Гаспаров М. Л., Поливанов К. М.: Борис Пастернак с лета 1913 до лета 1914: год самоопределения

Борис Пастернак с лета 1913 до лета 1914: год самоопределения

В декабре 1913 (с датой 1914 на обложке) вышел «Близнец в тучах» – первая книга стихов Бориса Пастернака. Его появлению предшествовало несколько лет нерегулярных поэтических и прозаических опытов, от которых сохранилось определенное количество набросков и несколько стихотворений. Остальное, видимо, было уничтожено автором. Стихи «Близнеца в тучах» писались подряд как связная книга, которая должна была стать программной. Рядом писали и издавали такие же дебютные книжки два товарища Пастернака, Сергей Бобров и Николай Асеев, с которыми он вскоре составит футуристическую группу «Центрифуга». Книга действительно стала этапом в писательском самоопределении автора – только после нее он начинает говорить о своих литературных занятиях как о профессии.

Окончив философское отделение историко-филологического факультета Московского университета весной 1913, Пастернак должен был определить для себя круг своих дальнейших занятий. Лето, проведенное на снимаемой родителями даче, было отдано размышлениям о предстоящем выборе профессионального пути. Этим летом он впервые пишет стихи не вдохновенными урывками, а повседневно, упорно и сосредоточенно – как потом будет всю жизнь. Осенью работа продолжается. После выхода книги Пастернак уже во многом совершенно иначе обозначает свою литературную позицию, соотносит свои представления с реакцией критики и окружающих на «Близнеца в тучах».

Чтобы лучше представить себе этот момент осознания Пастернаком своего профессионального призвания (вспомним, что до этого он последовательно отказывался сперва от музыкального, затем от философского поприща), постараемся пристальнее рассмотреть обстоятельства его жизни в 1913–1914 гг., его личные и литературные контакты, круг чтения.

Картину этого года нам позволяют восстановить письма Пастернака к родителям, К. Г. Локсу, А. Л. Штиху, С. П. Боброву, С. Н. Дурылину [1]. Обстоятельства своей жизни Пастернак дважды описывал в автобиографических произведениях: «Охранной грамоте» (1928–1930) и «Людях и положениях» (1956). Существенно дополняют наши представления мемуары Боброва [2] и Локса [3]. Наконец, представить этот период жизни Пастернака в ряду других этапов его биографии помогает книга Е. Б. и Е. В. Пастернаков «Жизнь Бориса Пастернака» (2-е изд. СПб., 2004).

Литературный опыт

Пастернак пробовал писать прозу и стихи, видимо, с 1908 или 1909 г. Периодически ему доводилось читать свои стихи знакомым и друзьям. По его позднейшим воспоминаниям, первым благожелательным откликом стал отзыв поэта и критика Сергея Николаевича Дурылина (1886–1954), который ввел Пастернака в круг московского символистского издательства «Мусагет» и познакомил его с участниками кружка поэтов и музыкантов «Сердарда», собиравшегося в доме поэта и переводчика Юлиана Анисимова. Там бывали поэты Б. Садовской, Н. Мешков, Аркадий Гурьев, композитор Б. Красин, издатель А. Кожебаткин. Бобров и Локс вспоминают и о своей поддержке поэтических опытов друга. Видимо, весной 1913 Пастернак читал свои стихи в квартире Анисимова в присутствии Бориса Садовского (1881–1952). Садовской, имевший репутацию поэта-консерватора, в этом кругу воспринимался как старший и опытнейший. К стихам Пастернака он, по воспоминаниям Локса, отнесся крайне неприязненно.

В начале 1913 г., видимо, главным образом по инициативе С. Боброва, образовалась литературная группа «Лирика» и одноименное издательство, ставившее своей задачей издавать книги участников группы. («Знавший типографское дело по службе в “Русском архиве” Бобров сам печатался с нами и выпускал нас» [4], – вспоминал Пастернак в очерке «Люди и положения».) Под маркой «Лирики» были выпущены сборники стихотворений Асеева, Боброва и Пастернака, книга переводов Анисимова из Р. М. Рильке, но первым шагом стало издание коллективного сборника группы (1913). Сборник открывался стихотворением Вяч. Иванова, что несомненно демонстрировало желание участников подчеркнуть свою приверженность русским символистам (участники группы многократно подчеркивали значимость для них фигур В. Брюсова, А. Белого и И. Коневского). Сам Пастернак группу «Лирика» в «Охранной грамоте» назвал «эпигонской», в противоположность «новаторской» «Центрифуге».

В сборник вошло по пять стихотворений Ю. Анисимова, Н. Асеева, С. Боброва, С. Дурылина (под псевдонимом С. Раевский), С. Рубановича, А. Сидорова, В. Станевич. Пастернак отдал в сборник: «Я в мысль глухую о себе…», «Февраль! Достать чернил и плакать!..», «Сумерки… словно оруженосцы роз…», «Сегодня мы исполним грусть его…» и «Как бронзовой золой жаровень…». Стихотворения эти он выбрал, по его выражению, «из марбургского хлама», т. е. из написанного летом 1912 в Марбурге [5]. (В процессе подготовки «Лирики», в письме к С. Дурылину начала февраля 1913, обсуждая стихотворения, которые можно включить в альманах, Пастернак впервые говорит о принципиальной для него разнице между «дилетантским прозябанием среднего порядка» и возможностью «работать… полно, серьезно и по-своему». Он также подробно обсуждает с Дурылиным включаемые стихотворения и правку, которую вносит.) Перерабатывая в 1928 г. ранние стихи для книги «Поверх барьеров», три стихотворения из своей первой публикации Пастернак включил вместе с выбранными из «Близнеца в тучах» в раздел «Начальная пора».

10 февраля 1913 на заседании кружка при издательстве «Мусагет» Пастернак выступил с докладом «Символизм и бессмертие» –одной из первых деклараций его понимания искусства, поэзии, символизма, назначения поэта в мире.

В анонсе готовящихся изданий «Лирики», помещенном на последних страницах книги С. Боброва [6], была объявлена книга статей Пастернака с заглавием «Символизм и бессмертие». Однако итогом лета 1913 стали не анонсированные статьи, а «неожиданная» книга стихотворений, одним из центральных мотивов которой, наверное, как раз и является пастернаковское представление о связи бессмертия и назначения поэта.

Круг чтения

Можно с достаточной долей уверенности предположить, что результатом общения с С. Бобровым должно было быть внимательное чтение Н. Языкова (которым в это время увлекался Бобров и из которого Асеев взял эпиграф к предисловию), Е. Баратынского и И. Коневского. Из европейской поэзии предметом их разговоров были, видимо, Ш. Бодлер и Ш. Ван Лерберг, а также, скорее всего, Новалис и А. Бертран. По воспоминаниям Локса, именно он обратил внимание Пастернака на поэзию И. Анненского. Мы знаем, как внимательно читал Пастернак Р. М. Рильке: книги Рильке из библиотеки отца он давал Анисимову.

Сам Пастернак впоследствии свидетельствовал, что на «Близнеце в тучах» сказалось чтение Блока. В 1946 г. он записал на полях I тома Блока (в более позднем, «алконостовском», издании) против стихотворения «Темно в комнатах и душно – Выйди ночью – ночью звездной, Полюбуйся равнодушно, Как сердца горят над бездной…»: «Отсюда пошел “Близнец в тучах”. Сердца и спутники» [7].

Письмо к Штиху из Марбурга летом 1912 показывает, что Пастернак достаточно хорошо себе представлял выходившие книги Вяч. Иванова, В. Брюсова, А. Белого, А. Блока, Ф. Сологуба и был своим человеком в московском книжном магазине «Образование» на Кузнецком мосту:

…купить и переслать мне сюда: Блока из собр. стихотв. II том, кажется, это – Нечаянная радость (не ту, которую ты брал у меня читать, та, помнится была 1-м томом) – Вяч. Иванова Cor Ardens (тоже второй или третий том, я не знаю, во всяк. случае, у меня ничего нет Иванова, читал же я тот томик, который в своем заглавии имел что-то Звездное или Ночное) – и, наконец, Брюсова – ту его книгу стихов, которая представляет собою выбор из всех прежних, – не знаю «Пути» ли это «и перепутья», или же «Все напевы», или еще что. Ты разузнай это в магазине. У меня есть в Москве Сологуб, кажется, 1-й том, – не давал ли я тебе его посмотреть вместе с Белого «Пеплом». Если «Образование» (на Кузнецком), где ты скажешь мою фамилию, или И. Высоцкой – … если они пойдут на следующее условие: обмен через месяц неразрезанной книги, в случае она оказалась бы уже имеющейся у меня, – возьми тогда и один том Сологуба: второй или третий (стихотв.). Там есть такой интеллигентный, черный. Кажется, сын хозяина, забыл фамилию, чеховский вид у него. Поручи им послать это все (4 или 3 книги) мне сюда в М<ар>б<ур>г, скорее, т. к. через неделю я уезжаю.

