• Наши партнеры:
    подробнее о том нужно ли ооо открывать расчетный счет в банке в интернет журнале delovoymir.biz
  • Пастернак Е.Б. Борис Пастернак. Биография (глава 9, страница 3)

    Глава 1: 1 2 3 4 5
    Глава 2: 1 2 3 4 5
    Глава 3: 1 2 3 4 5
    Глава 4: 1 2 3 4 5
    Глава 5: 1 2 3 4 5
    Глава 6: 1 2 3 4 5
    Глава 7: 1 2 3 4 5
    Глава 8: 1 2 3 4 5
    Глава 9: 1 2 3 4 5
    Глава IX. Когда разгуляется
    1956-1960
    6

    По мере окончательной отделки Пастернак переписывал новые стихи в большую сшитую тетрадь, получившую название "Когда разгуляется". На обложке ее был выписан эпиграф из последнего тома прозы Марселя Пруста "Обретенное время". Отдельные книги Пруста Пастернак читал еще в 20-х годах. С того времени сохранился первый том "В сторону Свана" издания 1925 года, на форзаце которого Пастернак сделал выписку из письма Рильке о смерти Пруста. Он писал тогда, что не может спокойно читать "В поисках потерянного времени", - "слишком близко". Лишь после завершения работы над романом "Доктор Живаго" он мог позволить себе внимательно прочесть всего Пруста, задавшись целью понять, что значило для него потерянное и обретенное время. Он рассказывал нам летом 1959 года, что у Пруста прошлое есть всегда часть настоящего и существует в нем, в образах и мыслях живущего в данный момент человека, как его воспоминания. Такое же отношение к прошлому составляет существо и смысл последней книги стихов Пастернака "Когда разгуляется".

    Эпиграф из Пруста называет книгу старым кладбищем с полустертыми надписями забытых имен, что прежде всего соотносит содержание стихотворной книги Пастернака с жизнью "бедной на взгляд, но великой под знаком понесенных утрат". В свете слов Пруста особое значение приобретает образ "души-скудельницы" из соответствующего стихотворения.

    Картины и темы этой книги озарены светом и опытом пережитого, ощущением близости конца и верности долгу, радостным сознанием независимости своего пути. Пастернаку хотелось найти и выделить в настоящем жизнеспособные моменты близкого будущего, поскольку, по его мнению, правильно понятое настоящее уже и есть будущее.

    Оправившись после нового приступа болезни, Пастернак 2 мая 1958 года писал Марине Баранович:

    "Дорогая Марина Казимировна, как я перед Вами виноват! Но не обижайтесь на меня, я только-только еще стал оживать. На разговоры о болезни не стоит тратить слов, но измерьте, каким ужасом обрушиваются эти боли, больницы и из жизни вырванные месяцы без надежды, что это снова когда-нибудь кончится благополучно, при каждом новом возобновлении.

    Мне сейчас много хочется и нужно сделать. Все так благоприятствует и так обязывает!.. Надо набраться духу на большую новую прозу, надо будет написать нечто вроде статьи о месте искусства в жизнеустройстве века, может быть, по-французски, для французского издания, в виде предисловия. А вместо того пробуждающаяся работа мысли начинается, как всегда, со стихов. Надо будет написать и их, на серьезные, на глубокие, важные темы. А кругом грязь, весна, пустые леса, одиноко чирикающие птички, и все это лезет в голову в первую очередь, отсрочивая более стоющие намерения, занимая понапрасну место и отнимая время. И мне нечего Вам послать, кроме прилагаемых двух, и Вы, как всегда, опять будете правы, что они с первого взгляда Вам не понравятся, так эти "птички" непростительно банальны и слабы. Целую Вас. Ваш Б. П."23.

    Вместе с письмом были посланы два стихотворения марта 1958 года - "За поворотом" и "Все сбылось", в которых отчетливо слышна жизнеутверждающая тема реально ощутимого, обретенного будущего. Сохранилось много набросков, - страниц подготовительной работы, первоначально весьма далеких по замыслу от окончательных вариантов. В них сквозила тревога, вызванная трагической двойственностью положения. С одной стороны - издание романа за границей и возрастающее внимание к нему во всем мире, с другой - рассыпанный набор сборника и отказ от печатания романа в Гослитиздате. Постепенно в неотделанных строфах стихов Пастернак переходил от взволнованных инвектив к полному отказу от осуждения кого бы то ни было, к теме будущего и веры в него.


    И я не дам себя в обиду,
    Как я ни хром,
    Я с будущим в дорогу выйду,
    Как с фонарем.
    

