Борис Пастернак на Урале
Жизнь Бориса Пастернака: Документальное повествование
Отрывок из книги: Пастернак Е. Б., Пастернак Е. В. Жизнь Бориса Пастернака: Документальное повествование. – СПб.: Издательство журнала «Звезда», 2004. – 528 с. (Серия: Русские поэты. Жизнь и судьба).
<...> Лундберг предложил Пастернаку поехать конторщиком на химические заводы госпожи Резвой, близ Соликамска, куда собирался сам в конце зимы. Инженером заводов был Борис Ильич Збарский, связанный ранее с Лундбергом по революционной работе. Пастернака гнало на Урал тяжело переживаемое им разочарование в прошлом и желание решительно переменить свою деятельность. Он уезжал на неопределенно долгий срок в далекие места к незнакомым людям. Уезжал полубольной. Несмотря на уговоры родителей, он не стал откладывать поездку и не показался врачу.
Путь скорым поездом до Перми, потом пересадка. Ночью повороты, туннели, черный хвойный лес, проносившийся мимо окон. Зимний рассвет медлил, но внезапно из-за гор, со стороны Азии, граница с которой находилась где-то рядом, хлынули солнечные лучи и, как лыжники, заскользили между стволов высоких, царственных сосен, поочередно золотя их вершины и озаряя снежный склон. Этот рассвет стал темой стихотворения «Урал впервые».
Без родовспомогательницы, во мраке, без памяти,
На ночь натыкаясь руками, Урала
Твердыня орала и, падая замертво,
Гремя, опрокидывались нечаянно задетые
Громады и бронзы массивов каких-то,
Пыхтел пассажирский. И, где-то от этого
Шарахаясь, падали призраки пихты.
«Продажа уксусно-кислой извести, ацетона, спирта древесного разных градусов, хлороформа и древесного угля» - значилось на конторских бланках. После смерти Саввы Тимофеевича Морозова владелицей имений и заводов стала его вдова (во втором браке - за Рейнботом, после начала войны сменившим фамилию на Резвый). Пастернак поселился в небольшом одноэтажном доме, где с женой Фанни Николаевной и маленьким сыном Эли помещался управляющий заводами Борис Ильич Збарский. Ученик и впоследствии сотрудник известного биохимика академика А. Н. Баха, Збарский, работая во Всеволодо-Вильве, усовершенствовал технологию производства хлороформа. Его младший брат Яков Ильич тоже работал с ним в Вильве. Эскизные зарисовки двух братьев были сделаны в стихах и прозе, связанной с замыслом «Спекторского», где они выведены под именем братьев Лемохов.
Он наблюдал их, трогаясь игрой
Двух крайностей, но из того же теста.
Во младшем крылся будущий герой.
А старший был мятежник, то есть деспот.
«Тут чудно хорошо, – писал он родителям. – Удобства (электрическое освещение, телефон, ванны, баня и т. д.) с одной стороны, – своеобразные, нехарактерные для России красоты местности, дикость климата, расстояний, пустынности - с другой». Со Збарскими они ездили расставлять капканы на рысей.
Вечерами Пастернак импровизировал на пианино, стоявшем в гостиной. Ему вновь открылась целительная сила музыки. Он отходил от нервного утомления последнего московского года и впервые после семилетнего перерыва стал ежедневно играть упражнения, просил прислать этюды Черни и ноты для чтения, «один том Бетховена или Шуберта, – или всего лучше Моцарта. А нет, то тогда из гостиной, из черного шкафика сонаты шубертовские и Вагнера "Парсифаль" или что там есть Вагнера». Это было решительное возвращение к музыке. Стоит «только излить все накипевшее в какой-нибудь керосином не просветленной импровизации, как жгучая потребность в композиторской биографии настойчиво и неотвязно, как стихийная претензия, представляется мне потрясенною гармонией, как стрясшимся несчастьем», – признавался он Локсу.