26 июля 1912.

Правда, по неопределенности выражений нетрудно заметить, что книги старших современников и их заглавия не являются в этот момент предметом, который Пастернак знает «на зубок».

В тех же письмах Штиху лета 1912 мы встречаем и цитаты из П. Верлена, и упоминания чтения Е. П. Якобсена, Г. Келлера (которого Пастернак даже собирался переводить), Г. Флобера, Г. Мопассана.

В конце декабря 1912 Пастернак побывал на вечере Игоря Северянина в обществе «Свободной эстетики» и оставил точную характеристику своего впечатления от его поэзии:

Как мало обещает сочетание слов: «Игорь Северянин».

Между тем после двусмысленностей, колеблющихся между косметикой и акосмизмом, следует поэма, развернутая во всем великолепии ритмики и мелодичности, которая составлена из названий мороженого, пропетых гарсоном на площади под нестройный плещущий гомон столиков. В этом стихотворении при всей его вычурности на уровне первобытных наблюдений – схвачена печаль разнообразия – всякого разнообразия, – непокоренного целостностью. Что же касается дальнейших стихотворений, то в них уже – открытое море лирики. Пришлось забыть об Эстетике, ее серой обивке, ее мертвенности. Как жаль, что Вы не успели побывать на этом «четверге».

Письмо Локсу от 26 декабря 1912.

В письмах того времени Пастернак упоминает чтение Бодлера, цитирует А. Фета. Можно с достаточной долей уверенности предположить, что Пастернак так или иначе представлял себе и поэтические опыты посетителей Ю. Анисимова (не только книги Боброва и хозяина дома) – Н. Мешкова, Аркадия Гурьева [8], Веры Станевич, Бориса Садовского.

В позднейших воспоминаниях Пастернак писал, что летом 1913 читал Ф. Тютчева (на переклички стихотворений «Близнеца в тучах» с тютчевскими «Уранией» и «Близнецами» указывает в своей работе Р. Вроон [9]– Э. Т. А. Гофмана (причем из контекста видно, что и поэзия однофамильца – русского поэта Виктора Гофмана – Пастернаку известна) и О. Бальзака. Впрочем, не вполне ясно, «Майорат» какого из этих двух прозаиков читал Пастернак (а может быть, и обоих).

Еще одна область пастернаковского литературного чтения, относящаяся, скорее, не ко времени до писания «Близнеца в тучах», но, возможно, к осени и зиме, когда книга продолжала доделываться, связана с английской литературой. 19 марта 1926 Пастернак писал М. Цветаевой:

…Лет тринадцать или больше назад я бредил Англией и служа воспитателем (гувернером, подумай! в богатой немецкой купеческой семье), откладывал деньги для поездки в Лондон. т. е. «гувернером» я заделался именно ради Лондона. Тогда (как вспомнишь, как это все было неумело, глупо!) я читал англичанке-учительнице за плату курс русской истории литературы, которую она очень любила, а я знал не больше, чем теперь. Однажды она мне прочла Эдгара По в оригинале. … Это все было в те времена, которые описаны в первых страницах Бытия, т. е. когда я служил молодым Гегелем в немецкой семье, читал свободно по-французски, когда Бобров переводил Рембо, ты выступала с Асей, взявшись за руки, а Асеев занимал на вечер манжеты у Анисимова для посещенья Свободной эстетики. Все это былье я заворошил нечаянно, узнав, что ты попадешь в Лондон. Именно мне вспомнилась зима, когда я зачитывался Китсом и Суинберном, и даже из строки в десятую понимал, что делал. И разумеется в стихах рос и творился свой Лондон, которого наверное, на свете нет, но именно в этот Лондон я пишу тебе. Помню, ледяной, утихомирившейся, расчистившейся ночью, перед тем укатанной и обметенной вьюгой, – я жил тогда в Лебяжьем переулке в канареечной клетке, окном выходившей на Кремль, – представлялся мне он вот как. Там в тумане, тронутом морозною проседью, осязало себя время, и стрелки на Вестминстере и циферблаты других башен … дух Англии, как спирит выросши над фиакрами и господствуя над Диккенсом…

Об интересе Пастернака к английской поэзии свидетельствует и строчка из В. Блейка, которую он надписал на экземпляре «Близнеца в тучах», подаренном Локсу (см. ниже).

Окружение Пастернака

Посвящения стихотворений «Близнеца в тучах», насколько мы можем судить, достаточно близко соответствуют главным образом ближайшему кругу постоянного литературного общения Пастернака 1913 г.: это А. Штих, К. Локс, Н. Асеев, С. Бобров, Ю. Анисимов, В. Станевич [10]. Два посвящения выпадают из этого ряда – Иде Высоцкой и Елене Виноград, в разные годы они были предметами увлечений Пастернака. Ида Давыдовна Высоцкая (1892–1976 или 1890–1979), дочь известного московского чаеторговца. Пастернак подробно вспоминал в «Охранной грамоте» о влюбленности в нее, начавшейся в 1908 г., когда они заканчивали гимназии, и о разрыве с нею летом 1912 в Марбурге. Несомненно, ощущение разрыва с возлюбленной подтолкнуло его к решению отказаться от продолжения философской карьеры. Пастернак сохранил с нею только дружеские отношения. По воспоминаниям Локса (к Высоцкой определенно недоброжелательного), посвященное ей стихотворение «Не поправить дня…» связано с безуспешными попытками Высоцкой осенью 1913 восстановить отношения с бывшим поклонником.

Елена Александровна Виноград (1896–1987) была двоюродной сестрой Штиха. Пастернак был хорошо знаком с нею с начала 1910-х, почти во всех письмах Штиху подчеркнуто передает ей поклоны, вспоминает о разговорах, встречах. Виноград училась на Высших женских курсах. Пастернаку, видимо, было известно о ее романе со Штихом. В 1917-м, после гибели на фронте жениха Виноград (Сергея Листопада, сына философа Л. Шестова), роман завязывается уже между нею и Пастернаком. Их отношения весной и летом 1917 послужили биографическим стимулом к появлению книги «Сестра моя – жизнь».

Александр Львович Штих (1890–1962) сам стал адресатом двух стихотворений. Это был сын врача-отоларинголога, лечившего Бориса, его брата и сестер. Со своими сестрой и братом Александр с детства бывал в доме Пастернаков. В 1906–1907 гг., очевидно, между Штихом и Пастернаком возникает достаточно тесная дружба. И в последующие годы их многое объединяло – они одновременно в 1908 г. поступают на юридический факультет Московского университета, оба пишут стихи, оба зарабатывают частными уроками. Штих юридический факультет закончил в 1914-м, на год позже, чем Пастернак историко-филологический. Летом 1914, по окончании университета, Штих хочет издать сборник стихотворений и обращается к Пастернаку с просьбой о предисловии (о том, что тому было известно и раньше подобное намерение друга, говорит надпись на «Близнеце» – см. ниже). Весной 1914 после раскола общества «Лирика» и образования «Центрифуги» Пастернак и Бобров, вероятно, предполагали привлечь к новому объединению Штиха и литераторов, связанных с предполагавшимся альманахом «Обелиск», где главную роль играл поэт Борис Анисимович Кушнер, с которым Пастернак познакомился через Штиха. В мае 1914 Кушнер с Бобровым и Пастернаком представлял сторону «Центрифуги» на встрече с Маяковским, Шершеневичем и Большаковым (см. ниже). Стихотворение самого Штиха под псевдонимом Ростовский было опубликовано во «Втором сборнике Центрифуги», составленном весной 1914 (но вышедшем только в 1916).

Сохранившиеся письма Пастернака Штиху первой половины 1910-х свидетельствуют не только о том, что адресату были понятны и интересны сложные метафорические рассуждения будущего знаменитого поэта о законах жизни и искусства. Штих был посвящен во все перипетии отношений Пастернака, как с родными и друзьями, так и с Идой Высоцкой. Среди писем, которые Пастернак посылал летом 1912 из Марбурга в Москву (родителям, брату, сестре, О. М. Фрейденберг, К. Г. Локсу), письма Штиху отличаются очевидной ориентацией на понятность с полуслова.

В июле 1913 Пастернак зазывал Штиха в Молоди провести там несколько дней – помочь ему несколько «замедлить бег» последних вакаций перед началом осенней, уже не студенческой, жизни.

