|
Полным ходом шла работа над стихотворным сборником. Цикл "Из летних записок" 1936 года, в сокращенном виде выходивший в 1943 году, включал теперь стихи, посвященные недавно реабилитированным Паоло Яшвили и Тициану Табидзе, были включены стихотворение "Памяти Марины Цветаевой", полностью стихи о войне и стихотворения из романа. Как писал Пастернак Симону Чиковани, в качестве "тылового прикрытия", сборник замыкало 18 недавно написанных стихотворений9.
Из ранних книг выбирались вещи описательные, живописные, те, которые могли быть поняты изменившимся и отвыкшим от поэтического языка читателем 50-х годов. Отбор был очень строг, длинные стихотворения сокращались, сложные образы и метафоры убирались или переписывались заново. Заявленное в стихотворении "Быть знаменитым некрасиво" отношение к пробелам в биографии и зачеркиванию целых глав сказалось в работе автора над своим последним сборником.
Летом Пастернак получил письмо от итальянского слависта из Рима Анджело Мария Риппелино, который готовил переводной сборник его стихов. Пастернак объяснял ему непонятные места и выражения своих ранних стихотворений, одновременно внося в текст своей московской книги соответствующие исправления. По словам издательского составителя сборника Николая Банникова, он не одобрял этих переделок, но сохранившиеся подчас на полях рукописи пометки говорят о его просьбах "доработать еще" какие-то строки и "уточнить" неясный образ. Некоторые варианты Пастернак просто диктовал ему по телефону и предлагал на его усмотрение и выбор. Отдавая должное Банникову, надо сказать, что он не всегда принимал переделки вещей, давно ставших классическими. Многие отвергнутые им варианты остались в рукописи сборника и не были включены в окончательный текст.
В сентябрьском номере "Знамени" была опубликована подборка из восьми стихотворений нового цикла. Сборник "День поэзии" поместил "Рассвет" и "Зимнюю ночь" из "Доктора Живаго". В N 10 "Нового мира" появилось стихотворение "Хлеб". В N 12 планировался автобиографический очерк и четыре отрывка о Блоке, но в последнюю минуту они были вынуты из номера. Журнал отказывался "предоставлять трибуну Пастернаку".
На неустойчивой атмосфере этого времени решающим образом сказались события в Венгрии. Жестокий разгром восстания в Будапеште вызвал полный отказ от весенних обещаний и надежд. Снова, как в 1930-х годах, люди должны были поголовно высказывать свое осуждение венгерского руководителя Имре Надя и одобрение репрессий, поразивших страну после восстановления режима. Писатели покорно ставили свои подписи под воззванием, которое должно было показать, что в России не может быть подобного инцидента, что интеллигенция полностью поддерживает крайние меры подавления венгерского свободомыслия. Приезжали за подписью и к Пастернаку. Впоследствии долго ходил страшный рассказ, передаваемый шепотом, как он, вскипев, спустил пришедших с лестницы.
Это обстоятельство усугубило отношение к Пастернаку со стороны властей. Оно отразилось также в статье "Поэзия и чувство современности" официального литературного критика Корнелия Зелинского, недавнего друга Пастернака. Выражая свое неодобрение попытке альманаха "День поэзии" дать широкое представление о современной поэзии, Зелинский обвинял Пастернака в "грубом нарушении такта"10.
Осень 1956 года ознаменовалась для Пастернака театральными событиями. Рубен Симонов поставил в Вахтанговском театре "Ромео и Джульетту" в его переводе. Андрей Вознесенский вспоминает, как Пастернак пригласил его на премьеру. Юрий Любимов играл Ромео, Людмила Целиковская - Джульетту.