    Эти стихи наполняют символическим смыслом название книги "Когда разгуляется", причем мысли о близкой смерти не противоречат устремленности в будущее, они вызывают чувство радостного соприкосновения с вечностью.


    Когда я с честью пронесу
    Несчастий бремя,
    Означится, как свет в лесу,
    Иное время.
    
    Я вспомню, как когда-то встарь
    Здесь путь был начат
    К той цели, где теперь фонарь
    Вдали маячит.
    
    И я по множеству примет
    Свой дом узнаю.
    Вот верх и дверь в мой кабинет.
    Вторая с краю.
    
    Вот спуск, вот лестничный настил,
    Подъем, перила,
    Где я так много мыслей скрыл
    В тот век бескрылый.
    

    Постепенно наброски концентрировались вокруг образа маленькой птички, своей песней охраняющей "преддверье бора". Опасность, которая ее подстерегает со всех сторон, роднит ее с той, которую нечаянно подстрелил Пастернак на Урале в 1916 году. В статье "Несколько положений" он сделал символом беззащитности искусства "оглушенного собой и себя заслушавшегося" глухаря на току. Он рассказывал нам, как охотники убивали с двух шагов этих птиц, ничего не видящих и не слышащих в состоянии экстаза. "Рослый стрелок, осторожный охотник..." предстал для Пастернака в 1928 году поэтической аналогией насильственной смерти:


    Дай мне подняться над смертью позорной.
    С ночи одень меня в тальник и лед.
    Утром спугни с мочежины озерной.
    Целься, все кончено! Бей меня влет.
    

    Желание сохранить в неприкосновенности, "не исказить голоса жизни, звучащего в нас", отразилось во многих набросках стихотворений весны 1958-го, которые получали названия "Далекая слышимость", "Готовность", "Будущее", "За поворотом" и "Все сбылось".


    Не надо следовать заветам
    Ничьих эпох.
    Вся жизнь со всем ее секретом
    Как этот вздох...
    
    Чтобы подслушать эту душу
    И клад унесть,
    Я не один закон нарушу,
    А все как есть.
    

    Из многочисленных этюдов, рисующих тему во всей ее глубине и серьезности, постепенно выделились два стихотворения, включенные в книгу и датированные мартом 1958 года.

    Пастернак писал Нине Табидзе 11 июня 1958 года: "Я чувствую себя хорошо, нога болит гораздо меньше, но все-таки болит, когда я засиживаюсь. ...Но самочувствие у меня очень хорошее и зевать некогда, надо пользоваться здоровьем и свободой и что-то делать!.. О. В. <Ивинской>, Банникову и многим кажется, что мне надо писать сейчас стихотворения в моем последнем духе, прерванном болезнью. Я кое-что записал, но не только не уверен, что они судят правильно, но убежден в обратном. Я думаю, несмотря на привычность всего того, что продолжает стоять перед нашими глазами и мы продолжаем слышать и читать, ничего этого больше нет, это уже прошло и состоялось, огромный, неслыханных сил стоивший период закончился и миновал. Освободилось безмерно большое, покамест пустое и не занятое место для нового и еще небывалого, для того, что будет угадано чьей-либо гениальной независимостью и свежестью, для того, что внушит и подскажет жизнь новых чисел и дней... Эта трудность есть и для меня. "Живаго" это очень важный шаг, это большое счастье и удача, какие мне даже не снились. Но это сделано, и вместе с периодом, который эта книга выражает больше всего написанного другими, книга эта и ее автор уходят в прошлое, и передо мною, еще живым, освобождается пространство, неиспользованность и чистоту которого надо сначала понять, а потом этим понятым наполнить. И откуда мне взять на это сил, а заменять это, единственно нужное, старыми мелочами - близоруко и бесцельно. Поэтому меня не радует возобновившееся мое стихописание, да и слабо это все, что я Вам посылаю. Наверное, если уж на то пошло, требуется более резко разграниченный, новый, объединенный сильно отличным, новым признаком, раздел стихов"24.

    Высказанные в этом письме мысли отразились в стихотворении "После грозы", датированном июлем 1958 года:


    Не подавая виду, без протеста,
    Как бы совсем не трогая основ,
    В столетии освободилось место
    Для новых дел, для новых чувств и слов.
    

    Со всей определенностью рождалось желание новой большой работы. Пастернак опять, как во время войны, захотел попробовать себя в драматургии, написать пьесу. Выполнив основной долг своей жизни, он вновь, как в молодые годы, был полон смутными замыслами. В письмах того времени широко обсуждаются различные художественные предположения.

