|
"Но, по-видимому, жизнь прекращается только со смертью, - писал Пастернак Елене Дмитриевне Орловской в январе 1950 года, - а пока она длится, в ней все совершается и располагается по достоинству, как в молодости. Чувство не единственное ее содержание, но все остальное, немногочисленное, что она содержит, так же крупно, определенно и действенно, как оно. Я оттого так быстро и легко перевел первую часть Фауста, что в это время и у меня в жизни все делалось, как в Фаусте; я переводил его "кровью сердца" и очень болел за эту новую кровь, как бы в числе всего прочего, повторившегося с нею по Фаусту, не повторилась с ней последняя сцена, как бы не попала она меж таких же стен. Осенью это случилось. Вот мое огорчение, вот горе мое"67.
Пастернак взял на себя материальную заботу о семье Ольги Ивинской, писал ей в лагерь. В своей книге "В плену времени" она вспоминает, как получила присланные им туда стихи. Со все большей страстью Пастернак глушил себя работой.
"Я теперь перед вероятной уймой новых переводных задач (среди них несколько поэм Петефи, шекспировский Макбет и вторая часть Фауста). Месяца два-три с Божьей помощью попишу вторую книгу романа; пишу также стихи вроде тех", - сообщал он Орловской68.
Пастернак виделся с Анной Ахматовой, которая приезжала в Москву. В третий раз был арестован ее сын, и она вновь искала возможностей облегчить ему участь. Она оставила Пастернаку машинопись нескольких стихотворений, которые ей советовал написать Фадеев, считая, что их публикация поможет в хлопотах о сыне. Пополненные новыми, эти стихи печатались в трех номерах популярного журнала "Огонек" (N 14, 36, 42. 1950).
"Вы, наверное, уже видели в "Огоньке" стихи Ахматовой или слышали об их напечатаньи, - писал Пастернак 6 апреля 1950 года
Нине Табидзе. - Помните, я показывал Вам давно часть их, причем не лучшую. Те, которых я не знал и которыми она дополнила виденное, самые лучшие. Я страшно, как и все, рад этой литературной сенсации и этому случаю в ее жизни, и только неприятно, что по аналогии все стали выжидающе оглядываться в мою сторону. Но все то, что произнесла она, я сказал уже двадцать лет тому назад и один из первых, когда такие голоса звучали реже и в более единственном числе. Таких вещей не повторяют по нескольку раз, они что-либо значат или ничего не значат, и в последнем случае никакое повторение не может поправить дело"69.
Позднее, при включении в книгу Ахматова назвала этот цикл "Слава миру". Удивительно, что Пастернак сумел услышать в не свойственном для нее жанре славословия присущую поэзии Ахматовой музыку и живую интонацию ее голоса. Он надеялся, что появление стихов Ахматовой в печати действительно поможет освобождению Гумилева и станет концом запрета на ее публикации, что ее имя в "Огоньке" смоет черное клеймо критических штампов, под которыми оно появлялось в течение последних пяти лет. При этом он вспоминал свои обращенные к Сталину стихи, такие как "Столетье с лишним не вчера" или из цикла "Художник", которые, как и ахматовские, кстати сказать, не имели никакого резонанса.
В июне 1950 года Пастернак переводил "Макбета", восьмую по счету и последнюю вещь в цикле его переводов Шекспира. Он писал позже, что во время работы не мог отделаться от параллелей с "Преступлением и наказанием" Достоевского.
"Преступление под руками романиста" волновало Пастернака с ранних лет, еще летом 1913 года он писал об этом Константину Локсу. Теперь он находил у Шекспира "двойной реализм детектива", пристальное внимание к частностям.