Во МХАТе начались репетиции "Марии Стюарт" Шиллера, которую Пастернак недавно перевел по заказу театра. Он писал Нине Табидзе, как волновал его "вид вечернего города", куда он приезжал из заснеженных переделкинских полей. "О Боге и городе" озаглавил он свои первые стихотворные наброски того времени:
Мы Бога знаем только в переводе, А подлинник немногим достижим. Зимою городское полугодье На улицах нас сталкивает с ним. Нас леденит ноябрь, и только дымы Одушевляют небо по утрам, И крыши постепенно вводит в зиму Наставшее Введение во храм... Город кончается папертью храма. Бог над толпой в переулке склонен. Вьюжною ночью премьерою драмы - открыт театральный сезон... |
По сохранившимся наброскам и черновикам можно проследить, как замысел "зимнего стихотворения", в котором Пастернак, по своему обыкновению, хотел объединить вместе все впечатления этих поездок, распадался на различные аспекты темы, и из него возникали разные сюжеты. Затянувшаяся работа с иронией описана им в стихотворении "После перерыва", датированном 17 февраля 1957 года:
Три месяца тому назад, Чуть только первые метели На наш незащищенный сад С остервененьем налетели, Мне виделось уже в уме, В густом снегу, летевшем мимо, Стихотворенье о зиме, Мелькавшее неуследимо. |
Через четыре дня, 21 февраля, было написано стихотворение "Снег идет", в котором выразилось стремление передать неостановимое, как время, движение падающего снега.
Замысел "Стихотворенья о зиме" получил новое направление в связи с некоторыми событиями конца февраля.
Во МХАТе торжественно отмечалось 60-летие актрисы Анастасии Платоновны Зуевой. Знакомство Пастернака с нею ознаменовалось стихотворным экспромтом, который он по ее просьбе записал ей в альбом. Альбом был в виде телефонной книжки:
Великой истинной артистке Поклон мой низкий поясной И в телефонном этом списке, И в этой книжке записной. У нас на даче въезд в листве, Но, как у схимников Афона, Нет собственного телефона. Домашний телефон в Москве, Где никогда нас не застать. На всякий случай: буква В, Один, семь, семь, четыре, пять. |
После стихов приписка: "Но это все глупости. Но как сливается с огнями улиц, фонарями, огнями рампы, вечерним светом Ваш священный огонь артистки. Ваша искра божия, в одно мерцающее целое городской ночи, тепла и света, творческой тревоги и тайны! Вот это-то и есть счастье, и другого не надо. Ваш Б. П."11.
Пастернак был приглашен на юбилейный вечер во МХАТ, но не пошел, а прислал стихотворение, датированное 22 февраля:
Прошу простить. Я сожалею, Я не смогу. Я не приду. Но мысленно - на юбилее. В оставленном седьмом ряду. |
Как каждый год, 24 февраля справлялся традиционный сдвоенный день рождения Всеволода Иванова и Константина Федина. В своей книге "Мои современники, какими я их знала" Тамара Владимировна Иванова описала этот вечер. В честь сидящих за столом Пастернак произносил стихотворные тосты, экспромтом обращаясь к каждому по очереди. Записанные тогда тексты Тамара Иванова привела в своей книге.
Непосредственным отзвуком этого вечера стал следующий набросок Пастернака:
Сверкают люстр подвески. Стол ломится от вин. Сватья, зятья, невестки. День чьих-то именин. Цветочные корзины, Сирень и цикламен. Из рам глядят картины... |
Таким образом, в замысле "Стихотворенья о зиме" появился дополнительный мотив, позднее получивший название "Вакханалии".
Участвуя наравне со всеми в общем веселье, Пастернак глазом художника отмечал черты, связывавшие в его воображении этот праздник с древними языческими мистериями в честь Диониса, "бога зимнего возбуждения", - как называл он его в студенческих тетрадях. В свое время он углубленно занимался дионисийством, чувственность оргий которого "перекочевывает в культуру", в трагедию, становится бессмертием.
Взгляд со стороны на веселящихся друзей был вызван душевным отчуждением, которое возникло в последнее время после отказа "Нового мира". Хотя он тщательно скрывал, что ему больно, и Федин по-прежнему бывал в доме, и недавно они, как всегда, вместе встречали Новый год, но горечь потери старого друга против воли прорывалась в неотделанных набросках.
Друзья, родные, милый хлам, Вы времени пришлись по вкусу! О как я вас еще предам, Глупцы, ничтожества и трусы. Быть может, в этом божий перст, Что в жизни нет для вас дороги, Как у преддверья министерств Покорно обивать пороги. |
Весной 1957 года Пастернак тяжело заболел. Перед этим он регулярно ездил в город на репетиции "Марии Стюарт" Шиллера, шедшие во МХАТе.
