|
Весной 1955 года Гослитиздат предложил Пастернаку выпустить сборник стихотворений. Занятый окончанием романа, он оттягивал "реализацию этого предложения", - как он писал 14 июля 1955 года В. Б. Сосинскому1. В то время он особенно резко и определенно высказывался по поводу "нелюбви к стихам", и своим, и чужим.
"Я "стихов вообще" не люблю, в поэзии, как ее понимают, не разбираюсь", - писал он молодому поэту М. Г. Ватагину 5 декабря 1955 года. - "Мир, в котором любят, ценят, понимают, смакуют и обсуждают стихи, пишут их и читают"2, был ему далек и полярно противоположен.
"Мне близок платоновский круг мысли относительно искусства (и исключение художников из идеального общества и соображение, что ou mainomenoi не должны переступать порога поэзии), нетерпимость Толстого, даже, как вид запальчивости, иконоборческие варварские замашки писаревщины... Искусство не доблесть, но позор и грех, почти простительные в своей прекрасной безобидности, и оно может быть восстановлено в своем достоинстве и оправдано только громадностью того, что бывает иногда куплено этим позором. Не надо думать, что искусство само по себе источник великого. Само по себе оно одним лишь будущим оправдываемое притязание", - писал Пастернак 1 июля 1958 года Вяч. Вс. Иванову3.
Подготовка книги избранных стихотворений началась в феврале 1956 года. Составителем был назначен молодой редактор Гослитиздата Николай Банников, в работе деятельное участие принимала Ольга Ивинская. По указаниям Пастернака они находили затерянные в старых журналах стихи. Кое-что из отобранного включалось в сборник. В качестве вступления был написан автобиографический очерк, позднее получивший название "Люди и положения".
4 августа 1956 года Пастернак сообщал Марине Баранович:
"Зимой после окончательной отделки романа очередным делом стала забота о книге избранных стихотворений и ее подготовка. Возникновение вступительного очерка - заслуга Банникова, составителя, попросившего меня о статье. Кроме того ему требовались новые стихи для последнего дополнительного раздела книги, их надо было написать, и едва только я кончил статью, я принялся за стихи. Я их пишу не глубоко, не напряженно, как очень давно, до революции, совершенно не сознаю и не чувствую их качества и написал уже довольно много. Часть их тоже, как мне обещали, появится в сентябрьском номере "Нового мира" и "Знамени"4.
Новые стихи, которые издательство предложило Пастернаку написать, должны были служить "прикрытием" для евангельских стихов из романа, - как на редакторском языке обозначалось желание издательства представить завершающий раздел более "оптимистическими и актуальными" стихотворениями.
Вступительный очерк содержал благодарность Банникову и заканчивался словами, в которых автор характеризовал свое отношение к сборнику:
"...совсем недавно я закончил главный и самый важный свой труд, единственный, которого я не стыжусь и за который смело отвечаю - роман в прозе со стихотворными добавлениями "Доктор Живаго". Разбросанные по всем годам моей жизни и собранные в этой книге стихотворения являются подготовительными ступенями к роману. Как на подготовку к нему я и смотрю на их переиздание".
Весна 1956 года после выступления Хрущева на XX съезде партии с докладом, разоблачавшим "культ Сталина", была особым временем в истории России. Рождались надежды на либерализацию. В страну стали приезжать различные делегации из-за границы. Пробуждение всколыхнуло застывшую литературную общественность. Веяние новых возможностей коснулось и Бориса Пастернака. Рукопись романа была предоставлена двум ведущим журналам - "Новый мир" и "Знамя".
Казавшееся непредставимым еще в прошлом году теперь, после съезда, разрядившего душную атмосферу лжи струею свежего воздуха, становилось реальностью. Оживление издательской деятельности ознаменовалось новыми начинаниями, составлялся "писательский", "кооперативный" альманах "Литературная Москва", редакторы которого хотели по-новому показать современную литературу. Пастернак предложил им "Замечания к переводам трагедий Шекспира". Но скоро он удостоверился в мнимой новизне подобных начинаний. "Замечания" вышли в "отредактированном" виде, что было для него большим огорчением.