Одновременно он работал над прозой. Через две недели после приезда была окончена новая новелла и начата другая. «Я заметил теперь и примирился с этим как со стилем, прямо вытекающим из остальных моих качеств и задержанных склонностей, что и прозу я пишу как-то так, как пишут симфонии.
Сюжет, манера изложения, стороны некоторые описаний, вообще то обстоятельство: на чем мое внимание останавливается и на чем оно не останавливается, все это разнообразные полифонические средства, и как оркестром этим надо пользоваться, особенно все это смешивая и исполняя свой вымысел так, чтобы это получалась вещь с тоном, с неуклонным движением, увлекательная и т. д.»
В апреле исполнялось 300 лет со дня смерти Шекспира. Лундберг предложил Пастернаку в этой связи «написать статьи, или лекции в Перми и Екатеринбурге устроить». «А тороплюсь я в работе сейчас с тем, чтобы, новеллу закончив, за Шекспира взяться, – писал он домой, – и тут мне тоже хочется показать, как неожиданно оригинален, свеж и часто парадоксален естественный, непринужденный и простой подход к теме».
«Русские ведомости». «Я почти уверен в том, что "Русские ведомости" этих отрывков не примут, – сообщал он родителям, – не умею я писать газетным языком и не хочу. Для меня будет большой радостью, когда и в ненапечатанном виде эти статьи попадут в ваши руки». Работа не была напечатана, текст ее впоследствии затерялся. Но восстановить основной тон этой статьи неожиданно помогает вскользь брошенная фраза из «Охранной грамоты» о том, что мысли о Маяковском не оставляли его в этот и последующие годы, приобретая на расстоянии более четкие очертания, которые «естественнее, чем в столицах, разместились <…> в зимнем полуазиатском ландшафте "Капитанской дочки", на Урале и в пугачевском Прикамьи». Приезд в Лондон молодого Шекспира, человека «без определенных занятий, но зато с необыкновенно определенной звездой», как и его желание «нарушать установившиеся привычки и делать все по-своему», навсегда слились в представлении Пастернака с образом Маяковского.
7
В конце апреля вышел наконец «Второй сборник "Центрифуги"». В ответ на его присылку Пастернак подверг разбору статьи Боброва, отметил стихотворения Хлебникова, позднее объединенные в поэму «Война в мышеловке», выделил в альманахе также три стихотворения Константина Большакова, назвав его истинным лириком. Он оговаривал в письме свое неумение анализировать чужие вещи. В «благодатном укладе старинной нашей юности», рассуждал он, достаточно было изнутри, из круга собственных творческих потребностей определять лирические ценности или валентность, разбирать лирику внутри динамического диапазона «тематической склонности, метафорических приемов, ритмико-синтаксических напряжений». Только в самое последнее время он стал задумываться над лирической тканью, подходя к ней извне, со стороны.
Похолодало, вскрылась река. Ледоход, половодье, полыхающие кровавые закаты становились содержанием стихотворений.
«на паре яванских пирог (на которых одним веслом гребут) сделали 20 верст по реке, воротясь домой по полотну железной дороги с... двумя бекасами и селезнем всего, – писал Пастернак домой. – Я совсем не стрелял, предоставив свое ружье лучшим стрелкам и задумав доставить себе это удовольствие как-нибудь solo. Сегодня встал в пять и пошел берегом. Куда девались все вчерашние бекасы! А я, заметив вчера, до какой степени их много, дал патроны наши все до последнего бекасинником набить, и у меня патронов с крупной дробью не было. Правда, и утки, на которых я все же набрел сегодня, близко меня к себе не подпустили бы. Возможности нет по сухому камышу неслышно ступать. К чему я так подробно рассказываю? А вот к чему. Исслонявшись по болотам битых четыре часа и не выпустив ни одного заряда, я так обозлился, что готов был хоть по вороне стрелять. Вот я и избрал себе наималейшую из всех живых целей на высокой ветке. Зачем я попал в нее! Бедная, бедная птичка! Когда я ее подобрал – она была на Лидка <младшую сестру> похожа, и я себя прямо людоедом чувствовал, до сих пор мне мерзко».
Хоть Пастернак и добавляет, что «бекасы, утки, зайцы и т. п. – совсем другое дело», он больше по живой цели никогда не стрелял. Но память об утиной охоте оставалась свежа и отразилась в стихотворении 1928 года о подкрадывающейся смерти: «Рослый стрелок, осторожный охотник... ». Он вспоминал об этой убитой птичке также летом 1958 года; рассказывая Маслениковой, как в молодости ходил на охоту. В ответ на ее восклицание: «Но ведь вы не можете убить!» – он пересказал ей, как весной 1916 года, возвращаясь с неудачной охоты, увидел птичку. «Она взнеслась высоко в небо и пела себе. Я подумал – все равно не попаду, и выстрелил. И попал. До cих пор неприятно, когда об этом вспомнишь». Маленькая птичка, которая своим пением предупреждает лес об опасности, появилась тогда у Пастернака в стихотворении «За поворотом».
– «клоака», как они ее называли. Им казалось, что его чувство – ошибка и самообман. «Несомненно было только увлечение впервые, – писал Пастернак в ответ. – Разве можно требовать безошибочности в этих желаниях, если только они не стали привычкой. Дай мне тот аппарат, который бы указывал градусы привязанности и на шкале которого, в виде делений, стояли бы: влечение, привязанность, любовь, брак и т. д. – и я скажу тебе, измерив температуру этих состояний, самообман ли это или не самообман. И почему всем людям дана свобода обманываться, а я должен быть тем мудрецом, который решил свою жизнь как математическую задачу?»
В апреле Пастернак перенес грипп, мучился воспалением десен, похудел и коротко остригся, может быть, в предвидении поездки в Ташкент, о которой мечтал, с грустью сознавая, как его планы огорчают родителей. «Я одной ногой уже на палубе речного парохода. <…> Маршрут мой: Кама и Волга до Самары и затем Азия, степь, степь и степь до самых сартов, верблюдов, самаркандских мечетей, плоских крыш, плоских носов и т. д. – на ориент экспрессе». От поездки в Ташкент отговаривали Пастернака также и Збарские, что было вызвано просьбами его родителей.
Нужно было принимать решение, Пастернак страдал сознанием бесплодно проходящего времени – обычным предвестием творческой производительности. «Полоса тоскливого страха нашла на меня, как когда-то, – писал он отцу. – Мне страшно то, что, пока я располагал свободно своими желаниями, шли годы <…>, я не замечал, как они нагромождаются, если бы я следил за этою работой времени, я одумался бы и перестал откладывать исполнение своих желаний. <…> Я уже не тот, что был. Но не в этом дело. Я не сделал ничего того, что мог сделать и испытать только в те годы. Потому что переносить, откладывая их, неисполненные желания из возраста в возраст, значит перекрашивать их и извращать их природу».
Хозяйственные хлопоты по продаже имения и заводов задерживали Пастернака во Всеволодо-Вильве. Збарский ездил в Москву и в Тихие Горы, где собирался наладить в будущем году выработку хлороформа и куда приглашал его знаменитый инженер-химик и революционер Л. Я. Карпов. Пастернак помогал Збарскому. «Не могу сказать, чтобы помощь моя была действительно осязательна, хотя деловая переписка по распродаже имеющихся товаров - на мне, равно как и касса Резвой, ассигновки, выдачи и т. д. Время пропадает зря, а уезжать все же неловко – пребыванию моему здесь придана – не по моей вине и в противоречии с настоящей действительностью - видимость помощи». Вечерами в разговорах с Фанни Николаевной он, отстаивая желание поехать в Ташкент, вспоминал свою юношескую любовь, объяснение в Марбурге. Стихотворение «Марбург» переписано на машинке на чистых сторонах четырех заводских конторских бланков и надписано: «Из Марбургских воспоминаний – черновой фрагмент. Фанни Николаевне в память Энеева вечера возникновения сих воспоминаний. Борис Пастернак. 10 мая 1916».
Начатое письмо к отцу лежало неоконченным. Он добавил несколько спокойных страниц в заключение: «Ты знаешь, как я люблю тебя и маму, и ваши странности, ваши несходства с посредственными людьми. <…> Страх – чувство детское. И с радостью я вспомнил о том, что мне дано еще такое счастье – рассказать тебе обо всем, что пугает меня. Этим счастьем я не могу не воспользоваться. Все это связано с тем, что я отказался от поездки в Ташкент».
8
«Тихие Горы (какое поэтическое название!), где будет завод хлороформа и куда мы переедем, расположены на Каме недалеко от уездного города Елабуги и в 270 верстах от Казани. Там хуже, чем в Вильве. Здесь на первом плане имение, леса, луга, реки, виды прекрасные и т. д., заводы же стушевываются и даже представляют своими машинами, электричеством среди леса, некоторую прелесть, оригинальность. В. Тихих Горах наоборот, масса заводов (около 12), шумно, природа отступила и стоит в стороне. <…> Боря совсем было уже собрался в Ташкент, но я пробовал (не настойчиво) убедить его не ездить. В последний момент он к общему "нашему" (понимаю и Вашему) удовольствию отложил поездку. Мы очень рады. Сейчас он в Перми, куда поехал на пару дней по моему поручению и вместе с Фанни Николаевной».
наблюдений стихотворение «На пароходе» стало первым, в котором Л. О. Пастернак отметил художественную удачу сына.
Был утренник. Сводило челюсти,
И шелест листьев был как бред.
Синее оперенья селезня
Гремели блюда у буфетчика.
Лакей зевал, сочтя судки.
В реке, на высоте подсвечника,
Ночной былиной камыша
Под Пермь, на бризе, в быстром бисере
Волной захлебываясь, на волос
Ныряла и светильней плавала
Продолжались деловые поездки, связанные с продажей заводов. Осматривали горнорудные окрестности: «На днях думаем в соседние копи (24 версты отсюда) поехать. Там громадные шахты, каменноугольные, пленные австрийцы (целый городок), китайцы (несколько тысяч) – китайская полиция – прямо из Китая, ужасные, со страшными нагайками, – каторга, на 10-20 лет приговоренные, скоро прибудут выписанные персы для работ. Надо посмотреть. По быту и нравам это рабство Римской эпохи, с погонщиками и т. д. Ужасно. А шахты интересно увидеть». Большой кавалькадой они выехали утром и направились к горе Продольной. Через день Пастернак писал домой: «Как-нибудь в тихий июльский вечер, на террасе Молодинского дома, за чаем, может быть, в присутствии Левиных расскажу я вам во всех подробностях о нашей недавней экскурсии в Кизеловские копи. Бог привел меня побывать в шахтах. Это я запомню на всю свою жизнь. Вот настоящий ад! Немой, черный, бесконечный, медленно вырастающий в настоящую панику! – Но, как сказано, – ни слова пока об этом... – Это было позавчера. В этот день я отмахал 56 верст верхом».
Уральские стихи «Станцию» и «Рудник» Пастернак написал в конце 1918 года, когда узнал об ужасной гибели Якова Ильича Збарского, «красногвардейца первых тех дивизий, что бились под Сарептой и Уфой», о чудовищных зверствах восставших рабочих: на уральских заводах и рудниках и ответных расправах белогвардейских карательных отрядов. Крайнюю жестокость, которой отличалась Гражданская война на Урале, он считал прямым следствием увиденных там нечеловеческих условий работы.
«Я спустился вниз как раз в то время, когда работа была в самом разгаре. Наше ознакомление с рудником продлилось полдня. Возвращаясь верхом по дороге, которая бесконечно вилась по лесам и долинам, уже окутанным вечерней темью, я думал. Если бы наукой, ее логикой и техникой владели нравственные мотивы добра и сострадания, а человеческая мысль направлялась бы теплом и любовью, а не антигуманными целями, человек давно бы нашел иной способ добывания угля, не прибегая к подневольной рабочей силе, какой были в том 1916 году китайские рабочие и каторжники».
«В стороне от дороги на Ивакинекий завод... – писал он домой, – или не так начать нужно: – берешь в сторону от дороги дремучейшим лесом, делаешь примерно полверсты и, житель равнин, бессознательно думаешь, что все будет в порядке – лес, лес или луг, в крайнем случае. Делаешь еще шагов десять, лес, не редея, – обрывается – ночь становится сразу тяжело облачным днем, перед тобой вырастает каменная гряда, похожая на цепь бойниц с каменной площадкой вдоль брустверов. Влезаешь, ничего еще не зная, – на площадку и заглядываешь через край – гладкая каменная стена спускается отвесно, вышиной с 20-ти этажный дом, – на дне – речка и долина, видная верст на тридцать кругом, поросшая лесом, – никому не ведомая, как кажется, доступ к которой отсюда отрезан. Целый мир со своими лугами и борами и горами по горизонту, и со своим небом, и все это в глубокой зеленой чашке. Такие каменные срывы называют здесь шиханами».
К уральским картинам Пастернак возвращался всю жизнь. Героиня «Детства Люверс» родилась и выросла в Перми, затем переехала в Екатеринбург. Действие «Повести» проходит в Усолье. Начатый в середине тридцатых годов роман «Записки Патрика» открывается сценами, в которых угадываются Соликамск и окрестности Всеволодо-Вильвы. Наконец, действие второй книги романа «Доктор Живаго» происходит в горнозаводском краю Урала. Автор передает Юрию Живаго, впервые увидевшему шиханы, свои мысли, родившиеся у него в мае 1916 года. Одна из самых страшных сцен романа – расстрел партизан, как зрелище человеческих жертвоприношений, – происходит именно здесь: «Всю ее <лесную возвышенность> по краю запирали отвесные, ребром стоявшие гранитные глыбы. Они были похожи на плоские отесанные плиты доисторических дольменов. Когда Юрий Андреевич в первый раз попал на эту площадку, он готов был поклясться, что это место с камнями совсем не природного происхождения, а носит следы рук человеческих. Здесь могло быть в древности какое-нибудь языческое капище неизвестных идолопоклонников, место их священнодействий и жертвоприношений. На этом месте холодным пасмурным утром приведен был в исполнение смертный приговор».
Через Уфу и Самару, где Пастернак рассчитывал встретить возвращавшуюся из Ташкента Н. М. Синякову, он собирался вместе с ней ехать на пароходе в Казань или Нижний и по железной дороге в Москву. Збарского опять срочно вызвали в Москву, и Пастернак, взяв на себя последний этап ликвидации дел, застрял еще на неделю. «Я здесь пробуду до тех пор (неделю, дней пять), пока не вывезут всего угля Резвой закупившему его бельгийскому заводу Сольвэ, – писал он родителям, – пока я не получу тех 17-18 тысяч, которые нам еще с них следует, пока акцизное или санитарное (еще не выяснено) ведомство не заберут остаточного спирта, пока от Резвой не придет окончательное решение ее о том, какую сумму определяет она служащим и рабочим на двух своих заводах и в имениях и я всей этой куче людей на Вильве и на Иваке этой суммы не распределю и не раздам». Посадив Фанни Николаевну Збарскую в Перми на пароход, отправлявшийся вниз по Каме в Тихие Горы, он выехал в Екатеринбург и в первых числах июля был в Молодях.