Ещё о Пастернаке
Эта статья является одной из серии статей, вдохновлённых неверными (или кажущимися неверными) мыслями Лотмана, изложенными в его книге «Культура и взрыв» (1992) и проиллюстрированными отрывками или целыми литературными произведениями.
Одна из мыслей такова:
«Но вот взрыв завершился. Революция сменилась застоем, и идея индивидуальности исчезает, заменяясь идеалом «одинаковости»… Идея безымянного героизма настойчиво повторялась в литературе, воспевающей героизм в негероическую эпоху».
Иллюстрируется эта мысль такой цитатой из стихотворения «Смелость», сочинённого Пастернаком в 1941 году:
Безыменные герои
Осажденных городов,
Я вас в сердце сердца скрою,
Ваша доблесть выше слов.
Что меня задевает – это молчаливый упор на цитируемость того, зачем произведение сотворено. А я ж исповедую нецитируемость художественного смысла. Правда это – только для тех произведений, которые не являются произведениями прикладного искусства, то есть, в частности, не являются усилителями заранее знаемого чувства. Пастернак же – имя громкое. От этого поэта можно ждать как раз не прикладного искусства. А Лотман цитирует. Вот и взыграло ретивое.
Однако, взыграть-то взыграло, а есть ли тут у Пастернака противоречивость, которою только и можно нецитируемо выразить нечто, лелеемое автором?
Вроде есть. С одной стороны что-то несусветное:
Слыша смерти перекат,
Вы векам в глаза смотрели…
Между тем слепое что-то,
Опьяняя и кружа,
Увлекало вас…
Там в неистовстве наитья…
заворожён…
…чужие миру
… уносил в обитель
И кто эти «вы», «чужие миру», эти сверхчеловеки, общающиеся с вечностью и умеющие впадать в изменённое психическое состояние, недоступное обычным людям? – Маленькие труженики войны: «Безымянные» жители «осаждённых городов» «С пригородных баррикад», - занятые военной рутиной, раз фронт подошёл к их городу:
Вы ложились на дороге
И у взрытой колеи
Спрашивали о подмоге
И не слышно ль, где свои.
А потом, жуя краюху,
По истерзанным полям
Шли вы, не теряя духа,
К обгорелым флигелям.
Мещанам нехарактерно воевать. Но. Они ко всему притираются и смирно превозмогают свою неумелость, раз уж привелось:
Вы брались рукой умелой -
Не для лести и хвалы,
А с холодным знаньем дела -
За ружейные стволы.
Но спокойный глаз стрелка,
Как картонные мишени,
Пробивал врагу бока.
Согласитесь, что явное ж столкновение противоречий осуществил Пастернак: сверхчеловеки – мещане. Ведь немыслимо, чтоб это были одни и те же люди. Первые ж – аристократы духа, презирающие мещан, толпу. У вторых и в мечтах нет подняться в те выси («обитель Громовержцев») или опуститься в те бездны («чужие миру»), куда достигают первые.
Но.
Пастернак же не остановился на столкновении, которому полагается высекать искру неизречённого. Он же, казалось бы, взял и разжевал смесь и выдал пережёванную пасту-банальность, вынесенную и в название:
Вам казалось – все пустое!
Лучше, выиграв, уйти, [из жизни]
Чем бесславно сгнить в застое
Или скиснуть взаперти
Так рождался победитель…
Но это только кажется…
Есть такое двусмысленное выражение Феофана Затворника: «Дело – не главное в жизни, главное — настроение сердца». Истинно христианское выражение. Охватывающее и зарождение и расцвет этой веры. Ведь рождалось христианство как некое ницшеанство всех времён (типы идеалов повторяются ж в веках). «Недаром греко-римская языческая власть называла первохристиан безбожниками. Истинный Бог "освобождал человека от морализма…"» (Бибихин. Новый ренессанс. М., 1998. С. 207). Плевать на всех. Мы – аристократы духа, и – трава не расти. На смерть плевать, не только на окружающих язычников. «…чужие миру…» – плевать на жизнь. Вечное ж блаженство на том свете грядёт и иная жизнь.
И христиане чтят таких своих подвижников. Возводят в ранг святых. Про каждого есть своя легенда.
А что Пастернак: не мог какую-то типичную, как говорится, историю геройства ввернуть? Или его бедного, не взяли на фронт, и только в 43-м он попал на него с бригадой писателей. Писать же в 41-м непрочувствованное лично он не мог? Так зачем вообще написал?
Отступлю.
Есть такие слова Поршнева:
«Суть мирового развития, по Гегелю, — прогресс в сознании свободы. Вначале, у доисторических племен, царят всеобщая несвобода и несправедливость. С возникновением государства прогресс воплощается в смене государственно-правовых основ общества: в древней деспотии — свобода одного при рабстве всех остальных, позже — свобода меньшинства, затем — свобода всех, но лишь в христианском принципе, а не на деле. Наконец, с французской революции начинается эра подлинной свободы. Пять великих исторических эпох, пять духовно-политических формаций и отрицающих одна другую, и в то же время образующих целое. [Потом идёт фрагмент про марксизм, как альтернативу гегельянству. Потом] Напрасно некоторые авторы приписывают Марксу и Энгельсу какой-то обратный взгляд на первобытное общество. Среди их разнообразных высказываний доминирующим мотивом проходит как раз идея об абсолютной несвободе индивида в доисторических племенах и общинах. Они подчеркивали, что там у человека отсутствовала возможность принять какое бы то ни было решение, ибо всякое решение наперед было предрешено родовым и племенным обычаем <…> Как ни импозантно выглядят в наших глазах люди этой эпохи, они неотличимы друг от друга <…> На противоположном, полюсе прогресса, при коммунизме, — торжество разума и свободы.
Как и у Гегеля, между этими крайними состояниями совершается переход в собственную противоположность, т. е. от абсолютной несвободы к абсолютной свободе» (Поршнев. .
И кажется, что, по Пастернаку, война расковала советский народ, и он перескочил сразу в конец истории человечества, «в обитель… орлов» свободных.
По крайней мере, так кончается стихотворение и таково его название.
Вы являлись к командиру
С предложеньем боевым.
Идеал Пастернака – не аристократия для всех, а некая гармония общего и частного. Соединение несоединимого. В эпоху крайностей. Какая ему досталась. Вот – война началась…
Тут никакое не воспевание «одинаковости», как утверждает Лотман. Тут то, что сказал о Пастернаке Сталин, когда ему доложили, «что арест Пастернака подготовлен, » вдруг продекламировал: «Цвет небесный, синий цвет…», а потом изрек: «Оставьте его, он – небожитель»
Вот, представьте, Сталин оказался более чувствующим поэзию, чем Лотман, литературовед, культуролог и семиотик.
– гений.
11 сентября 2013 г.