Обсуждался вопрос о том, где публиковать новые стихи. К концу 1956 года было написано 21 стихотворение. Выбирая между "свободным" альманахом и "Новым миром", Пастернак отдал предпочтение последнему - позиция альманаха казалась ему фальшивой и ничем не выделяющейся на фоне старых, "казенных" изданий. Автобиографический очерк тоже перешел по желанию автора из альманаха в "Новый мир". Всеволод Иванов договаривался с Пастернаком о публикации романа в проектируемом "писательском" издательстве и брался сам редактировать его текст.
В числе различных делегаций, которые посетили той весной Переделкино, была группа польских писателей во главе с Тадеушем Федецким, который получил от Пастернака рукопись романа, чтобы опубликовать его в Варшаве. Чешское издательство "Свет Советов" предложило Пастернаку издать двухтомник его сочинений. Приезжал в Москву и был в Переделкине Альберто Моравиа. О своем знакомстве с Пастернаком он написал в журнал "Preuves" (1958, N 88) статью под названием "Юноша с седыми волосами". С группой молодых французов посетил Пастернака также его будущий переводчик и исследователь Мишель Окутюрье. Пастернак подарил ему только что написанное стихотворение "Быть знаменитым некрасиво".
Но надо жить без самозванства, Так жить, чтобы в конце концов Привлечь к себе любовь пространства, Услышать будущего зов. |
Это стихотворение ознаменовало начало нового стихотворного цикла.
В мае 1956 года по Московскому радио была сделана передача на итальянском языке о близком издании романа Пастернака "Доктор Живаго". Вскоре после этого представитель Советского посольства в Риме привез в гости к Пастернаку члена итальянской компартии и сотрудника радиовещания Министерства культуры СССР Серджио д'Анджело. Пастернак работал на огороде, потом они сидели в саду и разговаривали.
Рукопись романа была передана д'Анджело для ознакомления. Но д'Анджело одновременно исполнял обязанности литературного агента миланского коммуниста издателя Джанджакомо Фельтринелли. Пастернак четко представлял себе ту опасность, которой грозило ему издание романа за границей. Он сказал, провожая д'Анджело: "Этим я приглашаю вас посмотреть, как я встречу свою казнь".
Первоначальная редакция "Быть знаменитым некрасиво" датирована 5 мая. Стихотворение представляло собой кредо автора, и карандашный автограф был озаглавлен "Верую". Заявленное здесь стремление "смотреть вперед и питаться живыми запасами" основывалось на Евангельской притче: "Зерно не даст всхода, если не умрет". В нем слышны торжествующие ноты выполнившего свое предназначение человека.
Быть знаменитым некрасиво. Не это подымает ввысь. Не надо заводить архива, Над рукописями трястись... Другие по живому следу Пройдут твой путь за пядью пядь, Но пораженья от победы Ты сам не должен отличать. |
В стихах 1956 года Пастернак вновь возвращался к основным темам своего творчества: верности жизни как высшему началу, призванию художника и природе, одушевленной плодотворной деятельностью человека. Прямые генетические связи сближали их со стихотворным циклом "Переделкино" 1941 года. Сделанное тогда открытие особой действенности "необлеченной уподоблениями, прямой и прозрачной речи в поэзии" успешно и широко применялось здесь в описании любимых и всегда новых картин подмосковной природы. Пейзажи Переделкина стали главным лицом стихотворной книги, в которой удалось передать портретную точность натуры. Самаринский пруд, поляна перед домом, деревня за речкой, овраги, дороги последних стихов соперничают в подлинности с реальными.