Перелом отношения Пастернака к стихам Штиха приходится, видимо, на лето 1914. До этого Пастернак одобрительно отзывается о стихах друга, просит его писать и присылать новые, но, получив сборник с просьбой написать предисловие, он пытается уклониться от этого, в письме родителям объясняя разницу между профессиональным и дилетантским (как он оценивает Штиха) занятием стихотворством. Это было уже после того, как Пастернак, написав «Близнеца в тучах», сам почувствовал себя профессиональным писателем. В декабре же 1913, подписывая Штиху «Близнеца в тучах», Пастернак, очевидно, еще не проводил такой отчетливой границы между ними:

Истинному, незаменимому другу
Любимому Шуре,
до скорой встречи с ним на подобной странице

Б. Пастернак
21. XII. 1913 [11]

Сборник стихотворений Штиха вышел в 1915-м.

Окружение Пастернака: «Лирика»

Другой адресат посвящения, причем одного из центральных стихотворений книги – «Близнец на корме», – Константин Георгиевич Локс (1889–1956). Он был соучеником Пастернака по историко-филологическому факультету университета, причем, как и Пастернак, перешел туда, проучившись два года на юридическом. Они оба бывали на литературных собраниях в «Обществе свободной эстетики» и кружках при издательстве «Мусагет», Локс также бывал в доме Ю. П. Анисимова, был членом общества «Лирика», зимой 1912–1913 гг. снимал комнату в той же квартире, что и Анисимов со своей женой В. Станевич. И в университете и после его окончания Локс, так же как и Пастернак, зарабатывает частными уроками. Осенью Локсу предлагают продолжить преподавание уже в гимназии. Пастернак утешает друга, отчасти, вероятно, думая и о себе, надеясь, что послеуниверситетское преподавание – это еще не отказ от перспективы великого будущего:

Вы на кондиции. Но это не начало той обезличивающей регистрации со стороны жизни, которой мы оба так боимся. Все большие люди классической Германии начинали так. Так начинают учителя, но так же начинали и гуманисты.

Письмо Локсу от 10 июля 1913.

Отношения с Локсом не носили, очевидно, того характера тесной юношеской дружбы, как это было со Штихом, но и здесь, судя по письмам, степень взаимопонимания была достаточно высокой. В письмах Локсу мы находим ту степень метафоричности описания окружающего мира, которая мало чем уступает метафоричности ранней поэзии и прозы Пастернака. Приведем лишь один пример из письма, описывающего предрождественский домашний урок Пастернака в декабре 1912:

Дорогой Костя!

Мое письмо выйдет личным, неинтересным, жалующимся. Просветите его светом сочельника, в который Вы возьмете его в руки.

О какая удивительная черная весна сейчас! Мой урок завлекает меня в самую глушь Разгуляя; немецкая семья готовится к елке, это заметно по освещению, по состоянию печей и затиший, по распределению крови в сосудистой ткани их склеротических щек, и еще потому, что вынесены ковры из кабинета. О какой странный час, этот час урока. Куда не закатывается только время! Мне кажется оно подкатывается под самый Разгуляй и тогда его ищут везде, и это – сумерки; и когда отчаиваются в поисках, ищут уже с фонарями; и вдруг его находят часам к восьми; и тогда его выкатывают снова с застав к циркулирующим центрам.

Письмо Локсу от 23 декабря 1912.

В этом отрывке проявляется свойственное поэтическому языку Пастернака соединение бытовых деталей и отвлеченных понятий в один ряд (печи и затишья), обсуждение «времени» ведется в выражениях, за которыми мерещится разговор о солнце, метафора «просветите светом сочельника» одновременно точно обозначает время получения письма. Здесь, как позже достаточно часто в лирике Пастернака, поэтический, метафорический ряд сплетается с натуралистическими «прозаизмами» – «распределение крови в сосудистой ткани склеротических щек».

О характере отношений Пастернака и Локса свидетельствует и надпись на «Близнеце в тучах»:

The ruins of Time build mansions in eternity…
W. Blake
Руины (фрагменты) времени слагают обители вечности…
В. Блэк
… инокулятору этой книги
Константину Локс, истинному другу
с любовью и благодарностью.
Б. Пастернак
21.XII. 913

Раскол «Лирики» и образование Бобровым с Асеевым и Пастернаком «Центрифуги» в начале 1914 не привел к разрыву отношений Пастернака с Локсом. Напротив, в несостоявшейся дуэли с Анисимовым в январе 1914 Пастернак просил Локса быть посредником.

Отношения внутри круга с высокой степенью достоверности воспроизведены в позднейших мемуарах Локса «Повесть об одном десятилетии».

С еще одним адресатом стихотворного посвящения – поэтом, переводчиком и искусствоведом Юлианом Павловичем Анисимовым (1886–1940) – Пастернака связывали не только причастность к «Сердарде» и «Лирике», но и обоюдное увлечение Р. М. Рильке, которого Анисимов переводил. Книгу его стихотворений «Обитель» (М., 1913), варьировавшую темы религиозные и национальные, Пастернак, видимо, внимательно читал. Вскоре после выхода «Близнеца в тучах» какие-то высказывания Анисимова были истолкованы Пастернаком как проявление антисемитизма, в котором он подозревал и Дурылина, и другого частого посетителя Анисимова – поэта Николая Мешкова. Резкость взаимных обвинений почти довела Анисимова и Пастернака до дуэли.

В декабре же 1913 на экземпляре «Близнеца в тучах» Пастернак писал ему:

Юлиану
горячо и братски Б. П.
Когда ж лиловой двери
Не стали в ночь захлопывать,
В ненастье шло поверье
Глушила осень проповедь [12].

Вера Оскаровна Станевич (1890–1967) была женой Ю. Анисимова, ее книга готовилась к выпуску в книгоиздательстве «Лирика» вслед за книгами Пастернака и Асеева. Станевич, по воспоминаниям современников, стремилась экстравагантностью компенсировать отсутствие особой внешней привлекательности. В литературе и в жизни она была преданной поклонницей А. Белого. Современники рассказывали комические истории о том, как она добивалась внимания Белого с помощью стихотворений. Уже с 1920-х она занималась практически только литературными переводами.

Окружение Пастернака: будущая «Центрифуга»

Без всякого сомнения, важнейшей дружбой в процессе поэтического, профессионального самоопределения 1913–1914 гг. была для Пастернака дружба с поэтом Сергеем Павловичем Бобровым (1889–1971). По позднейшим воспоминаниям Боброва, их знакомство с Пастернаком относится к 1911 г., когда они встретились в одном из кружков при издательстве «Мусагет». Несмотря на незначительную разницу в возрасте, Пастернак в 1913 г., судя по письмам, воспринимает Боброва как несравненно более опытного в литературных делах человека. Предметом их разговоров была европейская и русская поэзия. Бобров – один из инициаторов создания общества «Лирика» и выхода одноименного сборника весной 1913.

Летом 1913 с Бобровым, как и с другими корреспондентами, Пастернак делится размышлениями и сомнениями относительно своих литературных возможностей. В это время выходит книга стихотворений Боброва «Вертоградари над лозами», и Пастернак, очевидно, достаточно внимательно читает ее.

Можно предположить определенную связь между некоторыми образами и темами книг Пастернака и Боброва – так, в стихотворениях «Эдем», «Я рос. Меня как Ганимеда…» и «Близнецы», где возникают образы вознесения поэтов как метафора творческой избранности, можно разглядеть отзвук последних строф Бобровских «Прях»:

Лишь тебе судьбой блаженной
Сей безмерный дан удел –
Окрыленными стопами,
Заглушенными тропами
Покидать земной предел –
Ты, поэтова судьбина,
К ней веди тропой ночной: – …

или строфы стихотворения «Стела», где, может быть, раскрывается один из источников заглавия пастернаковской книги:

…Твердь яснится звездой падучей,
Пророчит сладко смерть ее
И мы покинем бытие
И так же промелькнем за тучей…

а Штиху летом 1914 Пастернак писал, что заглавие «Близнец в тучах» (вместо предполагавшегося им «Близнец за тучею») было придумано Бобровым.

Зимой и весной 1914 Пастернак участвует в разнообразных литературных предприятиях, инициатором которых был Бобров: подписывает в январе меморандум о выходе из «Лирики» и образовании «Центрифуги», в первый сборник «Центрифуги» отдает новые стихотворения и пишет для него полемическую статью «Вассерманова реакция» с резкими нападками на поэта Вадима Шершеневича. Редакция «Первого журнала русских футуристов» потребовала объяснений. Для разрешения конфликта поэты «Центрифуги» встретились с редакцией – в результате состоялось знакомство Пастернака с Маяковским.