    7

    С 1956 года возобновилась переписка с Европой. Регулярней стали письма к сестрам в Англию. Завязывались новые знакомства, письма шли через иностранную комиссию Союза писателей. После публикаций нескольких журналистов, в том числе Жана Невселя (Дмитрия Вячеславовича Иванова), корреспондента газеты "France soir", которые посетили Пастернака в Переделкине летом 1958 года, письма пошли неудержимым потоком, по прямому короткому адресу: "Переделкино под Москвой. Борису Пастернаку". Посылались книги, вырезки из газет и журналов, бандероли с подарками, возобновились оборванные в 20-х годах знакомства с уехавшими в эмиграцию писателем Борисом Зайцевым, философом Федором Степуном, музыковедом Петром Сувчинским, французским философом Брисом Пареном. После выхода в свет "Доктора Живаго" и Автобиографического очерка летом 1958 года во Франции, осенью в Англии, Америке и Германии Пастернак стал получать восторженные письма от незнакомых людей, многочисленных читателей романа во всем мире.

    "Появление романа во Франции, полученные оттуда письма, главным образом, личные, головокружительные, захватывающие, - все это само по себе целый роман, отдельная жизнь, в которую можно влюбиться, - писал Пастернак 8 июля 1958 года Жаклин де Пруаяр. - Быть так далеко от всего этого, зависеть от медлительности и капризов почты, трудности иностранных языков!"25

    Пастернак, на десятилетия отлученный от читателя, с радостью отзывался на эти проявления симпатии и интереса, отвечая по-французски, по-английски и по-немецки на каждое полученное письмо. Это отнимало много сил и времени, приходилось пользоваться словарем, так как он чувствовал себя неуверенно в чужом языке, лишенный практики общения.

    "Я получил письма от Рене Шара, дю Буше, Анри Мишо, - сообщал он Жаклин де Пруаяр 9 июня 1958 года. - Этот разговор с людьми разных течений во Франции, Западной Германии и т. д. много для меня значит, но я сейчас настолько беспомощен и слаб, что не могу воспользоваться представившимися возможностями. Трагедия и страдания, из которых возник Доктор, сделали меня на время великим. Теперь, когда наступила передышка, это кончилось"26.

    Для того, чтобы не привлекать внимания почтовой цензуры, которая часто нарушала ход переписки, задерживая письма, летом 1958 года Пастернак стал прибегать к маленьким хитростям и писать открытки, покрывая их поверхность бисерным почерком, подчас трудно читаемым. Название романа, издательств и собственные имена заменялись первыми буквами или русифицировались. Так, голландское издательство Мутона называлось в письмах баранами, к которым надо было возвращаться вновь и вновь, а нетерпеливое ожидание французского и английского изданий (у Галлимара и Коллинза) представлялось затянувшимся путешествием Юры к Гале и Коле. Открытки шли без подписи и, как уже говорилось, на иностранных языках.

    "Мысль о пропаже писем заставляет Вас, по Вашим словам, топать ногами, - писал Пастернак Жаклин де Пруаяр 3 августа 1958. - Насколько же больше мое огорчение по этому поводу. Но эта грусть отступает перед более сильным чувством вмешательства третьей силы, враждебной случайности, которая хочет нас разлучить и становится между нами... Однако почти физически ощущаемое вмешательство не может оторвать нас друг от друга, а только еще теснее связывает общим чувством горечи и отвращения... Кроме того, эта враждебная сила огорчений и помех сама служит нам на пользу, сохраняя живым то, что мы испытали и почувствовали в своей победе и без чего она, вероятно, выродилась бы в пустую отвлеченность и напыщенные фразы"27.

    Петр Сувчинский в письмах к Пастернаку обсуждал возможность выдвижения его на Нобелевскую премию. Формальным препятствием было то, что роман не был издан по-русски, на языке оригинала, а только в переводах. Для этого Сувчинский предполагал составить и перевести на французский сборник стихов Пастернака.

    Но эта задача оказалась нереальной, переводчики, с которыми он сговорился, плохо знали или совсем не знали русского языка. Но именно этому кругу лиц Пастернак был обязан своим знакомством с Альбером Камю, который 9 июня 1958 года написал Пастернаку, что в его лице он нашел ту Россию, которая его питает и дает ему силы. Он послал Пастернаку "Шведские речи" с дарственной надписью, в одной из речей он, перечисляя значительные для него имена русских писателей, называл "великого Пастернака". Пастернак отозвался взволнованной открыткой28. Благодаря Сувчинского за знакомство, он писал ему, что Камю стал для него "сердечным приобретением".