Частично сохранившиеся черновики этих стихотворений говорят о серьезной многостадийной работе. Строгость отбора сказывалась в том, что многие, подчас прекрасные образы, строфы и целые наброски отвергались автором и оставались неиспользованными. Непосредственные отклики на общественные события, которые прорывались среди лирических картин, Пастернак всегда отметал как стихи на случай, слишком легкие и прямолинейные, недостаточно глубокие, не дотягивающие до лирики, хотя и нравящиеся всем, как "щекотка нервов". Так был выкинут в мусорную корзину прямой отзвук на выступление Хрущева и последовавшее через несколько месяцев за этим самоубийство Фадеева. Рукопись стихотворения не сохранилась. Ольга Ивинская опубликовала его по памяти. К нам попал список в несколько другой редакции.
Культ личности забрызган грязью, Но на сороковом году Культ зла и культ однообразья Еще по-прежнему в ходу. И каждый день приносит тупо, Так что и вправду невтерпеж, Фотографические группы Одних свиноподобных рож. И культ злоречья и мещанства Еще по-прежнему в чести, Так что стреляются от пьянства, Не в силах этого снести. |
Возникшая в те же месяцы мысль "написать памяти погибших и убиенных наподобие ектеньи в панихиде" была воплощена в стихотворении "Душа".
Душа моя, печальница О всех в кругу моем! Ты стала усыпальницей Замученных живьем. |
Возвращаясь памятью к нравственным началам демократизма, которые определяли духовные поиски поколения, Пастернак резко осуждал, и прежде всего в себе самом, измену гуманистическим идеалам молодости. Об этом писалось стихотворение "Перемена".
Я льнул когда-то к беднякам Не из возвышенного взгляда, А потому что только там Шла жизнь без помпы и парада... И я испортился с тех пор, Как времени коснулась порча, И горе возвели в позор, Мещан и оптимистов корча. |
Посланные в журналы рукописи романа лежали мертвым грузом. Ни из "Знамени", ни из "Нового мира" не было ответа.
Рукопись, полученная д'Анджело, сразу же была передана издателю Дж. Фельтринелли, который вскоре известил Пастернака, что хочет издавать роман и ищет переводчика. Посоветовавшись с сыновьями, Пастернак ответил ему 30 июня 1956 года, что рад тому, что роман появится в Италии и будет прочитан, но предупреждал:
"Если его публикация здесь, обещанная многими нашими журналами, задержится и Вы ее опередите, ситуация для меня будет трагически трудной".
Но, добавлял он, "мысли рождаются не для того, чтобы их таили или заглушали в себе, но чтобы быть сказанными".
В этом письме уже оговорена вся будущая ситуация: невозможность пользоваться заграничными гонорарами, неестественность того, что итальянское издание Фельтринелли становится первой публикацией романа, готовность на жертвы ради того, чтобы роман был напечатан.
Через иностранную комиссию Союза писателей Пастернак также предложил чешскому издательству "Свет советов" вместо двухтомного собрания издать роман "Доктор Живаго". Он писал Константину Паустовскому 12 июля 1956 года:
"Боюсь, впрочем, что рукопись во время весеннего наплыва делегаций, когда она ходила по рукам, куда-нибудь увезена без моего ведома и сама собой дойдет, в числе прочих, и до них. Тогда мне смерть, а впрочем, может быть, это неосновательные страхи".
В ответ на просьбу Эмиля Казакевича и Вениамина Каверина он предложил текст романа во второй том альманаха "Литературная Москва". Заранее предвидя возражения, он в том же письме Паустовскому, который входил в редакцию альманаха, старался объяснить свою позицию:
"Вас всех остановит неприемлемость романа, так я думаю. Между тем только неприемлемое и надо печатать. Все приемлемое давно написано и напечатано"5.
Пастернак ясно понимал, что основная роль в духовном освобождении общества ложится на литературу, которая должна представлять и сталкивать разные точки зрения и учить человека видеть и думать. Споры вокруг романа Владимира Дудинцева "Не хлебом единым", попытки заговорить о "бесконфликтности" советской литературы, "лакировке действительности" и необходимости искренности были первыми робкими признаками пробуждения общественной мысли, резко оборванными осенью 1956 года.