Весной и летом 1914 Пастернака начинает тяготить литературная связанность с Бобровым. Однако к разрыву литературных и дружеских отношений это не приводит. Пастернак, находясь вне Москвы, посылает Боброву стихи и рецензии для его нового альманаха, обращается к нему с просьбой напечатать в издательстве «Центрифуга» вторую книгу стихотворений «Поверх барьеров». Она вышла в конце 1916 г.

Пастернак сделал Боброву надпись на «Близнеце в тучах»:

Когда в руке твоей, фантаст,

Само предназначенье сдаст
Тебе тогда свои редуты

Дорогому крестному и путеводителю Сергею и его очаровательной спутнице Марье Ивановне

крестник

20.XII. 913 [13]

Поэт Николай Николаевич Асеев (1889–1963) написал предисловие к «Близнецу в тучах», и ему же посвящено первое стихотворение этой книги. Тем не менее нам мало что известно о каких-либо особых их отношениях во время подготовки и появления «Близнеца в тучах». Асеев в 1911 г. познакомился с Бобровым, а тот, в свою очередь, познакомил его в 1912-м с Анисимовым и Пастернаком. В те годы даже в этом кругу достаточно стесненных в средствах молодых людей Асеев выделялся постоянной острой нуждой в деньгах. Какое-то время он был вольнослушателем историко-филологического факультета Московского университета (до того он учился в Московском коммерческом институте и Харьковском университете). Мемуаристы подчеркивают провинциальность Асеева среди московских друзей. В конце жизни Асеев вспоминал (возможно, сознательно или подсознательно обыгрывая слова Чехова), что Пастернак «покорил» его «всем: и внешностью и стихами и музыкой» [14].

Пастернак и Асеев были ровесники, оба выступали в альманахе «Лирика» весной 1913, оба издали первые книги своих стихотворений – «Близнец в тучах» и «Ночная флейта» – в книгоиздательстве «Лирика» в декабре 1913. Из 18 стихотворений «Ночной флейты» Асеева, как и в «Близнеце в тучах», 5 имеют посвящения членам «Лирики» – С. Боброву, Ю. Анисимову, В. Станевич, К. Локсу, Б. Пастернаку. Пастернаку посвящено стихотворение «Терцины другу» («Мы пьем скорбей и горести вино…») – очевидный отклик на пастернаковские «Пиры» («Пью горечь тубероз…»). В дальнейшем их пути многократно и разнообразно пересекались.

«Близнецу в тучах» было своеобразной данью требованиям группы «Лирика», а может быть, непосредственно Сергея Боброва, который в тот момент сам написал предисловие к книге Асеева. Автору предисловия в книге Асеева, как и у Пастернака, было посвящено первое стихотворение книги.

Пастернак писал об асеевском предисловии Штиху:

Ты знаешь историю предисловия к «Близнецу»? От меня требовали собственного. Я отказал. Полемические мотивы «Лирики» (тогда она была органом Боброва) делали предисловие в его глазах чем-то существеннейшим в книге. Стихотворения считал он какою-то иллюстрацией к схватке с символистами («Сл<он> и Моська») – каким-то антрактом с прохладительным, когда сменяются тореадоры. Тогда, даже не затребовавши от меня стихов, предисловие написал Асеев, – я всячески от него отбояривался, – его положение казалось мне ответственным; на это он ответил мне подозрением: он заподозрил меня в том, что я недоволен его предисловием; и вот, чтобы его сомнения рассеять, я сдал предисловие в типографию.

А. Штиху от 1 июля 1914.

Само предисловие Асеева провозглашает Пастернака «рыцарем»-продолжателем священного поэтического пути старших символистов, по которому шел поэт Иван Коневской. Возможно, Асеев вспоминает о Коневском не только из-за увлечения Коневским Сергея Боброва, но и потому, что несколько образов пастернаковской книги действительно напоминают этого поэта. Например, в стихотворении «Встав из грохочущего ромба…», в частности, в строчке «исподлобья гляжусь в бессмертия раструб», и в стихотворении «Мы оденем сегодня пальто…» можно расслышать отзвук строк Коневского:

Я уходил в урочный час.
Со мной спевалась непогода,
И я стоял, лучей дичась.
Глядел в те дни я исподлобья.

Не уходил все глубже в гроб я:
Я помнил радости завет.
«Из “Вечных сводов”…».

Возможно, и в стихотворении «Хор» отзывается образ Коневского – поэта, сопоставляющего себя со звездой – «…Я – член живой ночного хоровода…» («Зимняя ночь»).

Родители Пастернака на лето 1913 г. снимают в качестве дачи усадьбу Молоди неподалеку от станции Столбовая Курской железной дороги в 60 километрах от Москвы. Борис поселяется здесь в первых числах июня. О своих впечатлениях он также писал друзьям.

Здесь ведь не дача, а большая усадьба Екатерининского времени, в нашей комнате большой письменный стол и стены темного бордо, и ко всему, – комнаты – безбрежны.

А. Штиху от 14 июля 1913.

Еще более восторженно обо всем окружающем – в письме Локсу 20 июня:

и человек за книгой образуют отдельную, внутреннюю группу среди прочей пустыни. Но все же свою комнату делю я с братом. Правда, это не детская уже. Здесь неизреченно хорошо. Как мне поверить, что все это чудо «за моим подоконником» так же чудесно и у соседей, и дальше, и вероятно у Вас.

Позже Пастернак вспоминал о лете писания «Близнеца в тучах»:

Под парком вилась небольшая речка, вся в крутых водороинах. Над одним из омутов полуоборвалась и продолжала расти в опрокинутом виде большая старая береза.

Зеленая путаница ее ветвей представляла висевшую над водою воздушную беседку. В их крепком переплетении можно было расположиться сидя или полулежа. Здесь обосновал я свой рабочий угол. Я читал Тютчева и впервые в жизни писал стихи не в виде редкого исключения, а часто и постоянно, как занимаются живописью или пишут музыку.

В гуще этого дерева я в течение двух или трех летних месяцев написал стихотворения своей первой книги.

«Люди и положения» [15].

Обстоятельства жизни:

в поисках социального и профессионального статуса

Пастернак в мае 1913 завершает учебу на философском отделении историко-филологического факультета Московского университета.

И воспоминания Боброва и Локса, и письма Пастернака друзьям свидетельствуют, что летом, предшествовавшим появлению первой книги стихов, его волнуют проблемы самоопределения – профессионального, социального – и вопросы заработка: как понимание необходимости устройства жизни в новых условиях, по сравнению с прежним домашним и университетским существованием.

Меня ждут поиски труда, вероятно, секретарского в каком-нибудь коммерческом деле.

А. Штиху от 14 июля.

Я буду искать какого-нибудь секретарского или корреспондентского места в каком-нибудь коммерческом деле.

К. Локсу от 10 июля.

– Ф. К. Пастернак, от которого и должно было зависеть, очевидно, трудоустройство Бориса:

Он может, пожалуй, доверить мне переписку этикеток, но ту же работу может сделать и артельщик. Задачи посложнее требуют его объяснений и указаний, но банк не учебное заведение.

К. Локсу от 10 июля.

Впрочем, рядом должны были как-то уместиться и литературные занятия:

Я себе представляю впереди такой mélange*

К. Локсу 10 июля.

Слова о рукоделии свидетельствуют, очевидно, не о пренебрежении этими занятиями, а скорее, о боязни отсутствия способностей и данных, требующихся для профессиональных занятий литературой. Пастернак опасался отсутствия способностей, необходимых, по его мнению, для профессионального занятия стихотворством, – подобные же опасения, по его воспоминаниям, за несколько лет до этого привели к отказу от выбора композиторской карьеры.

Всего прискорбнее то, что я неисправимо невежествен, чтенье же лирики сбивается у меня на ознакомление с содержанием поэта или его характером и никак не оставляет в памяти живых его строк. И такой человек когда-то думал писать стихотворения, и этим «когда-то» или «когда-нибудь» продолжает называть свое темное, неизвестное будущее.

Иные, со школьной скамьи, когда память впивается односторонне и стихийно в излюбленный предмет и вбирает его без остатка, освоились со всею поэтической литературой или с большей ее частью.

Когда пришел я к ней? Потертый, помятый, состарившийся в своем мире, не в возрасте, конечно. И память стала орудием, прибором. Она уже не помнит о том, как действовала она без ведома ее обладателя, вроде какого-то самостоятельного, паразитарного организма.

А. Штиху от 14 июля.

Отметим при этом, что подобная характеристика поэтического чтения может быть интересна для дальнейшего рассмотрения особенностей пастернаковского обращения с поэтической традицией, особенностей реминисценций из того или иного поэта или конкретных стихотворений современников и предшественников. Примером подобной связи может служить стихотворение «Вокзал», где отзываются ритмы, мотивы и образы нескольких «железнодорожных» стихотворений А. Белого, или тот же упоминаемый самим Пастернаком пример строчек Блока, которые отзываются, наверное, не только в «Сердцах и спутниках», но и в «Близнецах».