"12 марта я направлялся в город на одну из последних черновых репетиций перед генеральной, - писал он актрисе Алле Тарасовой. - Я уже видел Вас в нескольких отрывках, я довольно ясно представлял себе, каким откровением будет Ваша Стюарт в целом... И вдруг, сделав шаг с дачного крыльца, я вскрикнул от нестерпимой боли в том самом колене, которое в близком будущем я собирался преклонить перед Вами, и следующего шага я уже не был в состоянии сделать"12.
Внезапное мучительное заболевание, больница, санаторий прервали работу над стихотворной книгой. Последнее стихотворение перед болезнью "После вьюги" было написано 7 марта, и лишь 5 августа Пастернак послав Алле Тарасовой отделанную редакцию "Вакханалии". Стихотворение сопровождалось письмом:
"Хотя последнее время в санатории мне было легче, я при большом досуге ничего не делал в течение этих четырех месяцев, так как не верю в состоятельность и достоверность того, что сочиняет больной или считающийся больным, и писать себе не позволял. Но теперь мне хочется вернуться к прерванным занятиям, и я не смогу сделать шага дальше, пока не уплачу дани своим последним впечатлениям на пороге между здоровьем и заболеваньем. Такими пограничными впечатленьями на этом рубеже были: подготовка "Марии Стюарт" в театре и две зимних именинных ночи в городе (я лето и зиму живу на даче) в конце февраля. Мне хотелось стянуть это разрозненное и многоразличное воедино и написать обо всем этом сразу в одной, охватывающей эти темы компоновке. Я это задумал под знаком вакханалии в античном смысле, то есть в виде вольности и разгула того характера, который мог считаться священным и давал начало греческой трагедии, лирике и лучшей и доброй доле ее общей культуры...
Я Вам эту Вакханалию посылаю, так как одна ее часть, как Вы сами увидите, косвенно связана с Вами. Но, пожалуйста, не подходите с меркою прямой точности ни к изображению артистки, ни к пониманию образа самой Стюарт. В этом стихотворении нет ни отдельных утверждений, ни какого бы то ни было сходства с кем-нибудь, хоть артистка стихотворения это, конечно, Вы, но в той свободной трактовке, которой бы я ни к Вам лично, ни в обсуждении Вас себе не позволил. Если вещь в целом не понравится Вам или Вы ее найдете неприличной, не сердитесь и простите меня, что я Вас вставил в такой контекст"13.
Словно выбежав с танцев И покинув их круг, Королева шотландцев Появляется вдруг. Все в ней жизнь, все свобода, И в груди колотье, И тюремные своды Не сломили ее. |
Давая нам для чтения свою рукописную тетрадь, Пастернак объяснял, что в "Вакханалии" ставил перед собой пластическую задачу передать разного происхождения свет снизу: освещенные свечками лица молящихся, фигура актрисы в свете рампы, лицо, залитое краской стыда.
Световые эффекты ночного города и освещенного театрального подъезда перечислены и в цитированной выше записи в альбоме Зуевой. В ней уже видится прозаический план будущего стихотворения. И действительно, лучи света, огни, фонари, фары переполняют черновики и первые наброски "Вакханалии":
Из-под воротных арок Сноп освещенных фар... Машины разных марок, Свет стелющихся фар. Не видно крыш и арок, Но ярок тротуар. |
Появлению "этого зимнего стихотворения", как писал Пастернак Нине Табидзе 21 августа 1957 года, предшествовали стихи о недавнем пребывании в санатории "Узкое". До революции это было имение братьев Трубецких, известных философов. С сыном одного из них, Николаем Сергеевичем Трубецким, который стал впоследствии знаменитым филологом и теоретиком евразийства, Пастернак был знаком по гимназии и университету. Гуляя по парку, он нам показывал окна комнаты, где жил в гостях у Трубецких и скончался Владимир Соловьев. В предварительных набросках стихотворения "Липовая аллея" сохранилось:
Уже с дороги за подъемом - становится видна Ограда парка с барским домом, Где здравница размещена. Таких огромных территорий Не встретится в местах других. Просторен старый санаторий В именьи бывшем Трубецких. |
После внезапной смерти в ноябре 1956 года директора Гослитиздата А. В. Котова, который восхищался романом "Доктор Живаго" и хотел его издать, отношения с издательством стали гораздо более сдержанными. Отзыв "Нового мира" приобретал характер обязательного для всех политического осуждения и запрета на публикацию романа. Договор на "Доктора Живаго", заключенный с Пастернаком в Гослитиздате 7 января 1957 года, имел двойную цель. Он был как бы продолжением начатых Котовым переговоров, но, ставя автора в договорные условия, в то же время давал право диктовать ему свои требования. Работа с текстом романа была поручена издательскому редактору А. В. Старостину. Руководил этим "усовершенствованием произведения" главный редактор А. И. Пузиков. Он вспоминал потом, как их "обнадеживало то, что Борис Леонидович шел навстречу, соглашался с некоторыми замечаниями"14.
