|
Согласием подписать письма в правительство Пастернак выторговал себе возможность отказаться от пресс-конференции, которую предполагалось провести у него на даче. Он видел страшные последствия "бурной недели" и, естественно, мог ожидать прямого насилия. Он знал о демонстрации студентов Литературного института, которые намеревались ехать к нему в Переделкино бить окна. Он предупреждал Поликарпова о возможных эксцессах в случае встречи с иностранными корреспондентами. Просил восстановить его переписку.
"Темные дни и еще более темные вечера времен античности или Ветхого Завета, возбужденная чернь, пьяные крики, ругательства и проклятия на дорогах и возле кабака, которые доносились до меня во время вечерних прогулок; я не отвечал на эти крики и не шел в ту сторону, но и не поворачивал назад, а продолжал прогулку. Но меня все здесь знают, мне нечего бояться", - так описывал Пастернак в письме Жаклин де Пруаяр от 28 ноября 1958 года обстановку своих будней.
Встревоженная этим, Зинаида Николаевна попросила его гулять только по дорожкам своего участка. В эти "страшные дни" были сделаны первые наброски стихотворения "Нобелевская премия".
Я пропал, как зверь в загоне. Где-то люди, воля, свет, А за мною шум погони, Мне наружу ходу нет... Что же сделал я за пакость, Я убийца и злодей? Я весь мир заставил плакать Над красой земли моей. Но и так, почти у гроба, Верю я, придет пора - Силу подлости и злобы Одолеет дух добра. |
Перенесенное давление и сделанные уступки причиняли непрерывную душевную боль. Как он и предполагал, все это оказалось ненужной жертвой.
Наступившие вслед за тем глухая тишина и тревожная неизвестность были еще труднее. Гонорары были остановлены. Оконченный перевод "Марии Стюарт" Словацкого лежал в Гослитиздате без движения, денег за него не платили. Не были получены деньги из Грузии за изданную в Тбилиси маленькую книжку его грузинских стихов и переводов, за участие в различных сборниках. Только грузинская задолженность составляла более 20 тысяч рублей. Из собрания сочинений Шекспира срочно были изъяты переводы Пастернака и заменены другими. Договоры расторгались, сделанные в типографиях наборы рассыпались, театральные спектакли, поставленные по его переводам Шиллера и Шекспира, перестали идти. То, чем ему грозили и чего он боялся не за себя, а за близких, которые зависели от его заработков, произошло.
Ольга Ивинская обращалась с жалобами в Управление по охране авторских прав и к Федору Панферову, который, по рецептам 30-х годов предлагал Пастернаку для примирения с властями поехать на Каспийское море и описать трудовые подвиги советских нефтяников. Удостоверившись в том, что блокирование денег санкционировано ЦК, она настояла, чтобы Пастернак 16 января обратился с письмом к Поликарпову. Он спрашивал, будут ли вообще давать ему работу и оплачивать ее, как обещали, когда заставляли подписывать письма в правительство и давать интервью. Писал, что в противном случае будет вынужден прибегнуть к денежному обмену с Хемингуэем, Лакснессом или Ремарком, книги которых издаются в Москве.
"...Помнится, я расписывал, что я не подвергался никаким нажимам и притеснениям, что от роскошной поездки (без оставления заложников), любезно предоставленной мне, я отказался добровольно, - я бессовестно лгал под вашу диктовку не затем, чтобы мне потом показывали кукиш. Я понимаю, я взрослый, что я ничего не могу требовать, что у меня нет прав, что против движения бровей верховной власти я козявка, которую раздавить, и никто не пикнет... Я опять-таки понимаю, что если я на свободе и меня не выгнали с дачи, это безмерно много, но зачем в придачу к этим сведениям, соответствующим истине, два ведомства Министерство Культуры и Министерство Ин<остранных> дел дают заверения, что я получал и получаю заказы на платные работы".
"Никому выше Вас я писать не буду, ничего другого предпринимать не стану", - заканчивал он свое обращение37.