Но не одно лишь отсутствие литературного опыта и неправильное, как представлялось Пастернаку, устройство памяти могли послужить препятствием для профессиональных литературных занятий. Сами его поэтические опыты не представляются ему достойными серьезного признания:

у меня есть какое-то отношение к лирике, к поэтам, к вашему делу и вашему духу? …я напомню тебе, что ничего еще никогда не сделал, и скажу, что пустейшие и ничего не стоящие строчки были и остаются всегда у меня плодами самых смешных с моей стороны усилий, которые свидетельствуют скорее о прямо противоположных словесному творчеству задатках, чем о каких бы то ни было ничтожнейших способностях по этой части…

С. Боброву от 12 июня.

В какой-то момент лета 1913 Бобров предлагает Пастернаку работу в каком-то издании, связанном с кинематографом. Пастернак, увлеченный возможностью уклониться таким образом от перспективы службы в банке, пишет большое письмо о том, как он представляет особенности и возможности кино как вида искусства. При этом Пастернак формулирует взгляд на изобразительные возможности кинематографа, которых поэзия и театр лишены. В рассуждениях возникают образы человека, автора, художника в большом городе, напоминающего артиста на сцене, – все это похоже на его позднейшие рассуждения о городе в «Докторе Живаго» в связи со стихотворением «Гамлет», которые могут служить поясняющим фоном для стихотворений «Близнеца в тучах» с их образами города и поэта («Встав из грохочущего ромба…», «Хор» и др.).

…Мы, вдоволь изучившие зарожденье лирического всхода с отпечатком личности на нем, мы слишком хорошо наблюдали, как заверчен и поддержан он окружным водоворотом, еле замеченным, оставшимся без названья и сейчас же нами забытым. Ты поймешь меня, если я назову действительность, и действительность города предпочтительно – лирической сценой как раз в том смысле, о котором я говорил. Именно; город как сцена состязается и входит в трагическое соотношенье с пожирающей нас аудиторией Слова или Языка. Партеру предвечного Слова вольно думать, что его потрясение вызвано нашей игрою – жизнью, созерцаемой и постигаемой им. Между тем зрительский экстаз Слова (искусство) вызван тем, к чему у него нет никакого доступа: бессловесной иррациональной материей, к которой мы пригвождаем его око (его значение) тем, что сосредоточиваем в ней свое, сродное ему, движение. А вслед за тем, за движением нашим и явилось сюда слово, чтобы вперяться в него и его понимать.

Перемещенье цели, напряженье, самообман, — эти или подобные им обозначенья мне хотелось бы поставить на манометре лирики. Ты понимаешь, я говорю не об обстановке, не о действительности и даже не о природе, но о тех бортовых колках, которые натягивают и возносят основную мачту лиризма, в которой ветер поет только оттого, что он пленяется ими и остается заточенным в снастях.

— он извращает их смысл …

С. Боброву от 2 августа.

Боброву же Пастернак пишет еще об одной профессиональной перспективе – пути критика, – но сразу же его отвергает. Критика, по мнению Пастернака, убежище людей с претензией, неправильно начатой жизнью, некоторым вкусом и лишенных дара творчества … цех критиков призревает только людей с знаньями, я же, ты это знаешь и сам, нечто бесподобное по невежественности…

С. Боброву от 12 июня.

Осень 1913: подготовка книги

оформлялось в книгу.

Понятно, что за лето и осень 1913 Пастернак написал больше, чем включил в первую книгу. Об этом упоминает в воспоминаниях Локс, об этом отчасти свидетельствует письмо к Штиху:

Сейчас в моем отсутствии был Анисимов и провел 20 деятельных минут за моим письменным столом, на котором куча чернового мусору, не ожидавшего посещений.

Начало сентября.

Однако, как и потом со стихотворениями «Поверх барьеров» и «Сестры моей – жизни», где автор практически не сохранял следов предварительной черновой работы, мы не располагаем хоть какими-нибудь набросками или готовыми стихотворениями, кроме тех, которые автор включил в книгу.

зрения автора в книгу.

О том, что Пастернак занимается тщательной «отшлифовкой» стихотворений, опять-таки свидетельствуют его письма к Боброву. Подробно обсуждается редактирование стихотворения «Вокзал» (нетрудно представить, что и с остальными автор возился не меньше). Параллельно он объясняет адресату использованные в стихотворениях слова и образы, ждет совета в выборе вариантов:

Ты, наверное, знаешь, что Мертвая голова это ночная бабочка с крыльями цвета министерства путей сообщенья, совершенно дымно-пепельная и такая же нежданная и ничем не обоснованная втируша, как и этот эпизод с насекомым в стихотворении.

Поступи как знаешь; если примешь вариант и тебе будет лень исправить оригинальную редакцию, позвони мне, и я напишу вновь. Если же сделаешь это ты, твоя принадлежность к добрым духам будет лишний раз блестяще доказана.

19–21 сентября.

«Лирический простор»:

Одного я боюсь теперь, à propos de Pasternak* — это все усиливающейся у меня риторики, и, что только довершает серьезность этой угрозы — как неизменного признака так называемых сильных стихотворений, то есть тех, которые по своей теме должны были бы казаться сильными. Вот и этот взлет, который я тебе посвящаю, страдает, кажется, тем же недостатком, и образ города на привязи, срывающегося в осеннее плаванье, проведен в нем неясно.

Во всяком случае, с неостывшим еще жаром передаю его тебе, и, прости, это <поручение> детища на произвол твоей критики почему-то кажется мне судьбою незаконнорожденного на пороге Воспитательного дома.

25–27 сентября.

«Венеция». Георгий Адамович в 1925 г. вспоминал, что Сологуб высоко оценил стихи Пастернака [16].

Насколько мы можем судить, написанное за лето, а может быть, за лето и осень, избавляет Пастернака от сомнений в своей готовности к профессиональным занятиям литературой. Судя по письму к Н. В. Завадской 25 декабря 1913, выход книги стал для Пастернака решающей точкой в осознании своего отличия от дилетантов, пишущих и печатающих стихи: «Образ дилетанта казался мне всегда соединением шаржа с нетленностью нимба». В этом письме Пастернак в сложной метафорической форме противопоставляет дилетанта и «художника», для которого существенно внимание и понимание читателя. Художник, разгадывающий загадки мира и восхищающийся его красотой, делится этим с читателем:

Тогда зовешь свидетеля, который разделял бы твое восхищение.

Н. Завадской от 25 декабря 1913.

«Близнец в тучах»

Стихотворения представляют собой как бы иллюстрации к достаточно отвлеченным размышлениям о судьбе поэта в городе, его связях с окружающим земным миром и законами мироздания. В отличие от других книг Пастернака, в стихотворениях «Близнеца» почти нет свойственной ему сверхэмоциональности, «превосходных степеней» в изображении явлений, отношений, чувств. В них встречается считанное количество конкретных образов города, природы, быта и обихода – всего того, что так или иначе постоянно вплетается в последующую лирику поэта и в стихотворения его дебютной публикации в «Лирике». Подобные примеры в «Близнеце» ограничиваются очень немногочисленными образами: «дворовый оклик» татар в «Вчера как бога статуэтка…», дождливый день в «Все оденут сегодня пальто…», ситуация прощания на вокзале в стихотворении «Вокзал» и несколько образов утреннего города из стихотворения «Венеция» (позже именно последние два стихотворения Пастернак выделял как наиболее содержательные). Быть может, из летних впечатлений загородной жизни – ночного летнего звездного неба – в стихотворения могли попасть отзвуки звездного неба в упоминаниях созвездия Водолея, Скорпиона; возможно, и образы Орла, Лебедя, Лиры, Близнецов и Ганимеда подразумевали еще и названия соответствующих созвездий и светил.

Сам Пастернак в письме родителям летом 1914 осознавал сдержанность своих стихотворений – «некоторый холод книжки, и признаюсь, вынужденное, мне не свойственное благообразие и умеренность ее» он объяснял согласием следовать настойчивым советам товарищей, имея в виду в первую очередь Боброва:

Все, что я делал давно когда-то, показалось недопустимо революционным, опрокидывающим все понятия о стихе моим первым судьям, товарищам, из которых не один теперь, когда стало ясно, что если и тлеет где еще искра Божья, то только по временам в лагере футуристов, – потянулся к ним, нарвавшись сразу же на оскорбительное осуждение за поверхностно притворную новизну. Теперь, когда я многое над собою сделал, вроде того, что делают хлысты, – теперь какой-нибудь Серг. Павлович, ярый враг футуризма и противник моего жанра в прошлом – сейчас же странный претендент на звание новатора и корреспондент Marinetti, теперь С. П. Бобров печатает: книжка исключительная по дарованию автора или что-то в этом роде.