В своих воспоминаниях Пузиков писал далее, что заключение договора было санкционировано "высоким начальством" с целью уговорить Пастернака написать письмо Фельтринелли и просить его остановить издание романа. Пастернак отказался подписать заготовленный Пузиковым текст телеграммы в Милан и послал свой собственный. В сопровождающем письме он давал четкое понимание фальшивых целей этой игры и переводил свое послушание в план личной любезности по отношению к Пузикову.
"Может быть, важно было, - писал он ему 7 февраля 1957 года, - чтобы дать телеграмму уговорили меня Вы лично, а не кто-нибудь другой и чтобы она была при Вашем участии? Мне это именно только и дорого, то есть личная нота моих с Вами отношений, а больше ничего. ...Мне хочется, чтобы Вы знали, что я не только не жажду появления "Живаго" в том измененном виде, который исказит или скроет главное существо моих мыслей, но не верю в осуществление этого издания и радуюсь всякому препятствию15.
В телеграмме к Фельтринелли Пастернак просил отсрочки издания "Доктора Живаго" в Италии до 1 сентября, времени выхода романа в Москве.
За день до письма Пузикову Пастернак имел возможность прямо сообщить Фельтринелли о возникших осложнениях.
Дело в том, что в этот день возвращалась в Париж его новая знакомая, молодая французская славистка Жаклин де Пруаяр. Она приезжала в Москву на несколько месяцев на стажировку в Университет. Она успела прочесть и полюбить роман "Доктор Живаго", экземпляр которого получила от Пастернака, и предложила свою помощь в переводе и издании романа по-французски. Она увезла рукопись в Париж для передачи ее издательству Галлимара. Пастернак поручил ей также нравственный контроль за изданиями на Западе. Перед угрозой искажения текста в Гослитиздате Пастернаку было в высшей степени важно русское издание, которое закрепило бы правильный авторский текст. Предполагалось, что это можно сделать в Голландии в издательстве Мутона, ничем не связанном с русскими эмигрантскими кругами.
Выдавая Жаклин де Пруаяр доверенность на ведение дел за границей, Пастернак сказал в присутствии сына и жены, что хорошо понимает всю опасность, которая грозит ему и его близким, и с их согласия идет на этот риск. Кроме рукописи романа, ей были переданы также автобиографический очерк и статья о Шопене. Понимая, что он не сможет воспользоваться западными гонорарами, Пастернак предполагал создать что-то вроде благотворительного фонда для реставрации разрушенных церквей и помощи невинно репрессированным.
Известия из Москвы изменили ситуацию с изданием романа в Милане. Просьбу об отсрочке Фельтринелли понял, как необходимость скорейшей публикации. Подстегивала конкуренция с французским издательством Галлимара. Работа над переводом пошла ускоренным темпом. Если раньше по договору Фельтринелли имел два года впереди для перевода и издания, то теперь Пастернак ставил ему определенную дату: осень 1957 года.
Сборник Пастернака "Стихотворения и поэмы" должен был выйти в начале весны 1957 года. В середине апреля, когда мучительные боли в колене стали по временам отпускать его, Пастернак, обеспокоенный задержкой издания и невыплатой гонораров, запрашивал из больницы Пузикова. Тот отвечал ему 22 апреля:
"Книгу отпечатаем в мае, а за ней приналяжем на "Живаго". Г. И. Владыкин <директор издательства> согласен, чтобы Вашего доктора лечил (редактировал) Старостин. Через две недели займусь вплотную романом. Советую... думать о здоровье и не встречаться с людьми, которые могут Вас волновать. У Вас один ответ: Гослитиздат роман издает. Работаю, переделываю, дополняю. Сейчас болен. Поправлюсь - продолжу работу. Срок - сентябрь. Я глубоко верю в благополучное завершение всех наших начинаний", - заканчивал он свое письмо16.
Пастернаку не понравились советы Пузикова. Он писал в тот же день Ольге Ивинской, что не собирается "переделывать и дополнять" роман:
"Неужели ты веришь, что сомнительное чудо скорого выздоровления я увенчаю тем, что сяду в Переделкине пересочинять роман шиворот-навыворот? Но и, конечно, предположение, будто бы в марксизме можно сомневаться и его критиковать, абсолютно неприемлемо и останется таким, пока мы будем жить"17.
Он также не хотел знать, каким образом Старостин будет редактировать и "улучшать" его роман, и не мог принимать этого всерьез. Он ждал выхода стихотворного сборника, но, несмотря на весенние обещания, Гослитиздат не начинал его печатать. Возникали требования изменений в автобиографическом очерке, по настоянию редакции пришлось написать дополнительную главу об отношении к революции, выкидывались абзацы, посвященные Марине Цветаевой, Андрею Белому и Маяковскому. Подписанное к печати в январе 1957 года, стало казаться непозволительно смелым в июле.
В конце июня был получен ответ от Фельтринелли, который официально подтверждал Гослитиздату свое согласие задержать издание романа до сентября. Он писал о прекрасных качествах "Доктора Живаго" как произведения искусства не только с точки зрения издательской, но и с политической, что для него, как коммуниста, нераздельно. Он хотел уладить дело с советскими инстанциями без серьезных неприятностей и заверял Гослитиздат, что у него никоим образом нет намерения устраивать международный скандал.
Но эти уверения никого не убеждали.
Неожиданно две главы романа появились в польском журнале "Opinie", который стал выходить в июле 1957 года. Это были стихи из романа и две встречи Юрия Живаго со Стрельниковым, - в штабном вагоне на Развилье и последнее свидание с ним в Барыкине. Номера журнала были с оказией присланы Пастернаку.
Реакция не заставила себя ждать. Пастернак 13 августа получил вызов на заседание секретариата Союза писателей. Недавно вернувшийся из санатория, он отказался прийти, сославшись на нездоровье. Вместо него поехала Ольга Ивинская.
В своей книге "В плену времени" она вспоминает, что став с 1956 года помощницей Пастернака в издательских делах и переговорах с редакторами, с августа 1957 года она взяла на себя встречи и объяснения с различными высокопоставленными чиновниками Охраны авторских прав, Союза писателей или Отдела ЦК, с которыми сам Пастернак не хотел видеться. Она передавала ему их условия, по их вызову возила его к ним на прием и умела убедить его в необходимости подобных переговоров, используя угрозу своего повторного ареста.
Заседание секретариата Союза писателей было перенесено на 19 августа. Напуганная разговором с Алексеем Сурковым, первым секретарем Союза писателей, она обратилась за помощью к Серджио д'Анджело, чтобы тот передал Фельтринелли требование вернуть рукопись и остановить издание.
Пастернак описал эти события в письме 21 августа к Нине Табидзе:
"Здесь было несколько очень страшных дней. Что-то случилось касательно меня в сферах, мне недоступных. Видимо, Хрущеву показали выборку всего самого неприемлемого из романа. Кроме того (помимо того, что я отдал рукопись за границу), случилось несколько обстоятельств, воспринятых тут с большим раздражением. Тольятти предложил Фельтринелли вернуть рукопись и отказаться от издания романа. Тот ответил, что скорее выйдет из партии, чем порвет со мной, и действительно так и поступил. Было еще несколько мне неизвестных осложнений, увеличивших шум.
Как всегда, первые удары приняла на себя О. В. <Ивинская>. Ее вызывали в ЦК и потом к Суркову. Потом устроили секретное расширенное заседание секретариата президиума ССП по моему поводу, на котором я должен был присутствовать и не поехал, заседание характера 37 года, с разъяренными воплями о том, что это явление беспримерное, и требованиями расправы, и на котором присутствовала О. Вс. и Ан. Вас. Ст<аростин>, пришедшие в ужас от речей и атмосферы (которым не дали говорить) и на котором Сурков читал вслух (с чувством и очень хорошо, говорят) целые главы из поэмы <"Высокая болезнь">. На другой день О. В. устроила мне разговор с Поликарповым в ЦК. Вот какое письмо я отправил ему через нее еще раньше, с утра.
"Люди, нравственно разборчивые, никогда не бывают довольны собой, о многом сожалеют, во многом раскаиваются. Единственный повод, по которому мне не в чем раскаиваться в жизни, это роман. Я написал то, что думаю, и по сей день остаюсь при этих мыслях. Может быть, ошибка, что я не утаил его от других. Уверяю Вас, я бы его скрыл, если бы он был написан слабее. Но он-то оказался сильнее моих мечтаний, сила же дается свыше, и таким образом, дальнейшая судьба его не в моей воле. Вмешиваться в нее я не буду. Если правду, которую я знаю, надо искупить страданием, это не ново, и я готов принять любое".
П<оликарпов> сказал, что он сожалеет, что прочел такое письмо, и просил О. В. разорвать его на его глазах. Потом с П<оликарповым> говорил я, а вчера, на другой день после этого разговора, разговаривал с Сурковым. Говорить было очень легко. Со мной говорили очень серьезно и сурово, но вежливо и с большим уважением, совершенно не касаясь существа, то есть моего права видеть и думать так, как мне представляется, и ничего не оспаривая, а только просили, чтобы я помог предотвратить появление книги, то есть передоверить переговоры с Фельтринелли Гослитиздату, и отправил просьбу о возвращении рукописи для переработки".
Пастернак писал Нине Табидзе как раз в тот день, когда им была подписана требуемая телеграмма к Фельтринелли. А накануне перед этим состоялся тяжелый и мучительный разговор с Серджио д'Анджело. Эту встречу тоже устроила Ольга Ивинская, которая, как вспоминал д'Анджело, вскоре после первого свидания пришла к нему снова и на этот раз вся в слезах. Она просила уговорить Пастернака послать требуемую от него телеграмму, сломить его твердость, потому что у нее самой это не получалось.
Д'Анджело в своих воспоминаниях ярко воспроизвел чудовищную картину насилия над человеческим достоинством и волей Пастернака, которое объяснялось в то же время благородным желанием спасти его от будущих страданий.
Он кричал им в ответ, что никакие чувства дружбы или привязанности не могут оправдать эту "благотворительную миссию". Надо напрочь не уважать его, чтобы предлагать это. С другой стороны, его останавливало то, как он будет выглядеть перед Фельтринелли, которому писал, что публикация "Доктора Живаго" - дело его жизни и что после такой телеграммы он подумает о нем, не сочтет ли он его подлецом и мерзавцем.
Но несмотря на взрыв открытого возмущения, "благотворительная миссия" вполне удалась. Как всегда, в нем взяли верх добрые отношения к участникам, к тому же д'Анджело нашелся сказать, что Фельтринелли не обратит никакого внимания на телеграмму18.
"Я это сделаю, - продолжал Пастернак в письме Нине Табидзе, - но, во-первых, преувеличивают вредное значение появления романа в Европе. Наоборот, наши друзья там считают, что напечатание первого нетенденциозного русского патриотического произведения автора, живущего здесь, способствовало бы большему сближению и углубило бы взаимопонимание. Во-вторых, вместо утихомиривающего влияния эти внезапные просьбы с моей стороны вызовут обратное действие, подозрение в применении ко мне принуждений и т. д. ...Наконец, в-третьих, никакие просьбы или требования в той юридической форме, какие сейчас тут задумывают, не имеют никакого действия и законной силы и ни к чему не приведут, кроме того, что в будущем году, когда то тут, то там начнут появляться эти книги, это будет вызывать очередные взрывы бешенства по отношению ко мне и неизвестно, чем это кончится. За эти несколько дней, как бывало в таких случаях и раньше, я испытал счастливое и подымающее чувство спокойствия и внутренней правоты"19.
Свои соображения по поводу близкого выхода романа за границей Пастернак изложил 30 августа в письме к заведующему Отделом культуры ЦК Д. А. Поликарпову. Со всем достоинством сознающего свою правоту человека, он открыто обращался к нему, рассчитывая на здравое понимание:
"Телеграммы, которые в предложенном виде я подписал, вызывают мое сожаление не только потому, что я это сделал нехотя и скрепя сердце, но и оттого, что шум, которого желают избежать и которого появление романа нисколько бы не вызвало, подымется только теперь в результате запретительных мер.
Как можно думать, что в век Туполевского реактивного самолета, телевизоров, радиолокации и пр., в мире, связанном современными средствами сообщения, взаимным интересом народов друг к другу, именно духом мира и дружбы и т. д. ...чье бы то ни было горячее и сосредоточенное творчество может быть утаено от мира простою укупоркой при помощи пробки на подобие бутылки.
Не только в Польше и других странах, отрывки станут известны повсюду без моих усилий... Есть только один способ к успокоению: успокоиться самим и оставить в покое меня и эту тему".
В ответ на обвинения в том, что "он вонзил нож в спину родине", что неизменно повторялось Поликарповым и Сурковым, Пастернак писал:
"Прочесть роман и не усмотреть в нем горячей любви к России невозможно".
Он категорически отказывался посылать вслед за телеграммой "разгневанные письма" издателям, ссылаясь, что еще в 1940-х годах "при силе Сталина" он не соглашался писать такие письма англичанам и чехам, которые его издавали, и появление западных изданий объяснял политикой, которая перекрыла ему все возможности издаваться на родине.
"В чем-то (не со мной, конечно, что я, малая песчинка) у нас перемудрили, - заканчивал он письмо. - Где тонко, там и рвется. Я рад быть по поговорке этой ниткой или одной из этих ниток, но я живой человек и, естественно, мне страшно того, что Вы мне готовите. Тогда Бог вам судья. Все в Вашей воле, и нет ничего в наших законах, что бы я мог ее неограниченности противопоставить".
Сохранившийся машинописный текст телеграммы, отправленной Фельтринелли, носит позднейшую пометку Пастернака: "Текст письма составлен в ЦК, угрожали жизнью"20.
В эти же дни Пастернак через молодого слависта Витторио Страда успел передать Фельтринелли просьбу не слушаться телеграммы и смело издавать роман точно по тексту имеющейся у него рукописи. Как раз тогда в Москве проходил Всемирный фестиваль молодежи и студентов, и Витторио Страда дважды приезжал к Пастернаку в Переделкино, сначала в составе группы, а потом и один. Пастернак дал ему прочесть автобиографический очерк.
В середине сентября в Переделкино приезжал также итальянский переводчик романа Пьетро Цветеремич. В Москве в Обществе культурных связей с заграницей ему вручили некий казенный текст, якобы написанный Пастернаком, с требованием отказаться от публикации романа в Италии и вернуть рукопись "на доработку". Но итальянский перевод был уже закончен, Цветеремич выяснил с Пастернаком некоторые остававшиеся непонятными места. Было ясно, что Фельтринелли никоим образом не станет останавливать издание, на которое было потрачено столько сил и средств. Перед началом печатания он обновил оборудование типографии и не согласен был ни на какие уступки. Как показало дальнейшее, это был человек решительных действий и авантюристического склада. Выйдя из коммунистической партии, он через год стал печатать "Цитатник Маодзедуна", ездил в Боливию спасать Региса Дебре и Че Гевару, был на подозрении в связи со взрывом кинотеатра, скрывался, субсидировал терроризм и был убит при таинственных обстоятельствах.
Когда стало понятно, что телеграммы, столь хитроумно задуманные, не возымели никакого действия, в октябре 1957 года для предотвращения издания в Милан поехал Алексей Сурков. С тем же текстом телеграммы в руках в качестве друга Пастернака, заботящегося о его авторском праве на доработку "недописанного произведения", он встретился с несговорчивым издателем, чтобы уломать его и убедить вернуть рукопись. Фельтринелли проявил непреклонную твердость, ответив, что прекрасно знает, как делаются подобные письма. В ответ Сурков пригрозил ему тем, что поведение издателя может оказаться роковым для автора.
Одновременно предпринимались попытки остановить издания в Англии и Франции через торговых представителей В. А. Каменского и В. П. Дашкевича: Оба получили неутешительные известия о невозможности расторгнуть договорные отношения, заключенные с Фельтринелли.