    Не все французские друзья Пастернака склонялись к мысли о необходимости такого сборника стихов. По мнению Жаклин де Пруаяр плохие переводы не могли способствовать получению Нобелевской премии. "Тут все дело в Вас, - писала она 19 июля 1958 года, - в Вашем значении и в том, что сумеет сделать для Вас Камю".

    Секретарь Нобелевского фонда Ларе Гилленстен утверждает, что Пастернак выдвигался на Нобелевскую премию восемь раз: ежегодно с 1946-го по 1950 год, в 1953-м и в 1957 году29. Альбер Камю, лауреат Нобелевской премии 1957 года, предложил его кандидатуру в 1958 году.

    Неожиданной помощью оказалось незаконное издание русского "Доктора Живаго" у Мутона в августе 1958 года. Узнав об этом в последний момент, Фельтринелли вылетел в Гаагу и потребовал, чтобы поставили гриф его издательства внизу титульного листа. Книга не поступала в продажу, удалось отпечатать немногим более 50 экземпляров. Но это "пиратское" издание сделало свое благое дело. Разрешилась неестественная ситуация, которая затрудняла решение Нобелевского фонда. Одновременно Фельтринелли обеспечил себе всемирное авторское право, разослав по издательствам отпечатанные русские экземпляры романа.

    Эти обстоятельства вызывали усиленное внимание к Пастернаку со стороны официальных органов в Москве. Чаще пропадали письма, Ольгу Ивинскую вызывали в ЦК и Министерство Гос. безопасности.

    "Вы должны выработать свое отношение к тем неподвластным нам изменениям, которым подвергаются иногда наши планы, самые, казалось бы, точные и неизменные, - писал Пастернак 6 сентября 1958 года Жаклин де Пруаяр. - При каждой такой перемене возобновляются крики о моем страшном преступлении, низком предательстве, о том, что меня нужно исключить из Союза писателей, объявить вне закона. Эти угрожающие веяния всегда направлены так, что первым гибельным порывом захватывают моего друга О<льгу>... Она договаривается с ними и заклинает их. До каких пор она, бедная, сможет их утихомиривать? И это никоим образом не мистическое наблюдение, это - чистый реализм. Но все было бы также фантастично и без этого постоянного нажима... Я боюсь только, что рано или поздно меня втянут в то, что я мог бы, пожалуй, вынести, если бы мне было отпущено еще пять-шесть лет здоровой жизни"30.

    8

    В последнем туре голосования в Шведской академии кандидатура Пастернака получила большинство, и 23 октября 1958 года секретарь Нобелевского фонда Андерс Эстерлинг известил его телеграммой о присуждении премии по литературе с формулировкой: "за выдающиеся достижения в современной лирической поэзии и продолжение благородных традиций великой русской прозы". Пастернак был приглашен в Стокгольм на торжественное вручение премии 10 декабря. Он поблагодарил Шведскую академию и Нобелевский фонд телеграммой: "Бесконечно признателен, тронут, горд, удивлен, смущен".

    Вечером, уже после 11 часов, услышав по радио о присуждении премии Пастернаку, с соседней дачи к нему пришли с поздравлениями Ивановы. Казалось естественным, что уважение к высшей литературной награде мира защитит Пастернака от придирок, и никакие угрозы ему уже более не страшны. Премия должна была стать гордостью для всей страны и ее литературы. Предыдущие выдвижения были основанием считать, что премия не связана впрямую с публикацией "Доктора Живаго".

    Но, вопреки доводам здравого смысла, на следующее утро была предпринята попытка заставить Пастернака отказаться от премии. В письме Поликарпова М. А. Суслову красочно передается разговор Федина с Пастернаком. Не поздоровавшись с Зинаидой Николаевной и не поздравив ее с именинами, на которых он традиционно бывал в этот день, Федин прошел в кабинет к Пастернаку.

    "Поначалу Пастернак держался воинственно, категорически сказал, что он не будет делать заявления об отказе от премии и могут с ним делать все, что хотят, - сообщал Поликарпов, который сидел в это время на фединской даче и ждал возвращения хозяина. - Затем он попросил дать ему несколько часов на обдумывание позиции. После встречи с К. А. Фединым Пастернак пошел советоваться с Вс. Ивановым. Сам К. А. Федин понимает необходимость в сложившейся обстановке строгих акций по отношению к Пастернаку, если последний не изменит своего поведения"31.