Но вопреки сказанному, в бумагах Пастернака осталась машинописная копия его письма к Хрущеву, датированного 21 января 1959 года. Кроме того, сохранились отдельные заготовки для него, сделанные рукою Ивинской, что говорит о ее участьи и вероятной инициативе в написании этого письма.
"Суд вынесен о книге, которой никто не знает. Ее содержание искажено односторонними выдержками. Искажена ее судьба... Раз это не разобрано, значит, такой разбор нежелателен...
В дни потрясений, когда я обращался к Вам за защитой, я понимал, что должен чем-то поплатиться, что в возмездие за совершившееся я должен понести какой-то ощутимый, заслуженный ущерб. Я мысленно расстался со своей самостоятельной деятельностью, я примирился с сознанием, что ничего из написанного мною самим никогда больше не будет переиздано и останется неизвестным молодежи. Это для писателя большая жертва. Я пошел на нее.
Но благодаря знанью языков я не только писатель, но еще и переводчик. Я не думал, что эта полуремесленная деятельность, ничего общего не имеющая с кругом личных воззрений и служащая мне средством заработка, будет мне закрыта. Надо попросту желать мне зла, чтобы лишать меня и этой безобидной, безвредной работы.
Не хочу утомлять Вас ни перечнем сделанного мною в этой области... ни перечислением тех крайностей, до которых доходят в редакциях и издательствах, нарушая договоры, рассыпая готовые наборы и заменяя мои труды другими работами, чтобы изгладить всякий след моего существования в далеком прошлом...
По последствиям я догадаюсь о Вашем решении, они будут мне ответом. Если же они не последуют, даю Вам честное слово, я без чувства личной горечи и обиды приму судьбу и расстанусь с ненужным заблужденьем"38.
Оставалось черпать утешенье в переписке, сильно возросшей после Нобелевской премии. Каждый день приносил от 20 до 50 писем. От незнакомых людей Пастернак получат пожелания не падать духом, чтобы его не покидали здоровье, чистота сердца и легкость совести художника. Те, кому удалось прочесть роман, в списках и фотокопиях ходивший по рукам, благодарили его за правду и мужество, восхищались смелостью в борьбе за право писателя выражать свое мнение. В дни разыгравшейся вокруг него политической кампании они присылали ему свои поздравления с Нобелевской премией, радовались тому, что он остался на родине.
"Бури и анафематствования местного происхождения ничто по сравнению с тем, что ко мне приходит и тянется со всего мира. Я утопаю в грудах писем", - писал он 12 декабря 1958 года Лидии Александровне Воскресенской39.
Он подбодрял тех, кто боялся своим участием нарушить неустойчивое равновесие его положения и советовал ему быть более осмотрительным. Он писал об этом 28 ноября Жаклин де Пруаяр:
"Что до предосторожности в отношении меня самого, я скажу Вам вот что. То, что со мной случилось и что без моего ведома, на недоступном расстоянии чудесным образом управляет моим существованием, - так широко и безмерно выше меня, что любой шаг, любой поступок, даже безотчетный, который сделаете Вы или совершу я, теряется бесследно. Когда в моем положении я получаю столько писем из-за границы, со всех концов земли (однажды, например, их было 54 за один раз), писать мне обычной почтой или не писать, не составляет почти никакой разницы. Пусть мне пишут. Я думаю, что при этих условиях делать все лучше, чем не делать ничего"40.
Участились письма к сестрам, очень тяжело переживавшим травлю. Пастернаку написал также его бывший воспитанник Вальтер Филипп. Прямо и косвенно доходило внимание Э. Хемингуэя, Т. С. Элиота, Ст. Спендера, Дж. Неру, Томаса Мертона. Завязывались новые эпистолярные отношения и нежные дружбы.
Слова поддержки, выражение любви и гордости в одних письмах перемежались в других просьбами о материальной помощи. Газетная ложь о полученных миллионах толкнула к нему находящихся в крайности и нуждающихся. Теперь он ничем не мог им помочь, вынужденный сам изыскивать способы, чтобы обеспечить своих близких, и занимать деньги у друзей, не зная, когда сможет вернуть.
