932 года).
«Гамлета» он делал для него. «... Я должен был перевести Гамлета для Александринки, — писал он О. Фрейденберг 14 февраля 1940 года, — ты, наверное, догадываешься, по чьей просьбе. Два или три раза я должен был поехать с ним посмотреть у вас его Маскарад, и все откладывал. Потом с ним случилось несчастье, а его жену зарезали. Все это неописуемо, все это близко коснулось меня» (т. IX наст. собр.).
48. Цветаева приехала 18 июня 1939 года.
49. А. С. Эфрон и С. Я. Эфрон в Испании не были.
ящая фамилия Мессаже; 1882-1971) опубликованы А. С. Эфрон («Новый мир», 1969, № 4). В 1928 году Вильдрак приезжал в Москву и познакомился с Пастернаком.
52. Знакомство Тарасенкова с Цветаевой состоялось летом 1940 года.
1* Стихи эти следующие: 1) «Я понял: все живо». 2) «Мне по душе строптивый норов». 3) «Похороны товарища». 4) «Поэт, не принимай на веру». 5) «Георгию Леонидзе». Все они объединены общим заголовком: «Несколько стихотворений».
2* Е. Усиевич заявила на заседании президиума ССП весной 1939 года, что я «бегал к Ставскому с доносами на Пастернака».