Сопоставляя фактуру диалогов Шекспира и недавно переведенного Гете, Пастернак отметил разницу "меры требуемой понятности лирико-субъективного произведения (Фауста) и представляемой на сцене драмы (Шекспира)":
"Когда я читаю или слушаю со сцены нечто субъективное в лирико-монологической форме, важно, чтобы понимал я, - текст обращен ко мне. Но когда я смотрю на сцене пьесу Шекспира, написанную в виде картины жизни, мало того, чтобы я понимал слова диалога. Действующие лица обращаются не ко мне, а говорят между собой. Диалог должен быть не только таков, чтобы я его понимал, но чтобы я, подглядывающий и подслушивающий со стороны чужой разговор, был уверен, что разговаривающие быстро с полуслова понимают друг друга, как в жизни. Сверх простой понятности, требующейся от книги или от монолога, сценический диалог должен обладать очевидностью, понятностью, которую зритель наблюдает своими глазами и готов подтвердить как свидетель".
В апреле 1950 года был подписан договор на вторую часть "Фауста", но появление в восьмом номере "Нового мира" рецензии Т. Л. Мотылевой поставило дальнейшую работу над "Фаустом" под угрозу. В статье доказывалось, что "переводчик явно искажает мысль Гете", дает ложное представление о "социально-философском смысле" его произведения, пренебрегает его прогрессивными материалистическими взглядами. Молодая исследовательница с фанатической убежденностью заключала, что в переводе не удовлетворена советская концепция "Фауста", и задача советского "Фауста" осталась не выполнена.
"Была тревога, - писал Пастернак 21 сентября Ариадне Эфрон, - когда в "Новом мире" выругали моего "Фауста" на том основании, что будто бы боги, ангелы, ведьмы, духи, безумие бедной девочки Гретхен и все "иррациональное" передано слишком хорошо, а передовые идеи Гете (какие?) оставлены в тени и без внимания"70.
Но договор все-таки расторгнут не был, и осенью Пастернак начал переводить вторую часть, показавшуюся ему на первых порах "непреодолимо громоздкой смесью зачаточной и оттертой на второй план гениальности с прорвавшейся наружу и торжествующей вампукой71.
"Вампука" - название знаменитой сатирической оперы В. Эренберга 1909 года, в которой пародировались штампы и нелепости этого жанра.
Отрываясь на переводы, Пастернак продолжал работу над романом, что давало ему силы не замечать удушливой атмосферы литературной жизни.
"В последнее время мне многое кругом кажется страшно мелочным. Мою жизнь, если бы кому-нибудь это требовалось, могло бы изменить чье-либо, шире чем на мою жизнь распространенное великодушье, но это именно дело этой, неизвестной мне, великой души, мне же вести себя по-другому нельзя, и эта неотменимость преисполняет меня счастьем", - писал он 5 декабря 1950 года Нине Табидзе72.
Были дописаны главы, посвященные революции 1917 года: "Прощание со старым" и "Московское становище". В первой из них отразились впечатления от поездок Пастернака летом 1917 года в Романовку и Балашов, протягивались нити, сближавшие образ героини "Сестры моей жизни" с сестрой Антиповой, которая подобно Елене Виноград тоже принимала участие в работе по введению земства в волостях.
Эти главы были перепечатаны на машинке еще раз и давались читать достаточно широкому кругу, вызывая "разноречивое отношение. Одни, как Зина или живущие скромно и трудно писатели в Нащокинском переулке, Бог знает как хвалят, - писал Пастернак Нине Табидзе 19 ноября 1950 года, - другие, как блестящие жители Лаврушинского или такие преданные друзья, как Ливановы, находят, что я себя потерял или намеренно отказываюсь от себя, что я ударился в несвойственную мне бесцветность или обыкновенность"73.
Отголоски подобных суждений слышны также в его письме от 18 октября 1950 года к Раисе Микадзе:
"Все чаще раздаются голоса самых близких родных и самых проверенных друзей, которые видят упадок, утерю мною самого себя и уход в ординарность в моих интересах последнего времени и давшейся мне так нелегко моей нынешней простоте. Что же, не горе и это. Если есть где-то страданье, отчего не пострадать моему искусству и мне вместе с ним? Может быть, друзья мои правы, а может быть и не правы. Может и очень может быть, я прошел только немного дальше по пути их собственных судеб в уважении к человеческому страданию и готовности разделить его... Я говорю о самом артистическом в артисте, о жертве, без которой искусство не нужно и скандально-нелепо"74.