- Неужели я недостаточно сделал в жизни, чтобы в 70 лет не иметь возможности прокормить семью? - спрашивал он у меня в эти дни. Он жаловался, что не получил никакого ответа на свои письма, посланные "на верх".
- Ведь даже страшный и жестокий Сталин считал не ниже своего достоинства исполнять мои просьбы о заключенных и по своему почину вызывать меня по этому поводу к телефону. Государь и великие князья выражали письмами благодарность моему отцу по разным негосударственным поводам. Но разумеется, куда им всем против нынешней возвышенности, - говорил он
Пастернак не представлял себе общей суммы, которую принесли ему издания романа за границей.
"Я не хочу этого знать, - писал он Жаклин де Пруаяр 31 января 1959 года, - потому что и без того мое положение в обществе мифически нереально, как положение нераскаявшегося предателя, от которого ждут, что он признает свою вину и продаст свою честь, чего я никогда не сделаю"41.
Первым применением западных гонораров за издание "Доктора Живаго" стало распределение 120 тысяч долларов переводчикам романа на разные языки, сестрам, живущим в Англии, и нескольким друзьям, с которыми Пастернак поддерживал интенсивную переписку. Список денежных подарков был составлен в январе, Фельтринелли выполнил просьбу только к концу года.
В 20-х числах января 1959 года были дописаны четыре заключительных стихотворения книги "Когда разгуляется". Два из них проникнуты не свойственной Пастернаку глубокой горечью.
Будущего недостаточно, Старого, нового мало. Надо, чтоб елкою святочной Вечность средь комнаты стала. |
"Зимние праздники" - любимая тема поэзии Пастернака вместо привычной радости и приподнятости отличалась теперь оттенком неудовлетворенности и даже раздражения. Если елка в 1941 году представала взволнованной актрисой, которой автор признавался в любви, то в 1959 году:
Вот, трубочиста замаранней, Взбив свои волосы клубом, Елка напыжилась барыней В нескольких юбках раструбом. |
"Дом, точно утлая хижина" содрогается от храпа, сумерки следуют за сумерками, солнце уродина и пьяница с "образиною пухлой".
К стихотворению "Нобелевская премия" 20 января были приписаны строки, в которых отразились тревожные обстоятельства середины января. В одном из писем того времени он писал, что чувствует себя, как если бы жил на луне или в четвертом измерении. Всемирная слава и одновременно одиозность его имени на родине, безденежье, неуверенность в завтрашнем дне и сотни нисем с просьбами о денежной помощи в счет тех средств, которыми он не мог пользоваться. Ко всему добавлялась настойчивость О. Ивинской, стремившейся к легализации их отношений, а он не мог и не хотел ничего менять в своем сложившемся укладе.
Причиной этого нажима Ольга Ивинская называет угрозы ее ареста, которым она постоянно подвергалась. В это время Пастернак придумывал варианты шифрованной телеграммы, которую он собирался послать Жаклин де Пруаяр, если арестуют Ивинскую.
"В этом случае, - писал он 3 февраля 1959 года, - надо бить во все колокола, как если бы дело шло обо мне, потому что этот удар в действительности направлен против меня"42.
Возможно, что причиной возобновившихся угроз была публикация из номера в номер с 12 по 26 января 1959 года Автобиографического очерка Пастернака в эмигрантской газете "Новое русское слово". Пастернак не был никоим образом причастен к этому событию, редакции газеты пришлось вести переговоры с Фельтринелли по поводу злоупотребления авторскими правами.
Но вскоре в газете "Daily Mail" появилось стихотворение "Нобелевская премия", что имело для Пастернака достаточно серьезные последствия. Вместе с тремя другими "Январскими дополнениями" 30 января 1959 года Пастернак отдал его английскому журналисту Энтони Брауну и просил переслать их Жаклин де Пруаяр. Стихотворение было опубликовано 11 февраля 1959 года в сопровождении тенденциозного политического комментария. Несломленность автора и его вера в победу добра были представлены как нетерпеливое ожидание свержения существующего строя.