    Федин пригрозил Пастернаку серьезными последствиями, которые начнутся завтрашней кампанией в газетах, на что тот ответил, что ничто не заставит его отказаться от оказанной ему чести и стать неблагодарным обманщиком в глазах Нобелевского фонда, которому он уже ответил.

    Потрясенный тем, что впервые Федин разговаривал с ним не как старый друг, а как официальное лицо, облеченное высшими полномочиями, Пастернак пошел к Всеволоду Иванову. На него рассказ Пастернака произвел сильное впечатление, но тем не менее он подтвердил свое мнение, что Пастернак - лучший поэт современности и достоин любой премии мира.

    В этот день к Пастернаку приходил с поздравлениями Корней Чуковский с внучкой Еленой, сменялись репортеры и журналисты западных газет. Узнав об угрозах Федина, Чуковский посоветовал Пастернаку тотчас же поехать к Е. А. Фурцевой с объяснениями. Пастернак отказался поехать, но тут же написал ей письмо:

    "Я думал, что радость моя по поводу присуждения мне Нобелевской премии не останется одинокой, что она коснется общества, часть которого я составляю. Мне кажется, что честь оказана не только мне, а литературе, к которой я принадлежу... Кое-что для нее, положа руку на сердце, я сделал. Как ни велики мои размолвки с временем, я не предполагал, что в такую минуту их будут решать топором. Что же, если Вам кажется это справедливым, я готов все перенести и принять... Но мне не хотелось, чтобы эту готовность представляли себе вызовом и дерзостью. Наоборот, это долг смирения. Я верю в присутствие высших сил на земле и в жизни, и быть заносчивым и самонадеянным запрещает мне небо"32.

    Такой текст показался Чуковскому нарочно рассчитанным, чтобы ухудшить положение. Письмо осталось неотосланным.

    К вечеру того же дня Пастернаку была вручена повестка на завтрашнее заседание правления Союза писателей, посвященное вопросу "О действиях члена СП СССР Б. Л. Пастернака, не совместимых со званием советского писателя". Чуковский заметил, как потемнело у него лицо, как он схватился за сердце и с трудом поднялся по лестнице к себе в кабинет. Он увидел также, что посыльный поехал дальше с такой же повесткой на соседнюю дачу к Иванову33.

    Заседание правления было перенесено на 27 октября, надо было подготовить единодушие публики, чтобы застраховать себя от неожиданностей. Для этого 25 октября в "Литературной газете" был опубликован двухлетней давности отзыв "Нового мира" о романе "Доктор Живаго", послуживший основанием отказа от своевременного издания, и редакционная статья под характерным названием "Провокационная вылазка международной реакции" - так оценивалось присуждение Пастернаку Нобелевской премии. В тот же день "Правда" напечатала статью известного политического фельетониста Д. Заславского "Шумиха реакционной пропаганды вокруг литературного сорняка", в которой он доказывал, что Пастернак, некогда бывший талантливым поэтом, никогда не "числился среди мастеров первого класса". Открытая политическая кампания, повторяющая традиционные образцы 30-х годов, сразу включала общественность в привычные нормы бездумного шельмования. Начинал работать условный рефлекс, снимавший необходимость самостоятельно думать и поступать сообразно чувству и здравому смыслу.

    "Чтобы сохранить рассудок и сберечь здоровье", Пастернак, как он писал Жаклин де Пруаяр, взялся за срочную работу и, не меняя обычного ритма, день за днем переводил с польского драму Юлиуша Словацкого, третью "Марию Стюарт" в своей жизни.

    Состоявшееся 27 октября совместное заседание президиума правления Союза писателей СССР, бюро Оргкомитета Союза писателей РСФСР и президиума правления Московского отделения стало следующим шагом, легшим на уже подготовленную почву. Оно проходило в набитом до отказа белом зале Союза писателей. Председательствовал старый друг Пастернака Николай Тихонов. Докладывал Георгий Марков, секретарь правления Союза писателей. Присутствовал Поликарпов. Пастернак в последний момент предупредил о том, что не приедет, сославшись на нездоровье.