Перевод второй части "Фауста" почти на год задержал продолжение работы над романом.
"Не обращая внимания на боли, в конце зимы и весною очень резкие, - писал Пастернак Е. Д. Орловской, - я быстро и усидчиво переводил вторую часть Фауста, необозримое нагромождение странных, не всегда содержательных, иногда горячо и творчески, часто холодно-аллегорически написанных отрывков. Отделить во всех них живое, в этом утвердиться и в этом, вынесенном за скобки органическом производителе усмотреть связь этих, в большинстве бессвязных, фрагментов - было главной трудностью и задачей перевода и стало главным стилем его, которым он будет, по-видимому отличаться и вызывать возражения и замечания редакторов и критики. В середине августа я сдал готовую работу в издательство. Теперь редакторы будут читать ее дольше, чем Гете сочинял Фауста, а я его переводил"75.
Окончив "Фауста", Пастернак весь сентябрь потратил на занятия в саду и на огороде. Собирал урожай, сажал вишни, которые образовали аллею от калитки до дверей дома. Он хотел разогнать боли и снять то душевное утомление, которое явственно слышится в письмах этой осени.
Это было очень тяжелое время непрекращающихся репрессий, чувства остановившейся истории. Расцвет власти той "колдовской силы мертвой буквы", о которой Пастернак писал в романе. Во имя этой силы губили малейшие ростки живого и талантливого. Пастернак старался утешить своего друга Симона Чиковани, который подвергался тогда критике и был смещен с поста первого секретаря Союза писателей Грузии. В письме 21 апреля 1951 года он предостерегал его от каких бы то ни было объяснений с "темной силой":
"Меня не беспокоит ни положенье ваше, ни даже здоровье. Единственное, что тревожит меня, так это вопиюще неравномерное распределение сил между вами, невыдуманным, чистым, одаренным и правым, и целой сворой мелких бездарностей и ничтожеств, порождаемых дрязгами и ими питающихся, озлобленных недочетами своей природы и готовых мстить каждому, кто от них свободен. И не за Вас я боюсь, не того, что Вам они могут быть опасны или Вас одолеют, но того, что по своей непосредственности Вы можете забыться и вспыхнуть, и вступив в объяснения с этой стихией, доставите радость темной силе и тем поддержите ее. Помните, Симон, с тем большей безропотностью соглашайтесь со всем, что услышите, чем оно будет абсурднее. Евангельское подставленье левой щеки в дополнение к правой есть не чудо святости или вершина подвижничества, но единственный практический выход из положения, когда видимость судит действительность"76.
Пастернак переехал в город в начале октября и взялся за продолжение романа. Но и за этой работой он не мог вернуть себе былые душевные силы. Он чувствовал, что "многое, многое изменилось, - как сообщал он 11 октября 1951 года Е. Д. Орловской. - Еще так недавно работы, усилия, замыслы, события жизни и случайности чередовались, что-то означая в своем движении и оставляя по себе какой-то след. Теперь же все идет у меня как сквозь сон, валясь в одну какую-то скучную груду и ничего не знача... В этом виноват не только мой возраст (а, может быть, и совсем не виноват), но также возраст и самих вещей, какая-то мера терпения, предел однообразия".
Преодолевая это состояние, Пастернак пытался работать, но писание следующей - седьмой - части романа продвигалось очень медленно. Эта часть, получившая название "В дороге", дописывалась весною 1952 года. На 2 июня было назначено ее чтение. Среди приглашенных был актер Дмитрий Журавлев с женой, Анна Ахматова, дочь композитора Скрябина Е. А. Софроницкая.