20 мая 1914.

Насколько мы можем судить, родители долго относились к литературным занятиям сына с настороженностью, возможно потому, что поддерживавшиеся семьей его музыкальные шаги, а затем предполагавшаяся философская карьера были им отброшены.

«Близнеце в тучах», как и в двух последующих книгах стихов Пастернака отсутствуют датировки стихотворений, что для поэзии 1900–1910-х было скорее исключением. Впервые стихотворения с датировками появляются у Пастернака в книге «Темы и вариации», вышедшей в 1923.

«Близнец в тучах»: творчество, любовь, дружба *

Творчество, любовь, дружба – главные сквозные мотивы «Близнеца в тучах». Преобладающий фон их – город, ненастье, часто – ночь; с темой творчества связан мотив вознесения и Бога; заглавный мотив «близнеца» (как созвездия и как друга) выступает лишь изредка, но намеками появляется не раз. Переклички между отдельными стихотворениями по тем или иным мотивам отмечаются далее в комментарии. Для общей же композиции сборника существенны лишь эти три главные мотива. Отделив первые два стихотворения как своего рода заставку, а последние два как своего рода концовку, мы можем увидеть: первая половина сборника объединяется темой любви, вторая – темой дружбы, а тема творчества и приобщения к Богу и миру проходит, хоть и неравномерно, сквозь обе половины и придает сборнику цельность.

Заставка, первые два стихотворения, задают как раз эту сквозную тему. Начальное стихотворение, «Эдем» («Когда за лиры лабиринт…»), говорит: поэзия возносит к Богу. Следующее стихотворение, «Лесное», говорит: поэзия есть голос земной стихии. Замкнув, таким образом, тему творчества на оба эти полюса, автор переходит к первой части книги, в центре которой – любовь.

Первая часть сборника насчитывает восемь стихотворений, от «Мне снилась осень…» до «Не подняться дню…». В первом из них, «Мне снилась осень в полусвете стекол…» – сон, любовь и грусть. В следующем, «Я рос, меня как Ганимеда…» – творческое вознесение и отпевшая любовь. «Все оденут сегодня пальто…» – взрыды любви, прикрываемые смехом. «Встав из грохочущего ромба…» (перекликается с предыдущим стихотворением через образ дождя) – вознесение, творчество, Бог. «Вокзал» (перекликается с предыдущим через образ возносящегося ангела-экспресса) – любовь, смертная разлука, печаль. «Грусть моя, как пленная сербка» (перекликается с «Мне снилась…» образом шелка и с «Вокзалом» образом хорала) – печаль, любовная разлука, одиночество. «Венеция» (подхватывает тему одиночества) – вознесение в туманный аккорд, бесплотная божественность. Концовка первой части – «Не подняться дню в усилиях светилен…» – изнеможение, бессилие, сон. Таким образом, в первой части из восьми стихотворений шесть содержат тему любви. Светлее всего она окрашена в «Я рос…», грустнее – в «Все наденут сегодня пальто…» и «Мне снилась осень…», а в трех последних она оборачивается разлукой и одиночеством («Вокзал», «Грусть моя…», «Не подняться дню…»).

– центральное (и почти заглавное) стихотворение «Близнецы»: любовь уже спит на ложе под покровом, а в небе ее сон сторожит поэт-Кастор, и где-то невдалеке светится его друг-близнец Поллукс – тема любви заканчивается, тема дружбы открывается.

Вторая часть насчитывает тоже восемь стихотворений, от «Близнеца на корме» до «Хора». В «Близнеце на корме» центральный образ перекликается с предыдущим стихотворением; здесь уход – уже не в сон, а в смерть, за Лету, и спутник поэта – друг на корме. «Пиршества» – предсмертное творческое товарищество и Золушка в «графстве чопорного сна» (опять смерть и сон). «Вчера, как бога статуэтка…» – пробуждение, выход на подвиг вдвоем с товарищем, преждевременное его изнеможение и опять сон. Эта скорбная эмоция, охватывающая начальные стихотворения второй половины книги, далее слабеет и почти исчезает. В стихотворении «Лирический простор» – тоже утро, тоже горизонт в дальних верфях, порыв ввысь и вознесение: «окрыленно вспылишь ты один», в центре опять товарищ. Мрачная эмоция уходит в подтекст, в строку «Возвестившим пожар каланче» и ее некрасовские ассоциации. Далее «Ночью… со связками зрелых горелок…» – не утро, а ночь, но опять как время вдохновения и вознесения; темы товарища нет, но пропойцы-лаззарони, просыпающиеся к ночи, отдаленно перекликаются с героями стихотворения «Пиршества». Далее «Зима», шумящая тьма, и «на свободу Вырывается бледный близнец»: опять порыв в стихию и опять образ товарища. «За обрывками редкого сада…» – повторение «Лирического простора», раздвигающаяся даль, готовность к взлету в рукотворный восток и продолжение темы товарищества: «Дети дня, мы…». Наконец, «Хор» прямо подхватывает «За обрывками редкого сада…» (мотивом творимого Востока), но кончает тем, что «сорвется хоровая рать», и поэт останется «внятно одинок» с хорами городов, как певчими у ног. Таким образом, «Хор» завершает одиночеством тему товарищества, а размер стихотворения, повторяющий размер «Эдема», возвращает нас к зачину сборника.

На этом вторая часть «Близнеца в тучах» заканчивается: из восьми стихотворений в ней нет ни одного (кроме, разве, последнего), в котором не присутствовала бы тема близнеца, товарища или товарищества, хотя бы просто в виде обращения на «ты». Это подчеркивается такой внешней приметой, как посвящения: при восьми стихотворениях первой части – только два посвящения, при восьми стихотворениях второй – пять посвящений, из них четыре – товарищам по группе «Лирика». Наоборот, тема любви здесь упоминается лишь дважды, мимоходом (забываемая «наложница» в «Близнеце на корме», «твои измены» в «Пиршествах»). В первой части, напротив, любовь присутствовала из восьми стихотворений в шести (при этом трижды – как разлука и одиночество), а дружба и близнечество – ни разу. Тема творчества в первой части возникала дважды (или трижды, если считать «Венецию»), во второй – шесть раз: творчество связывается в «Близнеце в тучах» не с любовью, а с дружбой. Ночь является фоном в первой части один раз, во второй четыре раза; город является фоном в первой части четыре раза, во второй он присутствует семь раз – ночь и город составляют один образный пучок с дружбой и творчеством. Мотив повзросления связан с темой любви (два раза в первой части, один раз во второй); мотив вознесения – с темой творчества и дружбы (два раза в первой части, четыре раза во второй). Наконец, цель вознесения – небо – симметрично появляется в первом, среднем и последнем стихотворениях книги («Эдем», «Близнецы», «Сердца и спутники»).

Два последние стихотворения книги, ее концовка, рисуют не разлуку, а встречу: сперва для дружбы, потом для любви. «Ночное панно» – творческая ночь, герой говорит с другом по телефону, и сердце его движется к нему над городом. «Сердца и спутники» – город как пассаж или телескоп, в котором с двух разных концов встречаются близнецы, Сердце и Спутник. Последнее стихотворение посвящено инициалам Е. Виноград, а в стихах первой части книги было посвящение инициалам И. Высоцкой: адресат и эмоциональная окраска поменялись.

Здесь и далее, в комментариях, отмечались образные переклички между отдельными стихотворениями. Если их суммировать (не притязая на совершенную точность), то окажется, что больше всего образных связей с другими стихотворениями имеют «Вокзал», «Я рос, меня как Ганимеда…», «Мне снилась осень…» и «Хор», а меньше всего «Грусть моя, как пленная сербка…», «Лесное», «Близнецы», «Зима», «Ночное панно», «Сердца и спутники». Может быть, это не случайно.

«Близнеца в тучах» в цикл «Начальная пора» 1928 г. тема дружбы, на которой держалась вторая часть сборника (и которая была подчеркнута заглавием) практически выпала: остались только две, любовь и творчество. Это связано с общей переоценкой собственного прошлого и настоящего у Пастернака конца 1920-х годов, памятником которой осталась «Охранная грамота».

Рецензии на «Близнеца в тучах»

Пастернаку были известны по крайней мере два отклика в печати на его первую книгу. Его, несомненно, интересовал отзыв Брюсова, но ему на суд свою книгу он посылает сравнительно поздно – в марте 1914.