Следствием этой неосторожности был сигнал из Управления государственных тайн при Совете министров. На время визита в Москву премьер-министра Англии Гаролда Макмиллана Пастернаку было предписано покинуть Переделкино.
Как ни трудно было отрываться от заведенного распорядка и переписки, душевно его поддерживающей, ослушаться было нельзя. Отказавшись от приглашения Паустовского пожить у него в Тарусе вместе с Ольгой Ивинской, Пастернак выбрал Тбилиси, вызванный тревожными известиями от Нины Табидзе. Зинаида Николаевна просила сохранить их приезд в тайне и не устраивать торжественной встречи. 20 февраля Пастернак вдвоем с Зинаидой Николаевной прилетел в Тбилиси. Нина Табидзе постаралась создать привычную обстановку работы и тишины в доме. Он взял с собой Пруста и Фолкнера для чтения. Много ходил по городу. В прогулках его сопровождала дочь Тициана Нита Табидзе. По вечерам в доме собирались ее молодые друзья.
Пастернака заинтересовала Мцхета и роль этого города в истории возникновения христианства в Грузии. Ему рассказывали о недавних археологических раскопках, о находке гробницы Серафиты, юной девушки, чей прах чудом сохранил свою живую красоту до наших дней. Симон Чиковани посвятил ей цикл стихов.
Продолжилось и укрепилось знакомство с семейством художника Ладо Гудиашвили, устроившего в честь Пастернака вечер в музейной обстановке своего дома, при свечах. В альбом хозяина Пастернак вписал стихотворение "После грозы":
Рука художника еще всесильней Со всех вещей смывает грязь и пыль. Преображенней из его красильни Выходят жизнь, действительность и быль. |
У Пастернака завязалась нежная дружба с молоденькой дочерью художника Чукуртмой. Своими разговорами он пытался развеять странности ее характера и постоянную грусть, а после отъезда посылал ей удивительные письма.
"...Если к тому времени, как я умру, - писал он 8 марта 1959 года, - Вы меня еще не забудете, и я Вам чем-нибудь еще буду нужен, помните, что я поместил Вас в первом ряду моих лучших друзей и дал Вам право сожалеть обо мне и думать, как очень близкому человеку"43.
Это знакомство толкнуло Пастернака на мысли о работе, посвященной археологическим раскопкам в Грузии и новой жизни, воскресшей через тысячу лет. Вернувшись домой 6 марта, Пастернак вскоре писал в Грузию с просьбами прислать книги, относящиеся ко времени апостольства Святой Нины и ее сподвижницы Сидонии.
Однако 14 марта он был вызван к генеральному прокурору Р. А. Руденко. Прямо на улице во время прогулки его забрала машина и отвезла в прокуратуру. Ему было предъявлено обвинение в государственной измене и поставлено условие полностью прекратить всякие встречи с иностранцами.
На дверях его дачи появилась записка:
"Я никого не принимаю. Отступлений от этого решения сделано быть не может. Прошу не обижаться и извинить".
Приезжающие брали записку на память в качестве автографа, ее приходилось писать снова.
Пастернак жаловался Жаклин де Пруаяр в письме от 30 марта 1959 года:
"Мой бедный дорогой друг, мне надо сказать Вам две вещи, которые решительным образом изменили мое теперешнее положение, еще более стеснив его и отягчив. Меня предупредили о тяжелых последствиях, которые меня ждут, если повторится что-нибудь подобное истории с Энт. Брауном. Друзья советуют мне полностью отказаться от радости переписки, которую я веду, и никого не принимать.
Две недели я пробовал это соблюдать. Но это лишение уничтожает все, ничего не оставляя. Подобное воздержание искажает и разлагает все составные элементы существования, воздух, землю, солнце, человеческие отношения. Мне сознательно стало ненавистно все, что бессознательно и по привычке я до сих пор любил. Итак, для того, чтобы существовать, я должен позволить себе дышать и в разумных пределах рисковать головой"44.
Пастернак сообщал Жаклин де Пруаяр в том же письме, что получил извещение из Юридической коллегии по иностранным делам об имеющихся на его счету в Швейцарии и Норвегии крупных суммах. Сведения были почерпнуты из шведской газеты "Dagens Nuheter". Понимая, что его согласие на получение денег может быть расценено, как плата за предательство, он предпочитал, чтобы большая часть денег оставалась за границей, а меньшая была переведена сюда и разделена поровну между Зинаидой Николаевной и Ольгой Ивинской. Если бы этот эксперимент удался, он мог бы передать некоторую сумму в дар фонду престарелым писателям, то есть собственно тому самому Союзу писателей, который его громил и исключил из своих членов.
По совету Ивинской Пастернак 1 апреля 1959 года написал Поликарпову с просьбой позволить ему получить некоторую часть этих денег, причем выделить 10 тысяч долларов Литературному фонду. В ответ пришло категорическое требование полностью отказаться от каких-либо денег, но перевести все гонорары в Москву и передать их во Всемирный совет мира, советскую организацию пропаганды на Западе.
"Дорогая Жаклин, - писал он 17 апреля 1959 года, - неотвратимая и злополучная новость. Под видом "примирения" со мною государство хочет присвоить плоды, которые приносят мои работы во всем свободном мире.
Вы недостаточно знаете, до каких пределов за эту зиму дошла враждебность по отношению ко мне. Вам придется поверить мне на слово, я не имею права и это ниже моего достоинства описывать Вам, какими способами и в какой мере мое призвание, заработок и даже жизнь были и остаются под угрозой...
Насколько возможно, я буду отказываться подписать неограниченное право нашего Государственного банка на все будущие и настоящие суммы, размеры и местонахождение которых мне даже неизвестны. Дело вовсе не в том, что я хотел бы скрыть деньги от их грязного, хитрого вынюхивания! Все мое существо восстает против подобной расписки, против этого договора Фауста с Дьяволом о своем будущем, обо всей божественной благодати, которую невозможно предвидеть, против ужасной системы, которая захватывает и подчиняет живую душу, делая ее своею собственностью, системы еще более отвратительной, чем былая крепостная зависимость крестьян".
Помимо угроз и политического давления угнетало безденежье. Пастернак влезал в новые долги у друзей, взял деньги у немецкого корреспондента Герда Руге (который издал его фотобиографический альбом) в надежде, что ему компенсирует эту сумму Фельтринелли, и согласился на условие Серджио д'Анджело, который предложил ему частным путем посылать в рублях деньги из западных гонораров. Но осуществление этого плана было отложено на год. Жертвой этой авантюры стала Ольга Ивинская, которая была арестована за получение денег через два с половиной месяца после смерти Пастернака.
Тамара Иванова вспоминает, что как-то в это время ей позвонила по телефону Ивинская с просьбой, чтобы Пастернака немедленно вызвали с соседней дачи для разговора. У Пастернака на даче своего телефона не было. Оказалось, что он получил приглашение в шведское посольство, - но, посоветовавшись, Ивинская получила указание непременно передать Пастернаку, что если он откажется и не пойдет, ему уплатят гонорар за перевод "Марии Стюарт" Словацкого и издадут сборник стихотворений, задержанный в печати два года назад.
Вернувшись из Грузии, Пастернак напряженно думал над замыслом будущей работы. Он вскоре отказался от грузинского сюжета и сосредоточился на теме крепостного права в России.
С мучительной остротой он чувствовал себя в тисках крепостного рабства системы, которая стремилась к полному уничтожению творческих способностей, лишая возможности работать, заинтересованная исключительно в духовном закабалении. Он широко делился своими мыслями о будущей пьесе, которую начал писать летом 1959 года. Пьеса должна была быть посвящена судьбе талантливого крепостного актера и драматурга, вроде Щепкина, Мочалова или Иванова-Козельского, который получил образование в Париже и был знаком с европейскими знаменитостями. В своем стремлении к художественной самостоятельности он наталкивается на унизительные ограничения своего рабского состояния.
Для работы над пьесой Пастернак читал разные книги по истории крепостного театра и подготовки реформ 1860-х годов. Делались конспекты и выписки из книг "Из эпохи великих реформ" Г. А. Джаншиева (1892), "Падение крепостного права в России" И. И. Иванюкова (1882).