"Из людей, читавших роман, - писал Пастернак Симону Чиковани 14 июня 1952 года, - большинство все же недовольно, называют его неудачей, говорят, что от меня они ждали большего, что это бледно, что это ниже меня, а я, узнавая все это, расплываюсь в улыбке, как будто эта ругань и осуждение - похвала"77.
Чтение было устроено в большой Лёниной комнате на верхнем этаже квартиры в Лаврушинском. Радостью и неожиданной поддержкой была для Пастернака реакция его 14-летнего сына. Он рассказывал об этом Нине Табидзе на следующий день после чтения 3 июня 1952 года:
"Леня вчера в первый раз был среди слушающих, в первый раз вообще получил понятие о том, что я делаю, как пишу и чем живу, не потому, что он был мал для этого, а теперь дорос, а потому, что всегда, чем я больше кого-нибудь любил, тем больше старался быть источником свободы для этого человека, и в доме никто никогда не должен был быть одних мыслей со мной и признавать меня. Кроме того, никогда я не считал себя таким потрясающим классиком или авторитетом, чтобы навязывать себя детям или рекомендовать. И вот, для меня было не безразлично, как отнесется современный пионер и завтрашний комсомолец, воспитанный на другом понимании некоторых хронологических полос и на другой манере описания природы, действительности и всего на свете, к передаче всего этого у меня. Он понятия не имел о предшествующих частях романа и обычное - ревниво-критическое отношение у детей-подростков к своим близким среди чужих, в обществе, еще больше затрудняло для него восприятие... Для меня было большой радостью, что на мой вопрос, понравилось ли ему, он, преодолевая свою обычную застенчивость и густо покраснев, сказал: "Очень, очень!" А потом в другом конце стола он, я слышал, уже возражал Зине, нашедшей, что этот кусок не так лаконичен, как прежние"78.
Впечатления от этого чтения и повторявшихся у разных людей стереотипных упреков сказались в записке Пастернака 2 августа 1952 года к Вениамину Каверину, которая сопровождала посылку первой книги романа. Заранее понимая, что Каверин повторит сложившееся у литераторов мнение, Пастернак в общих чертах предварил его основные пункты. Каверин опубликовал эту записку с сокращениями как авторскую точку зрения на свое произведение и строгую оценку его недостатков:
"Если после разговора с Вами и Журавлевым я предам свое обещание забвению, Вам покажется это невниманием и чего доброго Вас обидит. С другой стороны, меньше всего хотел бы я, чтобы Вы тратили свое писательское время, время мастера, на продукцию человека, который сам ничего не читает, ничем не интересуется и из духовной и умственной лени убивает дни на огороде и этим растительным эгоизмом никогда не поступится... Большинству друзей эта вещь не нравится. Одним, потому что это не ново и не в той степени оригинально, как, переоценивая мои силы, они бы хотели. Другим, потому что, уклоняясь от решения задач, в наше время обязательных, я сбрасываю главную трудность, всеми взятую на плечо, и этим наперед обесцениваю что бы я ни сделал. Вы тоже, если будете искренним, перед собою, разочаруетесь. Может быть, лучше действительно отложить чтение до того времени, когда я окончу роман"79.
Зимой в журнале "Огонек" появилась критическая статья, направленная против поэмы Николая Асеева "Гоголь". В поддержку друга 5 февраля 1955 года Пастернак написал ему письмо, определяя резкое противоречие между открытой доверчивостью и отсутствием дидактики таких вещей, как "Доктор Живаго" или поэма Асеева, с жесткими принципами установившейся нормы:
"Отличие современной советской литературы от всей предшествующей кажется мне более всего в том, что она утверждена на прочных основаниях независимо от того, читают ли ее или не читают. Это - гордое, покоющееся в себе и самодовлеющее явление, разделяющее с прочими государственными установлениями их незыблемость и непогрешимость.
Но настоящему искусству в моем понимании далеко до таких притязаний. Где ему повелевать и предписывать, когда слабостей и грехов на нем больше, чем добродетелей. Оно робко желает быть мечтою читателя, предметом читательской жажды и нуждается в его отзывчивом воображении не как в дружелюбной снисходительности, а как в составном элементе, без которого не может обойтись построение художника, как нуждается луч в отражающей поверхности или в преломляющей среде, чтобы играть и загораться"80.
В этих словах сказалась тоска по непредвзятому отклику широкого читателя, без которого, считал Пастернак, не бывает большой литературы. Пастернак многим давал читать рукопись, получая отклики от балкарского поэта Кайсына Кулиева из Киргизии, где он отбывал ссылку, Валерия Авдеева - из Чистополя, от учителя сельской школы Бориса Васильевича Губарева из Донецкой области, от друзей в Грузии. Иногда возникали сомнения в правильности пути, в письмах и разговорах прорывался трагизм одиночества, изолированного и двойственного положения в литературе.
"Когда человека печатают, когда он выступает и доводит до сознания слушателей и читателей свои мысли, - писал он 21 апреля 1951 года Е. Д. Орловской и Кулиеву, - когда, так сказать, его деятельность находится в действии, тогда нечего стыдиться аплодисментов, сочувственных отзывов и прочего, потому что тогда это не похвалы и восторги, а встречные волны поднятой творческой бури, усиливающие и расширяющие ее действие. Но навсегда или на время это сейчас не так; в разной степени и Вы и я и Кайсын в одном положении. Когда с Кайсыном случилась его трагедия или когда после радости нескольких выступлений передо мной захлопнулась дверь, некоторое время эти огорчения были живым горем. Но время по счастью притупляет эти чувства. Меня сейчас в литературе нет, как нет в ней и Кайсына, и меня давно уже не интересует, справедливо ли это или несправедливо. Эта сторона моей судьбы не трогает меня и в моем сознании не существует. Я роман пишу, мысленно видя его напечатанной книгой; но когда именно его напечатают, через десять месяцев или через пятьдесят лет, мне неведомо и одикаково безразлично: промежуточные сроки для меня нулевого значения, их тоже не существует"81.
Эти настроения отразились в разговоре 4 мая 1952 года с 16-летней Таней Тонхилевич. По просьбе своей старшей сестры и ее друзей она брала у Пастернака рукопись романа. В ответ на благодарность и восхищение Пастернак с грустью признавался, что чувствует себя "так не в тон, так не с жизнью".
"Вы меня поймите, - сказал он, - ничто настоящее не может идти так вразрез с жизнью. И, быть может, там все они пишут плохо, и все, но лучше ошибаться всем вместе, чем ошибаться одному. Я сейчас остался совершенно один, так уж вышло, и я чувствую, что вы меня поймете, я совсем как-то в стороне от всего, совсем не в тон с жизнью...
- Да, да, да... Я за собой никакого греха не чувствую, я даже не знаю, когда это случилось. Сначала мы были все вместе, и я ничего не чувствовал, мы были все вместе, я, Маяковский, и я даже во время войны этого не чувствовал. Может быть, после этих постановлений об Ахматовой и Зощенко, я не знаю, вдруг я оказался совсем один. Так уж вышло, и это нехорошо".
В первый же день знакомства Андрей Вознесенский получил от Пастернака рукопись романа и тетрадку стихов.
"Почему он откликнулся мне? - спрашивает он теперь, вспоминая свой приход. - Он был одинок в те годы, устал от невзгод, ему хотелось искренности, чистоты отношений, хотелось вырваться из круга"82.
В это время Пастернак с болью ощущал свое отщепенство, оторванность от читателя и начавшийся тогда отход от старых друзей, которые так охотно принимали за норму жестокое бездушие времени и ей следовали. Но грустные мысли оставляли его всякий раз, как он погружался в работу, неизменно приносившую ощущение счастья и радости.
В августе 1952 года была перепечатана на машинке седьмая глава романа - "В дороге". Один экземпляр Пастернак послал в Грузию Нине Табидзе, другие широко давал читать знакомым.
Наступила осень. Опять, как и в прошлом году, он много работал в саду, один выкопал большой урожай картошки. В десятых числах октября он привез в Москву для перепечатки Марине Баранович восьмую главу - "Приезд". А 20 октября его увезли в Боткинскую больницу с обширным инфарктом миокарда. Он пробыл там до 6 января 1953 года. Первую неделю лежал в общем отделении. Заведующий отделением, профессор Вотчал, серьезно опасался за его жизнь.
Когда опасность миновала, его, по настоянию Зинаиды Николаевны, перевели в лучшие условия восьмого Кремлевского корпуса больницы, которым заведовал знаменитый врач профессор М. С. Вовси. В январе, вскоре после выхода Пастернака из больницы, Вовси был арестован как член террористической группы так называемых "врачей-вредителей".
В разных письмах и стихах Пастернак старался передать пережитое им в больнице чувство близости смерти. Он подробно записал, как остро ощутил он в эти минуты реальное присутствие Бога, горячее желание славить и благодарить его. Он рассказывал, что больничная няня, сидевшая неподалеку, припоминала вместе с ним слова различных церковных служб, удивляясь тому, как многое он знал. Кроме запомненных с детства молитв, в бумагах Пастернака сохранились стертые на сгибах листки с выписками из служебных текстов, которые он носил с собою в церковь и постепенно учил. Он любил тихонько подпевать вместе с хором.
В конце декабря Пастернака навестила в больнице Анна Ахматова. Она рассказывала о своем разговоре с ним на площадке лестницы у окна, выходящего в сад. Он передал ей тогда, как самое важное свое переживание, что теперь он уже не боится смерти. Ахматова записала это в стихах 1960 года:
Он поведал мне, что перед ним Бьется путь золотой и крылатый, Где он высшею волей храним. |
Попав наконец домой, Пастернак писал 17 января 1953 года Нине Табидзе:
"Ниночка! Я остался жив, я - дома. Ах, как много мне надо Вам сказать!..
Когда это случилось, и меня отвезли, и я пять вечерних часов пролежал сначала в приемном покое, а потом ночь в коридоре обыкновенной громадной и переполненной городской больницы, то в промежутках между потерею сознания и приступами тошноты и рвоты меня охватывало такое спокойствие и блаженство! Я думал, что в случае моей смерти не произойдет ничего несвоевременного, непоправимого. Зине с Ленечкой на полгода, на год средств хватит, а там они осмотрятся и что-нибудь предпримут. У них будут друзья, никто их не обидит. А конец не застанет меня врасплох, в разгаре работ, зачем-нибудь недоделанным. То немногое, что можно было сделать среди препятствий, которые ставило время, сделано (перевод Шекспира, Фауста, Бараташвили).
А рядом все шло таким знакомым ходом, так выпукло группировались вещи, так резко ложились тени! Длинный верстовой коридор с телами спящих, погруженный во мрак и тишину, кончался окном в сад с чернильной мутью дождливой ночи и отблеском городского зарева Москвы, за верхушками деревьев. И этот коридор, и зеленый шар лампового абажура на столе у дежурной сестры у окна, и тишина, и тени нянек, и соседство смерти за окном и за спиной - все это по сосредоточенности своей было таким бездонным, таким сверхчеловеческим стихотворением. В минуту, которая казалась последнею в жизни, больше, чей когда-либо до нее, хотелось говорить с Богом, славословить видимое, ловить и запечатлевать его. "Господи, - шептал я, - благодарю тебя за то, что твой язык - величественность и музыка, что ты сделал меня художником, что творчество - твоя школа, что всю жизнь ты готовил меня к этой ночи. И я ликовал и плакал от счастья"83.
Спустя четыре года Пастернак выразил это ликование в стихотворении "В больнице".
Как вдруг из расспросов сиделки,
Покачивавшей головой,
Он понял, что из переделки
Едва ли он выйдет живой.
Тогда он взглянул благодарно
В окно, за которым стена
Была точно искрой пожарной
Из города озарена
<...>
"О Господи, как совершенны
Дела твои, думал больной, -
Постели, и люди, и стены,
Ночь смерти и город ночной
<...>
Мне сладко при свете неярком,
Чуть падающем на кровать,
Себя и свой жребий подарком
Бесценным твоим сознавать...
|
Собираясь 4 февраля ехать в санаторий Болшево на долечивание, Пастернак взял с собой перепечатанную женой главу "Приезд" для просмотра и доработки. Его письма из Болшева наполнены радостью возвращения к жизни и нетерпеливым желанием приняться за работу всерьез.
В письме к Валентину Асмусу от 3 марта 1953 года Пастернак сравнивал свое пребывание в Болшеве в августе 1935 года и теперешнее. Тогда он мучился и заболевал над прозой, закрывавшей ему все пути, -
"А теперь, - писал он, - у меня сердечная болезнь, не считающаяся вымыслом, я за флагом, не в чести, все знаки переменились, все плюсы стали минусами, но я счастлив и свободен, здоров, весел и бодр, и с совершенной легкостью сажусь за никому не нужного и не отделимого от меня Живаго за то самое окно, которое было мне 18 лет назад тупиком и у которого я тогда ничего не мог и не знал, что мне делать"84.
5 марта 1953 года умер Сталин. Через два дня Пастернак в письме к Варламу Шаламову проводил параллель между событиями февраля 1917 года и теми, которых он ожидал теперь:
"Февральская революция застала меня в глуши Вятской губернии на Каме, на одном заводе. Чтобы попасть в Москву, я проехал 250 верст на санях до Казани, сделав часть дороги ночью, узкою лесной тропой в кибитке, запряженной тройкою гусем, как в Капитанской дочке. Нынешнее трагическое событие застало меня тоже вне Москвы, в зимнем лесу, и состояние здоровья не позволит мне в дни прощанья приехать в город. Вчера утром вдали за березами пронесли свернутые знамена с черною каймою, я понял, что случилось. Тихо кругом. Все слова наполнились до краев значением, истиной. И тихо в лесу"85.
Шаламов жил тогда в Якутии, где после освобождения из лагеря работал фельдшером в больнице. Летом 1952 года Пастернак получил от него тетрадь со стихами, поразившими его серьезностью своего поэтического голоса. Пастернак ответил большим письмом с подробным разбором присланного и благодарил за незаслуженное доброе отношение.
Выписывая Пастернака из болшевского санатория, врачи советовали ему быть осторожным, жить круглый год за городом, избегать деловых встреч. Тем ревностнее он взялся за работу.
Со смертью Сталина появились надежды на возвращение друзей из лагерей и ссылок. Доходили слухи, что Тициан Табидзе жив и скоро будет освобожден. 4 апреля, в день, когда в газетах сообщили о реабилитации врачей, Пастернак писал Нине Табидзе:
"Два раза написать Вам было моей сильнейшей потребностью: в дни смерти и похорон Сталина и в особенности в день обнародования амнистии, которая стольких, по моему пониманию, должна коснуться, и, в первую очередь Тициана. Но, во-первых, больше чем когда-либо нам нужно терпение, чтобы сохранить силы и дожить до этой радости. И я отказался от мысли послать Вам телеграмму, чтобы не волновать и не нервировать друг друга естественной нетерпеливостью... Больше чем когда-либо я хочу дописать роман: перенесенная болезнь показала мне границы сил, которыми я располагаю. Как все люди, я не знаю, сколько часов, или дней, или месяцев и лет в моем распоряжении, но теперь я эту неизвестность ощущаю острее, чем год назад. И свободное время трачу на работу над вещью. Труда над окончанием романа предстоит еще много"86.
Но ожидания, как выяснилось, были напрасны, - амнистия 27 марта 1953 года не касалась политических.
Дома его ожидала рукопись "Фауста", испещренная вопросами редактора, не допускающими отлагательств. Как всегда в таких случаях, Пастернак стал пересматривать перевод в целом. Он стремился ответить не на конкретные замечания, произвол и случайность которых были ему ясны, а устранить причину их возникновения, иными словами, сделать перевод выше любых претензий. Работа не ограничилась переделкой рукописи и была продолжена в корректуре. "Пошла корректура обеих частей Фауста, и я не меньше десятой доли этой лирической реки в 600 страниц переделал заново в совершенно других решениях, было любопытно, могу ли я еще себе позволить такую блажь и дерзость, как, не считаясь с часами дня и ночи, пожелать родить на свет такого Фауста, который был бы мыслим и представим, который отнимал бы у пространства место им занимаемое, как тело, а не как притязание, который был бы Фаустом - в моем собственном нынешнем суждении и ощущении", - писал он 12 июля 1953 года Ольге Фрейденберг87.
В последних словах слышится "строптивый норов артиста", отстаивавшего свою концепцию "Фауста" от заносчивой рецензентки из "Нового мира", требовавшей, чтобы Пастернак дал "Фауста" в советском материалистическом понимании.
Летом были написаны одиннадцать стихотворений в тетрадь Юрия Живаго. Два из них - "Бессонница" и "Под открытым небом" - не вошли в текст книги и остались в рукописи.
Творческий подъем и возродившиеся надежды на скорое освобождение снова напоминали Пастернаку вдохновенное лето 1917 года между двумя революциями.
"Не преувеличивая, такую свободу от себя самого, от того, "как себя чувствуешь и какое настроение", такую поглощенность тем, что делаешь, и тем, что делается вне тебя, я испытал только раз - в период "Сестры моей жизни". Это было повторение того же самого не прекращающегося плодотворного блаженства. Больше всего это сказалось в работе над романом", - писал Пастернак Дмитрию Журавлеву 14 сентября 1953 года88.
В недавно восстановленной и открывшейся церкви, на которую обращены окна переделкинской дачи, торжественно отмечался престольный праздник Преображения Христова. В стихотворении "Август" Пастернак связал свое детское переживание смерти и чудесное спасение ровно 50 лет тому назад, когда он упал с лошади и остался жив, - с чувством преодоленного страха, пережитым в больнице прошлой осенью.
"Прощай, лазурь Преображенская, И золото второго Спаса. Смягчи последней лаской женскою Мне горечь рокового часа. Прощайте, годы безвременщины! Простимся, бездне унижений Бросающая вызов женщина! Я - поле твоего сраженья. Прощай, размах крыла расправленный, Полета вольное упорство. И образ мира, в слове явленный, И творчество, и чудотворство". |
"Вдруг после больницы, - писал Пастернак Ольге Фрейденберг, - санатория, ограничений, произошли вещи, непредусмотренные режимом, - волна счастья, еще раз прочистившегося слуха и открывшихся глаз, и тогда именно я заново пробежал всего Фауста перед окончательной редакцией и написал эти вещи, и еще несколько"89.
Он читал свои новые стихи Константину Федину и Ливановым, они плакали, - как он писал 18 сентября 1953 года Нине Табидзе:
"Нина, за что это мне, это упоение работой, это счастье. Иногда я себя чувствую точно не в своей власти, а в творящих руках Господних, которые делают из меня что-то мне неведомое, и мне тоже страшно, как Вам. Нет, неправда, - не страшно".
Сильно продвинулась работа над прозаической частью романа. "Главное вчерне уже написано, - сообщал он 16 ноября Нине Табидзе. - Герой с главною героинею уже расстался и больше никогда ее не увидит. Мне осталось (в первой черновой записи) описать пребывание доктора в Москве с 1922 года по 1929, как он опускался и все забывал и потом, как умер, и затем написать эпилог, относящийся к концу Отечественной войны. Так насквозь, не задерживаясь на частностях и откладывая их до общей отделки, я писал только раз в жизни, "Детство Люверс", а потом случаи такой свободы, непосредственности и радости не повторялись"90.
...
|