    В обсуждении с горячностью принимали участие давние знакомые Пастернака и его бывшие поклонники: Валентин Катаев, Николай Чуковский, Мариетта Шагинян, Вера Панова, Иван Анисимов, Александр Прокофьев, Ираклий Абашидзе. Открыто признаваясь в том, что не читали романа, они убежденно поносили эту вещь и ее автора. Их особенно возмутило письмо, полное независимости и чувства собственного достоинства, которое Пастернак написал в президиум заседания. Мы неоднократно пытались найти его текст в архиве Союза писателей, но безуспешно. Вероятно, письмо было впоследствии уничтожено. Отец рассказывал о нем, заехав к нам перед возвращением в Переделкино. Оно состояло из 8 пунктов, среди которых запомнились слова об "оттепели" 1956 года, когда был передан роман за границу, о готовности принять издательское редактирование его текста и дружественную критику. Он писал, что, посылая благодарственную телеграмму в Нобелевский фонд, не считал, что премия присуждена только за роман, но за всю совокупность сделанного, тем более, что предыдущие выдвижения его кандидатуры приходились на то время, когда роман еще не существовал и никто о нем не знал.

    "Я не ожидаю, чтобы правда восторжествовала и чтобы была соблюдена справедливость. Я знаю, что под давлением обстоятельств будет поставлен вопрос о моем исключении из Союза писателей. Я не ожидаю от вас справедливости. Вы можете меня расстрелять, выслать, сделать все, что угодно. Я вас заранее прощаю. Но не торопитесь. Это не прибавит вам ни счастья, ни славы. И помните, все равно через некоторое время вам придется меня реабилитировать. В вашей практике это не в первый раз", - заканчивал он свое письмо.

    Константин Ваншенкин вспоминает, что заседание тянулось чуть не целый день. Они с Твардовским, Рыленковым и Сергеем Смирновым несколько раз покидали зал и возвращались, ходили в буфет, сидели в коридоре. Из слышанных им выступлений он вспоминает, что двое, Твардовский и Николай Грибачев были против исключения. "Твардовский напоминал, что есть мудрая пословица по поводу того, сколько раз нужно отмерять и сколько отрезать". А Грибачев, часто ездивший в то время за границу, боялся, что это "повредит нам в международном плане". Ваншенкин пишет, как нервничал по поводу происходившего Поликарпов, который приехал "контролировать исключение". Внезапно покинув заседание, он пригласил сидевших в коридоре в отдельный кабинет и, сомневаясь "в целесообразности этого акта", решил конфиденциально выяснить их мнение, которое совпало с его собственным.

    "Сам он, - пишет Ваншенкин, - разумеется, не мог хотя бы приостановить события и отправился звонить Суслову, пославшему его, а по дороге для большей уверенности поинтересовался мнением еще нескольких писателей. Суслова на месте не оказалось, и Поликарпов вернулся в зал, где дело шло к концу"34.

    Собрание единодушно поддержало постановление президиума о лишении Пастернака звания советского писателя и об исключении его из числа членов Союза писателей. На следующий день постановление было опубликовано в "Литературной газете", через день - в "Правде".

    В эти дни я ежедневно ездил к отцу в Переделкино. Он был бодр и светел и не читал газет, говорил, что за честь быть Нобелевским лауреатом готов принять любые лишения. Шутил и был в приподнятом состоянии духа. Интересовался тем, не сказываются ли эти события какими-нибудь неприятностями для меня на работе. Я всячески успокаивал его. От Эренбурга я узнавал и рассказывал о том, какая волна поддержки в его защиту всколыхнулась в эти дни в западной прессе. Его собственная переписка была полностью блокирована. Он иронизировал по поводу присланного ему по распоряжению ЦК врача, который дежурил в доме во избежание попытки самоубийства.

    О такой возможности стало известно через Ивинскую, приходившую к Федину с рассказом о крайности, в которой находится Пастернак. Федин сообщил об этом Поликарпову, и в тот же день литфондовская поликлиника прислала даму с набором лекарств, необходимых для оказания скорой помощи. Ее поселили в маленькой гостиной. У отца болела левая рука, плечо и лопатка. Причину этого она видела в чрезмерном утомлении и попросила временно перестать работать.

    Но именно большая нагрузка давала ему силы выдерживать напор глумлений. Он рассказывал нам, как когда-то его отец носил в кармане пузырек с цианистым калием на случай, если заботы о семье и детях станут помехой в его занятиях искусством, и уверял нас, что сам он совершенно далек от мыслей о чем-либо подобном, что чувство опасности придает ему силы и уверенность в себе.

    Вероятно, в эти дни Пастернак написал открытку в Париж Жаклин де Пруаяр, в которой предлагал ей, воспользовавшись его старой доверенностью, поехать в Стокгольм 10 декабря вместо него и принять участие в церемонии вручения премий. Как потом выяснилось, открытка была перехвачена на почте, и Жаклин ее не получила.

