Чехов и Пастернак
«Я давно предпочитаю … Чехова».
Мог ли безрелигиозный писатель сделать другого писателя христианином? Такую странную загадку задала история русской литературы, поставив рядом два имени: Чехов и Пастернак. Однажды Пастернак призвал к себе сына Леонида и дал ему прочитать религиозные стихи из романа «Доктор Живаго». Откуда идут эти стихи? Сын не смог ответить. Борис Леонидович, как пишет Н. Вильмонт, «немного рассердился на такую несообразительность. «Неужели же ты не уловил здесь чеховского начала?» (разрядка моя. –Г. Ш.)
Само имя Чехова тоже звучит на страницах романа. В записках Живаго читаем: «Из всего русского я теперь больше всего люблю русскую детскость Пушкина и Чехова, их застенчивую неозабоченность насчет таких громких вещей, как «конечные цели человечества и их собственное спасение». Они «были отвлечены частностями <…> и теперь эта частность оказывается общим делом и подобно снятым с дерева дозревающим яблокам сама доходит в преемственности, наливаясь все большею сладостью и смыслом».
«любомудрия» (которое Юрий Живаго определил как «детскость») творчество Пушкина и Чехова оказалось наполнено смыслами, которые только еще доходят до сознания читателя. Интерес Пастернака к Чехову будет понятен, когда мы узнаем, что именно Чехов - как личность и как врач - был одним из прототипов образа Живаго. «Из почтения к Чехову Пастернак сделал своего героя врачом», - читаем в публикации писем Пастернака к Жаклин де Пруайар («Новый мир», 1992).
Об этом же хорошо написано Игорем Сухих в ялтинских «Чеховских чтениях» 1990 года. Оказывается, что первоначально Борис Леонидович смотрел на Чехова как на автора «Лошадиной фамилии», «Злоумышленника», «Канители»… Не читал ни «Студента», ни «Три года»… В общем, Чехов виделся в роли кумира стариков - отца и его сверстников.
Только потом пришло увлечение вновь открытым Чеховым, чтение вслух «Студента», восхищение «Архиереем» и «Святой ночью». В 1942 году А. Гладков, который оказался с поэтом в эвакуации под Чистополем, записал его признание: «Я давно предпочитаю Лермонтову Пушкина, Достоевскому, даже Толстому Чехова». В «Материалах к биографии» отца Е. Пастернак рассказывает, что в годы войны у Бориса Леонидовича был замысел пьесы в прозе: первая сцена – на картофельном поле. «А дальше – старинное имение. Тема – преемственность культуры… Я мечтаю возродить в этой пьесе забытые традиции Ибсена и Чехова. Это не реализм, а символизм, что ли?». Пастернак в письме к М. М. Морозову так определял чеховское в герое пьесы: «…это российский Фауст в том смысле, что в каком русский Фауст должен содержать в себе Горбунова и Чехова».
В дневнике А. Афиногенова («Вопросы литературы», 1990) есть запись 1937 года о том, что Пастернак постоянно перечитывает Чехова: «Художник должен уметь останавливаться и удивляться увиденному. Для него совсем не надо уметь летать через полюс или спешить увидеть многое. Для него надо развивать в себе врожденную способность видеть». В этом смысле – как пример художнической зоркости – Чехов мог быть уникальным объектом подражания. Достаточно перечитать его записные книжки».
Но чеховское начало в евангельских стихах Живаго? Как это понять? Н. Вильмонт пишет, что стихотворения «На страстной», «Рождественская звезда», «Гефсиманский сад» показывают, как Пастернаку «гениально удалось «сыграть на рояле» то, что Чехов <…> бесподобно и гениально «сыграл на скрипке». Из воспоминаний современников мы знаем, что Пастернак брал у Чуковского томики Чехова и потом признавался, что «все свое богословие он вычитал у Чехова». Что же это за странное «богословие»? Чехова до сих пор числят в разряде «людей без веры»!
«Литературном обозрении» ((1996), потомками Давида – царя иудеев. Однако в поэте жило желание ощущать себя русским человеком. И. Берлин подметил в Пастернаке эту черту, которую определил как «одержимое стремление <…> прослыть русским писателем, чьи корни глубоко уходят в русскую почву». Есть легенда, что в детские годы Борис Пастернак был тайно крещен. Есть сведения, что он желал быть похоронен по христианскому обряду. Так может быть, тяга к Чехову – это проявление стремления подчеркнуть в себе «русскость»? Лев Толстой именно Чехова называл самым русским писателем. Но как быть с чеховским «богословием»?