Весенняя атмосфера "оттепели" быстро сменялась привычными жесткими формами. В середине сентября 1956 года "Новый мир" отказался от публикации романа, обосновав свои претензии в большом письме к Пастернаку, подписанном А. Агаповым, Б. Лавреневым, К. Фединым, К. Симоновым и А. Кривицким. Основной ошибкой автора объявлялось непонимание роли Октябрьской революции и участия в ней интеллигенции. Тенденциозно подобранные цитаты должны были подтвердить это прямолинейное и поверхностное утверждение.
Обнаженная тенденциозность литературных установок 40-х годов требовала отчетливо выраженной авторской позиции и оценочной дидактики, которых роман Пастернака совершенно лишен и потребности в которых открыто противопоставлен. Художественная глубина передачи действительности, письмо с натуры, позиция очевидца и участника переживаемых событий создавали реальную картину бедствий, перенесенных страной в период мировой и гражданской войны. Толстовское неприятие насилия и жестокости, питавшее когда-то повесть "Воздушные пути" и поэму "Лейтенант Шмидт", нашло в романе всестороннее воплощение.
По воспоминаниям К. Симонова, основной текст рецензии писал он, соавторы потом вносили поправки и делали вставки от себя. Текст, написанный Фединым, содержал обвинения доктора Живаго в гипертрофии индивидуализма, - "самовосхвалении своей психической сущности". Доказательство этого положения он видел в реплике Живаго по поводу своих друзей:
"Дорогие друзья, о, как безнадежно ординарны вы и круг, который вы представляете, и блеск и искусство ваших любимых имен и авторитетов. Единственно живое и яркое в вас - это то, что вы жили в одно время со мною и меня знали"6.
По-видимому, это место романа больно задело Федина еще при первом чтении, потому что упреки в эгоизме и отсутствии заботы о человечестве были высказаны им Пастернаку еще раньше, весною 1955 года у него в доме на праздновании Пасхи. Присутствовавший в гостях Ираклий Андроников предложил тост в честь нового начальства, намекая на недавнее назначение Федина секретарем Московской писательской организации. Тон и формулировка показались Федину обидными, и в ответном слове он противопоставил писателей, которые жертвуют своим талантом на благо других, и тех, которые позволяют себе эгоистически его культивировать, отрешаясь от общества и его нужд и перекладывая трудности на чужие плечи. Намек был слишком прозрачен, и я встал, чтобы сказать, что это заблуждение и объяснить, зачем писателю дается талант и чего от него ждут, но отец решительным жестом оборвал мои рассуждения и перевел разговор на другую тему.
Внутренняя рецензия "Нового мира", написанная с позиции прописных истин 50-х годов в защиту советских интеллигентов Дудорова и Гордона, идеализировавших, по словам Пастернака, "свою несвободу", определила судьбу романа "Доктор Живаго" на тридцать лет вперед. Судя по недавно открытым документам ЦК КПСС, эта рецензия не была частным делом журнала или личным мнением Симонова и членов редколлегии, подписавших письмо, но была санкционирована сверху. Сразу после ответа "Нового мира" начались попытки воздействовать на Фельтринелли через итальянскую компартию, чтобы заставить его вернуть рукопись "Доктора Живаго" и отказаться от издания.
Но сам Пастернак, ознакомившись с текстом рецензии, постарался ее скорее забыть и никому о ней не рассказывал. Слухи о ней ходили в писательском кругу, и Анна Ахматова, встревоженная ими, 15 сентября вызвала к себе Пастернака, и он все подтвердил7. Как ни в чем не бывало, к воскресному обеду 23 сентября был приглашен Федин, хотя записка Пастернака к нему содержала просьбу не говорить дома о редакционном послании8. Как обычно Святослав Рихтер и Мария Юдина играли на рояле, Анна Ахматова и Пастернак читали стихи.
...
|