    Но все это совершенно перестало его интересовать 29 октября, когда, приехав из Переделкина, он позвонил Ивинской по телефону, а затем пошел на телеграф и отправил телеграмму в Стокгольм:

    "В силу того значения, которое получила присужденная мне награда в обществе, к которому я принадлежу, я должен от нее отказаться. Не сочтите за оскорбление мой добровольный отказ".

    Другая телеграмма была послана Поликарпову в ЦК:

    "Благодарю за двукратную присылку врача отказался от премии прошу восстановить Ивинской источники заработка в Гослитиздате".

    Через несколько лет, вернувшись из заключения, в котором она после смерти Пастернака провела три года, Ольга Ивинская рассказала нам, что обрушилась в тот день на Пастернака с упреками в легкомыслии и эгоизме. "Тебе ничего не будет, а от меня костей не соберешь", - сказала она ему по телефону. Ее тогда очень напугал отказ в издательстве дать ей работу. Эти упреки переполнили чашу его терпения.

    В тот день в "Правде" появилась статья о выдающихся открытиях советских физиков И. М. Франка, П. А. Черенкова и И. Е. Тамма, награжденных Нобелевской премией по физике. Подписанная шестью академиками, статья содержала двусмысленный абзац о том, что присуждение Нобелевской премии по физике было объективным, а по литературе - вызвано политическими соображениями. Академик М. А. Леонтович попросил меня поехать с ним в Переделкино. Он счел своим долгом уверить Пастернака в том, что физики так не считают, и тенденциозные фразы были вставлены в текст помимо их воли. Мы встретили отца на улице. Его было не узнать. Серое, без кровинки лицо, измученные, несчастные глаза, и на все рассказы - одно:

    - Теперь это все не важно, я отказался от премии.

    На обратном пути я хотел объяснить Леонтовичу, что подавленность и смятение отца были для меня полной неожиданностью, но тот, перебивая меня, восхищался высотой его духа и благородством поведения.

    Жертва, которую принес Пастернак, отказавшись от премии, уже никому не была нужна. Ее не заметили. Она ничем не облегчила его положения. Все шло своим заранее заготовленным ходом.

    Отказа от премии не заметили на торжественном пленуме ЦК комсомола, где его секретарь В. Е. Семичастный сопоставлял Пастернака со свиньей и пожелал, чтобы его отъезд за границу освежил воздух. Не заметили этого и на общемосковском собрании писателей, которое состоялось 31 октября и которое, единодушно одобрив решение секретариата об исключении Пастернака из Союза писателей, обратилось к Президиуму Верховного Совета с просьбой о лишении его гражданства и высылке. Никто не упомянул об этом на последовавших за тем страницах газет, залитых "гневом народа", возмущенного предательством отщепенца, продавшегося за тридцать сребреников.

    Тамара Иванова вспоминает, что в эти дни Пастернак шутил, что перед приходом к ним должен принимать ванну, - так поливают его грязью.

    Высылка за границу обсуждалась с Поликарповым в ЦК. Пастернак болезненно воспринял отказ Зинаиды Николаевны, которая сказала, что не может покинуть родину, и Лени, не захотевшего разлучаться с матерью. Чтобы не оставлять заложников, он письменно должен был просить разрешение на выезд Ольги Ивинской с детьми. Он спрашивал меня, согласен ли я поехать с ним вместе и обрадовался моей готовности сопровождать его, куда бы его ни послали. Высылка ожидалась со дня на день.

    За границей поднялась широкая волна зашиты. Плохо представляя себе позицию Союза писателей, к нему с просьбой вступиться за Пастернака и спасти его от нападок обратился Пен Клуб, возглавляемый Андре Шамсоном. Одновременно "Союз писателей в защиту Истины" выступил с открытым обвинением советских писателей в предательстве благородных традиций русской литературы. Коллективные письма прислали писатели Австрии, Дании и Нью-Йорка, отдельные - Джон Стейнбек, Трем Грин, Олдос Хаксли, Сомерсет Моэм.

    По словам Ильи Эренбурга, который приехал в те дни из Швеции, где в раскаленной атмосфере международного скандала вручал Ленинскую премию мира шведскому писателю Лундквисту, внезапный перелом в ходе событий произошел после телефонного звонка Джавахарлала Неру Хрущеву по поводу притеснений Пастернака. ТАСС тотчас же гарантировал неприкосновенность личности и имущества Пастернака и беспрепятственность его поездки в Швецию. Чтобы спустить все на тормозах, Пастернаку предложили подписать согласованные тексты обращений Хрущеву и в "Правду", опубликованные 2 и 6 ноября 1958 года.