На титульном листе он пишет:

Дорогому мастеру Валерию Яковлевичу Брюсову

19,3,914 [17]

Для сравнения: Асеев, еще осенью 1913, до выхода своей книжки, испросил у Брюсова разрешение посвятить ему одно из первых ее стихотворений, и послал старшему поэту вышедшую книгу практически сразу.

…Наиболее самобытен Б. Пастернак. Это еще не значит, что его стихи – хороши или безусловно лучше, чем стихи его товарищей. С. Бобров и Н. Асеев, во всяком случае, показывают значительное мастерство техники; Б. Пастернак, напротив, со стихом справляется плоховато; ритмы его однообразны, а «смелости» сводятся к двум трем повторяющимся приемам. Кроме того, Б. Пастернаку часто изменяет самый элементарный вкус, и он способен написать: «напев мой опечатан пломбой» или уверять, что его близнец «застыл в безвременной астме». Но все же у Б. Пастернака чувствуется наибольшая сила фантазии; его странные и порой нелепые образы не кажутся надуманными: поэт в самом деле чувствовал и видел так; футуристичность стихов Б. Пастернака – не подчинение теории, а своеобразный склад души. Вот почему стихи Б. Пастернака приходится не столько оспаривать, сколько принимать или отвергать. И поэту скорее веришь, когда он говорит: «Вокзал, несгораемый ящик – Разлук моих, встреч и разлук», или «Не подняться дню в усилиях светилен», или еще:

Когда за лиры лабиринт
Поэты взор вперят,
Налево глины слижет Инд,

Непосредственность и живая фантазия, конечно, хорошие данные для поэта, но достаточно ли их одних [18].

Пастернак сохранил также рецензию, помещенную в газете «Столичная Молва» 19 мая 1914 и подписанную псевдонимом О. Аз.

Борис Пастернак. Близнец в тучах. Стихи. М., 1914. 50 к.

Менее всего можно обвинить Б. Пастернака в бессодержательности, банальности и подражательности. Почти все стихотворения этой небольшой книжки подкупают подлинностью и остротой переживания, импрессионистической смелостью и новизной образов, иногда весьма метких, например:

Разлук моих встреч и разлук. (20 стр.)

или

Солнце грустно сегодня, как ты,
Солнце нынче, как ты, – северянка… (17 стр.)

Но тем более настойчиво ставим мы Б. Пастернаку в упрек недостаточную чуткость и внимание к ритму, рифме и, прежде всего, к самому слову – его точному значению, пластике, тембру. Многие стихи неточны до утраты смысла, как, например, следующее двустишие:

Трезубец вымерших (?) гитар… (23 стр.)

Образы порою не сочетаются, а насильственно пригоняются друг к другу (стих. «Грусть моя…»). Встречаются у Пастернака строки безжизненно отвлеченные, удручающе-прозаические. Часты мучительные нарушения стиля. В стих. «Близнецы» чередуются стиль архаический (чьея, успенья), стиль модернистический (хаос, миражи, фуксий), стиль буднично-реалистический (канаус, вычет); нестерпимо дисгармонично выражение «главою очертя», неправильное к тому же и грамматически (говорят «очертя голову») и т. д. и т. д.

Судя по письму родителям, Пастернак подозревал, что автор – один из литераторов, близких к Брюсову. Содержавшиеся в рецензии похвалы его, несомненно, радовали, но критику манеры и языка он находил не всегда адекватной:

Вас не должен смущать этот melange* – окрошка, без которой критика невозможна. Что касается той чуткости, с какою неизвестный мне рецензент уловил основную мою особенность, – оригинальность и импрессионистичность, мою возбудимость, – я сильно подозреваю, что сделано это не по доброй воле, а по принуждению, – дело в том, что за этот год я стал известен в молодых кругах Москвы литературно, то есть не по знакомству, а так, что меня знают и говорят обо мне люди не знакомые мне и к счастью, остающиеся незнакомыми. Кроме того, дело не обошлось, вероятно, и без указания Брюсова. Надо еще прибавить, что этот «корреспондент», судя по псевдониму «Оаз» (оазис) принадлежит к кружку, имеющему выступить со своим альманахом и несколькими сборниками в наступающем сезоне. Один из обитателей этого оаза попался мне на глаза у Брюсова и изо всех сил зазывал меня в свой кружок. Это сообщество, однако, настолько уже даже издалека отдает бездарностью, что я самым непринужденным образом отказал ему в этом. Что касается до небрежности образа

Висел созвучьем Скорпиона
Трезубец вымерших гитар,

и вообще перечисленья подобных же неловкостей, то тут критик только хвост свой показал, чтобы не сказать этого по-немецки «den Pferdenfuss»*). Именно эта строчка и содержит в себе то, что он хвалит во мне, и настолько пластична, что ее-то именно я и выбрал, когда пришлось однажды читать перед Сологубом, и начал с этого Венецианского стихотворения о городе, где чуткость достигает того предела напряжения, когда все готово стать осязаемым и даже отзвучавшее, отчетливо взятое арпеджио на канале перед рассветом, повисает каким-то членистотелым знаком одиноких в утреннем безлюдьи звуков ♫♪. Зато прав рецензент, журя меня за смешение стилей, и то, что он о стр<очке> «главою очертя» говорит, тоже правда, хотя я не нуждался в его пояснениях и сам колебался, оставить ли мне это неправильное выражение в том виде, как оно мне, может быть, именно благодаря неправильности – нравилось, или же исправить его. Асеев, чуткий до всего этого, отсоветовал мне исправлять его. Прозаизм? Это он тоже уловил. Но это не прозаизм, а некоторый холод книжки, и признаюсь, вынужденное, мне не свойственное благообразие и умеренность ее».

Нам неизвестно, попала ли когда-нибудь в руки Пастернака крайне недоброжелательная рецензия, которую в газете «Приазовский край» среди своих еженедельных литературных корреспонденций из Москвы опубликовала М. Шагинян.

Близнец в тучах. Стихотворения Бориса Пастернака.

Книгоиздательство «Лирика». М., Ц. 50 к.

Книжка эта вышла с предисловием Николая Асеева. Обычно предисловие пишут люди, более или менее известные читательским кругам; предисловие играет тогда роль рекомендации, а мы заранее осведомляемся о книге, о характере ее, о значительности автора. Но что бы сказал читатель, если бы в незнакомом месте незнакомый человек представил бы ему другого незнакомого человека? Вот такую процедуру проделывают над нами в неведомой лирике неведомые Асеевы и с неведомыми Пастернаками.

«Тяжкая армада (старших русских символистов) прошла и видели ли мы ее? Грозно ли грозили глубинам ее пламенные жерла?» вопрошает в предисловии Николай Асеев: «…выходит сам поэт на бой со стальными своими латами. Довольно глухих бормотаний: говорит он ясные слова! И те, кто, кинув к небу клич, увидели, как прыгнул он книзу, эквилибрируя на проволоке догмата, узнают в Борисе Пастернаке “мед пчелы живой”». Итак, читатель, Борис Пастернак прыгнул к нам прямо с неба, вняв нашему кличу, но этого мало. Судя по предупредительному указанию таинственного незнакомца Асеева, он «ясные говорит слова». Послушаем же ясные слова небесного поэта.

Когда за лиры лабиринт
Поэты взор вперят,
Налево глины слижет Инд,
А вправь уйдет Евфрат.

«вперение взоров» вызывает подобные странные действия со стороны Инда и Евфрата. Но не только Инд и Евфрат, а даже сама грамматика не может остаться равнодушною к поэту, павшему с неба, и пуская в ход все свои падежи, не жалея ни именительного ни винительного, старается вновь возвратить его к небу:

Заждавшегося бога жерла
Грозили смертного судьбе,
Лишь вознесенье распростерло
Мои объятия к тебе.

«бог жерла» или что еще за жерла у бога и почему это он, безумный, заждался, когда надо изо всех сил торопиться.

Я был разбужен спозаранку
Бряцаньем мутного стекла,
Повисло сонною стоянкой,
Безлюдье висло от весла.

«пленительное» созвучие, как перекличка висло и весла, похожее на «порошу – хорошу» русской народной песни.

А вот нечто, вводящее в тайны творчества поэта и объясняющее нам его рискованную эквилибристику на проволоке догмата:

Взглянув в окно, даю проспекту
Моей походкою играть…
Тогда не нареченный некто,

Какой же проспект играет походкою Б. Пастернака? Не «проспект» ли книгоиздательства «Лирика», составленный из символических теорем Андрея Белого? Во всяком случае ясно одно, если сам он ничего не потеряет от такой игры (ибо ему и «терять нечего», по собственному признанию), то мы, читатели, теряем из-за него очень многое, – время [19].

Столь раздраженная рецензия Шагинян, возможно, объясняется не только ее отношением к «Близнецу в тучах», но и предисловием С. Боброва к книге Н. Асеева «Ночная флейта». Бобров перечислил Шагинян вместе с Ахматовой, Шершеневичем, Эльснером, Скалдиным и Городецким в ряду авторов «бесчисленных книжонок эпигонов символизма».

Осознание поэтического профессионализма

Упреки в языковой небрежности и техническом несовершенстве были для Пастернака значимы, как видно и из отклика на рецензию в «Столичной молве». Хотя далеко не все эти упреки он считал справедливыми. Декларирование необходимости особого поэтического синтаксиса мы находим в его статье «Вассерманова реакция», опубликованной весной 1914 в первом сборнике группы «Центрифуга» «Руконог». Главным объектом резкой критики в этой декларативной статье становится поэт Вадим Шершеневич, который в начале 1910 был постоянно занят поисками литературных союзников от Брюсова и Северянина до Маяковского (после 1917-го он прочно связал себя с имажинистами). Говоря о поэзии В. Шершеневича, который отозвался в рецензии «Свободного журнала» о «Лирике» и «Близнеце в тучах» весьма пренебрежительно («книжка полная переливания из пустого в порожнее»), Пастернак касается понятия поэтического профессионализма и непосредственно связывает его с владением языком. Простоту синтаксиса, отсутствие которой составляет едва ли не главную сложность ранней поэзии Пастернака, он определяет как важнейший недостаток Шершеневича, доказывающий его литературное ничтожество:

– научно-описательный. Это тот вид мышления, который, оставляя нетронутым все синтаксическое богатство языка академического, не говоря уже об уклоняющихся от этого канона попытках, разражается градом категорических положений типа: S есть P. Простые предложения, нескончаемые вереницы подлежащих, сказуемых и обстоятельств ложатся правильными рядами, разделенные точками, символами терпеливого предчувствия последней, до которой иным и случается доходить [20].

Еще одним поводом декларировать различие между профессионализмом и дилетантизмом в поэзии оказалось для Пастернака обращение к нему Штиха с просьбой написать предисловие к его сборнику стихотворений (см. выше). По этому поводу Пастернак писал родителям:

Шура Штих осенью хочет свои стихотворения издавать; вот в этом письме второй раз приходится признать межевую линию там, где чудился переход незаметный и безразличие. Есть какая-то глубоко вырытая канава между вечно верным себе дилетантическим дарованием и себя не щадящим вечно себе изменяющим дарованием художественным. О как неисправимо всегда и везде священнодействует дилетант. Какое отсутствие иронии над собой, смешка, легкости, простоты и какого-то будничного недоумения перед тем, как празднуют твои будни окружающие. А он просит предисловие ему написать, прислал целый тюк стихов, просит и заглавие и псевдоним ему придумать. Задача! Только это – тайна его и, смотрите, не проговоритесь при встрече как-нибудь родителям или сестре его.

Они лиричны, теплы, искренни, но бледны, там же, где он становится смелее, я невольно готов его спросить, к чему мне самому издаваться вторично в расширенном, дополненном и разъясненном издании.

Отказать нельзя, во-первых, он не умеет защищаться и ссориться неспособен, животно-жизненные инстинкты отсутствуют у него, значит будет молча страдать и найдет все это справедливым, а с другой стороны, наверняка подумает: сам мол выкарабкался, Асеев не гнушался им, дал предисловие (вообще говоря этот обычай молодых, и то Лирики единственно – сама нелепость), а став на одну еще только ногу, другим ходу не дает, и это кому! – другу, радовавшемуся всякой его удаче, крепостному – всех его перипетий!

– не хватает жестокости.

<Начало июля> 1914

Характерно, что Пастернак пишет это кажущееся самоуверенным письмо именно родителям – требование профессионализма в искусстве было всегда главным для Леонида Осиповича. Именно его, вероятно, сын хотел убедить, что этот год прожит им не впустую.

От «Близнеца в тучах» к «Начальной поре».

Уже в январе 1914 – через месяц после выхода «Близнеца в тучах» – Пастернак вместе с Бобровым и Асеевым расстается с группой «Лирика». «Центрифуга» заявляет себя группой радикальной, футуристической. Стихотворения Пастернака для «Руконога» – первого сборника новой группы – резко отличаются языком, стилем, синтаксисом от стихотворений «Близнеца в тучах». Исследователи В. Баевский и Т. Венцлова в стихотворении «Мельхиор» видят своеобразного «футуристического» двойника «Лирического простора» из «Близнеца в тучах». Если признать их аргументы, то получится, что предпринятое Пастернаком в 1928-м переписывание старых стихотворений в новой стилистике имело начало уже в 1914-м. О «Близнеце в тучах» сам автор упоминает крайне редко, а когда упоминает, то скорее как об ошибке или неудаче. После знакомства с Маяковским, весной 1914, Пастернаку представляется, что его литературный путь мог бы, минуя «Лирику», привести его сразу в лагерь литературного авангарда – издательство «Гилея». Стилистика и робость «Близнеца в тучах» начинает представляться ему результатом уступки групповому давлению. Образы «Близ неца в тучах» практически не появляются на страницах второй книги «Поверх барьеров», а когда к Пастернаку в начале 1920-х годов приходит литературная слава и широкое признание, связанное прежде всего с книгой «Сестра моя – жизнь», о первой книге мало кто вспоминает. (Так, Цветаева о «Поверх барьеров» писала как о первой книге поэта.)

– пришлось брать у А. Штиха), составляя цикл «Начальная пора» из ранних стихотворений. Переработка стихотворений, в которых, по тогдашним словам Пастернака, слишком многое было рассчитано на «подхват времени», на понимание читателями принятого поэтического языка, носила главным образом характер упрощения. Самые «сложные» по образности и логике стихотворения не вошли в новый цикл.

Сам Пастернак склонен был в этой переделке видеть вычленение органичного из чуждого. Восприятие влияний Асеева и Боброва, своих первых литературных шагов и необходимость отчета перед отцом – так, как это виделось ему в конце 1920-х, – Пастернак сформулировал в письме к жене:

…То, что из дружбы я считал делом, наукой и пользой и чем себя считал обязанным Боброву и (даже!) Асееву, вижу ясно теперь на бросающихся в глаза сравненьях, – было никчемным вредом, приближавшим судьбу сделанного к действительности (всегда условной) и всегда понижавшим мои живые задатки или лучше сказать уровень, предшествовавший у меня каждый раз таким «успехам». У меня много было компромиссов в работе, я это всегда знал по воспоминаньям, в былом ощущеньи, но неправильно толковал их роль, полагая, что компромисс всегда на пользу художнику и что он за ними созревает. Только компромиссы в сторону живых сил, литературой не затронутых, сказывались благотворно. Таковы Сестра моя жизнь – Люверс (последняя отчасти желанье выслужиться перед папой, который бы меня наконец признал). Но все, что обращено в Близнеце и Барьерах к тогдашним литературным соседям и могло нравиться им – отвратительно, и мне трудно будет отобрать себя самого среди этих невольных приспособлений и еще труднее – дать отобранному тот ход, который (о как я это помню!) я сам тогда скрепя сердце пресекал, из боязни наивности и литературного одиночества. Отсюда и Центрифуги и Футуризмы.

Е. В. Пастернак от 19 июня 1928.

Вместе с «Близнецом в тучах» отбору и редактированию подверглись стихотворения из сборника «Лирика» и книга «Поверх барьеров». В 1929 г. переработанные стихотворения вместе со стихотворениями середины и конца 1920-х составили книгу с заглавием, повторяющим заглавие второй книги – «Поверх барьеров». Пастернак, очевидно, воспринимал эти переделанные стихи, как произведения 1920-х: составляя в 1933- и 1935-м полные однотомные сборники стихотворений, он располагал новые циклы «Начальная пора» и «Поверх барьеров» после стихотворений книг «Сестра моя жизнь» и «Темы и вариации».

– «Охранная грамота», рассказывая о прошлом, формулировала позицию нынешнюю. Переделывание и издание старых стихотворений также носило определенный оттенок творческого отчета. Но при этом Пастернак, как это часто бывало и в прочих ситуациях, лишь внешне соответствовал распространенным правилам литературного поведения. «Охранная грамота» была не книгой покаяния или рассказом о симпатиях к революции, а, по существу, вызовом. Переписанные старые стихи, изданные вместе со стихотворениями 1920-х и поэмой «Высокая болезнь» как новая книга, как будто декларировали нежелание Пастернака проводить какие бы то ни было границы между творчеством до и после 1917 года.

Примечания