"Как я счастлив, что ни Г<аллимар>, ни К<оллинз> не дали себя одурачить фальшивыми телеграммами, которые меня заставляли подписывать, угрожая арестовать, поставить вне закона и лишить средств к существованию, и которые я подписывал только потому, что был уверен (и уверенность меня не обманула), что ни одна душа в мире не поверит этим фальшивым текстам, составленным не мною, а государственными чиновниками и мне навязанными, - писал Пастернак 3 ноября 1957 года Жаклин де Пруаяр. - И под прикрытием какого нравственного благородства! Мне внушали, чтобы я в этих подлых телеграммах просил издателей вернуть мне рукопись романа только для стилистической доработки и больше ничего! Видели ли Вы когда-нибудь столь трогательную заботу о совершенстве произведения и авторских правах? И с какою идиотской подлостью все это делалось? Под гнусным нажимом меня вынуждали протестовать против насилия и незаконности того, что меня ценят, признают, переводят и печатают на Западе. С каким нетерпением я жду появления книги!"21
Первые экземпляры "Доктора Живаго" были отпечатаны в Милане 23 ноября 1957 года. Через месяц, 16 декабря Пастернак писал об этом Елене Благининой:
"Говорят, роман вышел по-итальянски, вскоре выйдет на английском языке, а затем на шведском, норвежском, французском и немецком, все в течение года. Я не знаю, известно ли Вам, что около года тому назад Гослитиздат заключил договор со мной на издание книги, и если бы ее действительно выпустили в сокращенном и цензурованном виде, половины неудобств и неловкостей не существовало бы. Но даже и теперь, когда преувеличивая значение создавшейся нескладицы, тем самым способствуют возникновению шума по поводу этого случая в разных концах света, даже сейчас выпуск романа в открыто цензурованной форме внес бы во всю эту историю тишину и успокоение. Так в двух резко отличных видах выходило Толстовское "Воскресение" и множество других книг у нас и за границей до революции, и никто ничего не стыдился, и все спали спокойно, и стояли и не падали дома"22.
Сразу после выхода романа в Италии Отдел культуры ЦК решил устроить встречу Пастернака с иностранными журналистами. Предполагалось привезти Пастернака в Общество культурных связей для того, чтобы он выразил свой протест против публикации "неоконченного" произведения. Поликарпов вновь вызывал его к себе, но тот категорически отказался участвовать в подобном спектакле. Оруднем воздействия послужили обещания выплатить задержанные гонорары, напечатать остановленные издания. Встреча с журналистами состоялась 17 декабря 1957 года на даче Пастернака в Переделкине.
На следующий день газета "Le Monde" сообщала, что Пастернак сказал группе западных журналистов:
"Я сожалею, что мой роман не был издан у нас. Но принято считать, что он несколько отходит от официальной линии советской литературы. Моя книга подверглась критике, но ее даже никто не читал. Для этого использовали всего несколько страниц выдержек, отдельные реплики некоторых персонажей и сделали из этого ошибочные выводы".
В западной прессе сразу начала обсуждаться возможность выдвижения Пастернака на Нобелевскую премию. В связи с этим вновь были предприняты попытки задержать появление романа во Франции и Англии. Сурков на этот раз был послан в Париж к Галлимару, а Федор Панферов - в Англию. Панферов проходил курс лечения в госпитале в Оксфорде и завязал знакомство с сестрами Пастернака, запугивая их тяжелыми последствиями, которые будет иметь для их брата публикация романа у Коллинза. Но поездки высокопоставленных писателей, "обеспокоенных судьбой своего друга", также не имели никакого результата. Издательства не могли и не хотели прерывать юридические отношения с Фельтринелли и отсылали посредников к нему.
Было пущено в ход Всесоюзное общество "Международная книга" - монопольная организация по изданию и книготорговле за границей. Оно предлагало возбудить против Галлимара судебный процесс, опираясь на телеграммы Пастернака и интервью 17 декабря. Для этого им понадобилось новое письмо Пастернака к Галлимару, в котором, кроме требования вернуть рукопись и остановить издание, автор должен был подтвердить юридическое посредничество "Меж. книги" в ведении его дел. Пастернак категорически отказался подписать присланный ему проект письма, сославшись на полученный месяц назад ответ от Галлимара.
Судебный процесс не был возбужден, но угрозы "Меж. книги" отразились на планах издательства Мутона в Голландии, которое отказалось от своих намерений. К тому же они столкнулись с желанием Фельтринелли сделать собственное русское издание "Доктора Живаго".
...
|