Первые наброски были написаны в мае-июне 1959 года. Пьеса сначала должна была называться "Благовещенье", развитие ее действия приурочивалось к последним годам перед освобождением крестьян в России. Потом время действия было расширено и работа получила название "Слепая красавица", символизирующее исторический образ России.
В октябре 1959 года замысел пьесы приобрел более широкие очертания. Действие должно было охватить три периода. Пролог относился к николаевскому времени жестокого крепостничества, разбоя и крестьянских восстаний. Центральная часть - к подготовке реформы, борьбе мнений на заседаниях губернских комитетов. Третья часть должна была происходить в конце века. Герой пьесы, Петр Агафонов, стал к этому времени главой знаменитого театра. Ему удалось найти врача, вроде Филатова, который вернул зрение его матери, ослепшей после несчастного случая.
Такой охват давал возможность показать развитие мысли и рост творческих сил общества, - пробуждение России - спящей красавицы.
Как рассказывал мне отец, название основывалось на символическом чтении, которое придавал Андрей Белый "образу спящей пани Катерины, душу которой украл страшный колдун" в "Страшной мести" Гоголя. "В колоссальных образах Катерины и старого колдуна, - писал А. Белый в своей статье 1910 года "Луг зеленый", - Гоголь бессмертно выразил томление спящей родины - Красавицы"45.
Основываясь на трактовке Белого, А. Блок во второй главе поэмы "Возмездие" рисовал Россию спящей красавицей, околдованной Победоносцевым:
Он дивным кругом очертил Россию, заглянув ей в очи Стеклянным глазом колдуна; Под умный говор сказки чудной Уснуть красавице не трудно, - И затуманилась она, Заспав надежды, думы, страсти... |
17 октября 1959 года Пастернак писал Нине Табидзе: "Я успел полюбить работу над пьесой и в нее поверить. Если я доживу и не помешает что-нибудь непредвиденное, это будет вещь не хуже и не меньше романа... Пьеса какое-то живое будущее вместе со всем, что от этого ответвляется и с ним связано, моя единственная страсть и забота. Остальное совершенно меня не интересует, точно оно было двести пятьдесят лет тому назад"46.
Зимою 1959-1960 года Пастернак читал первые сцены пролога и рассказывал нам о задуманном им центральном моменте пьесы, - стихотворном монологе Агафонова, который должен был быть посвящен судьбе таланта при крепостном праве. Альтернативным героем пьесы становился Прохор Медведев, вернувшийся с каторги и открывающий свое дело, - фигура, аналогичная знаменитым купцам-промышленникам вроде Морозовых или Мамонтовых. Их положительный вклад в плодотворные преобразования пореформенной России Пастернак хотел противопоставить разрушительному началу народнического движения, основанного на обиде и возмездии. Это должно было быть показано на характере учителя в барском доме, нигилиста Саши Ветхопещерникова.
В конце апреля Гослитиздату было разрешено заключить с Пастернаком договор на переиздание "Фауста". На театральных афишах появилось имя Пастернака как переводчика. Николаю Любимову удалось устроить Пастернаку новый перевод в издательстве "Искусство". Он должен был к осени перевести мистерию Кальдерона "Стойкий принц".
Сначала Кальдерой разочаровал Пастернака и показался бледным по сравнению с Шекспиром, глубина и богатство мысли которого были для него привычной нормой. Первые наброски были сделаны летом. Но постепенно вживаясь в мир испанского католицизма, Пастернак был поражен открывшейся ему высотой и чистотой его форм.
"Перевожу бешено с утра до вечера, как когда-то Фауста, Кальдерона, - писал Пастернак в октябре 1959 года Нине Табидзе. - Мне после такой долгой жизни и знакомства с такими разнообразными литературами разных эпох было приятно натолкнуться на совсем неведомое явление, такое ни с чем не схожее. Это совершенно особый мир, очень высоко разработанный, гениальный и глубокий"47.
Перевод "Стойкого принца" был закончен 5 ноября 1958 года.
...
|