Пастернак понимал, что нельзя стать в полном смысле европейским писателем, тем более – известным писателем - не окунувшись в лоно европейской христианской культуры. Все европейское искусство замешано на библейских сюжетах, библейской образности, на императивах Нагорной проповеди. Е. Крашенинникова в воспоминаниях, опубликованных в «Новом мире» (1977), приводит слова Пастернака: «Без ориентации искусства на образ Христа как архетипа искусство будет всегда мертвым, чего в романе я не хочу, поэтому в «Живаго» архетипом будет Христос».
Но как войти в эту огромную христианскую стихию? В российских условиях - через приобщение к православию, в котором были различные по привлекательности стороны. Это и мистика (тайна), и богословие – труды по вопросам веры, и бытовая, обрядовая сторона - молитвы, посты, свечи, крашеные яйца… А была еще поэзия церковного слова, библейского образа. И когда Пастернак говорил о «чеховском богословии» он имел в виду не церковную ученость, а именно «Бого-словие», то есть, слово о Боге, красоту христианской словесной образности.
Именно тут Чехов мог оказаться примером для Пастернака. Сам Чехов, судя по всему, был лишен мистического чувства присутствия живого Бога в мире. Он осознал ограниченность и даже пагубность поисков «правильной веры» («Убийство»). Он утверждал принцип простой веры. Но незыблемость нравственных заповедей Христа для Чехова очевидна. Красота церковного звона, пения, слова были для него неизменной частью красоты окружающего мира. Именно это «поэтическое богословие» Чехова, а не его погруженность в веру, и привлекало, судя по всему, автора «Доктора Живаго».
Итак, Юрий Живаго воплотил в себе, с одной стороны, архетипические черты Христа, с другой – приметы тонкого художника слова, врача Антона Чехова… Но это, конечно, далеко не вся правда о герое Пастернака… Очень сильное влияние Борис Леонидович испытал со стороны австрийского поэта Р. М. Рильке, которого мы знаем как ценителя чеховской «Чайки». По признанию Пастернака, стихи Рильке «ошеломили» его. «Я обязан Вам сущностью моего характера, природой моего духовного бытия». « Все это – Ваши создания», - писал Пастернак своему кумиру в 1926 году.
– я цитирую Р. М. Рильке по изданию «Новых стихотворений» в серии «Литературные памятники» (1977), - «впервые сталкиваешься с предметами, обретаешь с ними прямую связь и остаешься с ними в постоянном общении <…> Я чувствую, что все русские («russische Dinge» - русские предметы) и есть наилучшее имя для моих личных чувств и признаний». Вещность, обретенная поэтом через Россию – это возможность избавления от аморфности, зыбкости, неопределенности - к пластичности – как у Родена». В буквальном смысле это Рильке понимал это так: слова не «текут» - слова «отвердевают». Слово пророка - это куски железа, это камни. «Я так люблю слушать пение вещей»… Характерной чертой поэзии Рильке и стало «сочетание музыкальной напевности и конкретности изображения».
Ветхого и Нового заветов, которые он старается передать предметно, пластично. Вот описание переживаний Магдалины, которая рухнула у креста «в костюме боли, что расшит был и блестел драгоценными любви камнями». Он пишет стихотворение «Три волхва», сюжет которого воспроизводит легенду о поклонении восточных мудрецов младенцу Иисусу:
«Велел идти в дорогу Бог
Звезде и трем волхвам».
Тут тоже всплывают «вещные детали», которые придают словесным образам осязательность. Это, к примеру, «бархатное седло» сановного путника. Но еще большая «фактурность» звучит в строках:
И царь в хлеву согрет».
Совершенно очевидна перекличка евангельских стихов Юрия Живаго («Рождественская звезда») с евангельскими стихами Рильке.
* * *
«вещном мире» Чехова, перекличка чеховской словесной предметной пластичности (лунная ночь – через блеск бутылочного стекла на плотине) с поисками Рильке самоочевидна. Очевидна нам и связь евангельских стихотворений Живаго с творческим опытом Рильке. Прослеживается связь образа доктора Юрия Живаго с архетипом Христа и – не побоюсь этого слова – архетипом русского интеллигента в лице Антона Павловича Чехова… Поразительны и неисповедимы пути творческой фантазии художника!
«безрелигиозный Чехов» способствовал рождению христианской образности Пастернака. Мне кажется иногда, что евангельские стиховые опыты Пастернака были настолько пропитаны влияниями иных авторов, что перед ним встал вопрос: а много ли тут осталось от самого Пастернака? Не лучше ли было «отдать» эти стихи Юрию Живаго?
6-11 ноября 1996.