    Дело не в том, хорош или плох текст этих писем и чего в них больше - покаяния или высоты духа, - пугает сказавшееся в них насилие над волей и человеческим достоинством. При том, что унижение, которому подвергся Пастернак, было совершенно лишним. Сохранилось некоторое количество машинописных заготовок с рукописной правкой совместного авторства Ивинской, Поликарпова и Пастернака. Можно вычленить из них собственные пастернаковские вставки и его замечания на полях.

    Вместо предложенных ему слов: "Я являюсь гражданином своей страны" - Пастернак просил сделать, если это можно: "Я связан с Россией, и жизнь вне ее для меня невыносима". Или в другом месте, вычеркнув просьбу о том, чтобы к нему не применяли высылки, как "крайней меры", он приписал свое робкое пожелание, чем вызвал неудовольствие Поликарпова:

    "Я это обещаю. Но нельзя ли на это время перестать обливать меня грязью".

    "Не надо увлекаться переделкой и перекройкой, - писал Пастернак Поликарпову. - Это до неприличья искренно".

    Но Поликарпову не нужны были такие советы. В текстах использованы ранее написанное письмо Пастернака Фурцевой и некоторые пункты его письма в президиум правления Союза писателей. Но перевешивают казенные формулы чиновного образца. Может быть, было бы лучше, если бы Пастернак не старался их приспособить для выражения своих мыслей. Чужое авторство он вынужденно прикрывал своим стилем и, вписывая требуемые слова, добавлял от себя:

    "В продолжение бурной недели я не подвергался судебному преследованию, я не рисковал ни жизнью, ни свободой, ничем решительно. Если благодаря посланным испытаниям я чем и играл, то только своим здоровьем, сохранить которое помогли мне совсем не железные запасы, но бодрость духа и человеческое участие. Среди огромного множества осудивших меня, может быть нашлись отдельные немногочисленные воздержавшиеся, оставшиеся мне неведомыми. По слухам (может быть, это ошибка), за меня вступились Хемингуэй и Пристли, может быть, писатель-траппист Томас Мертон и Альбер Камю, мои друзья. Пусть воспользовавшись своим влиянием, они замнут шум, поднятый вокруг моего имени. Нашлись доброжелатели, наверное, у меня и дома, может быть, даже в среде высшего правительства. Всем им приношу мою сердечную благодарность.

    В моем положении нет никакой безысходности. Будем жить дальше, деятельно веруя в силу красоты, добра и правды. Советское правительство предложило мне свободный выезд за границу, но я им не воспользовался, потому что занятия мои слишком связаны с родною землею и не терпят пересадки на другую"35.

    Отец не посвящал меня в эту кухню, слишком мучительную для него. Но самый поверхностный взгляд на опубликованные в газетах письма выдает их смешанное авторство. Никоим образом нельзя причислять их к кодексу текстов Пастернака, как делают издатели собраний его сочинений.

    "Очень тяжелое для меня время, - писал он 11 ноября 1958 года своей двоюродной сестре М. А. Марковой. - Всего лучше было бы теперь умереть, но я сам, наверное, не наложу на себя рук"36.


    1. назад Собрание А.А. Поливановой.
    2. назад Литературный музей Грузии.
    3. назад "Новый мир". 1992. N 2. С. 144.
    4. назад Там же. С. 143.
    5. назад Там же. С. 145.
    6. назад "Canadian Slavonic papers". 1980. Июнь. N 2.
    7. назад Lars Gillensten. Несколько замечаний по поводу Нобелевской премии Пастернака в 1958 году. - "Aries". N 1, forum 1983. С. 112-113.
    8. назад "Новый мир". 1990. N 2. С. 149.
    9. назад "Литературная газета". 26 февраля 1992.
    10. назад ЦГАЛИ, фонд N 379.
    11. назад "Вопросы литературы". 1990. N 2. С. 137.
    12. назад "Вопросы литературы". 1990. N 2. С. 161.
    13. назад ЦГАЛИ, фонд N 379.
    14. назад Собрание А.В. Курсина.

    ...

    Глава 1: 1 2 3 4 5
    Глава 2: 1 2 3 4 5
    Глава 3: 1 2 3 4 5
    Глава 4: 1 2 3 4 5
    Глава 5: 1 2 3 4 5
    Глава 6: 1 2 3 4 5
    Глава 7: 1 2 3 4 5
    Глава 8: 1 2 3 4 5
    Глава 9: 1 2 3 4 5
    Раздел сайта: