|
В эти же дни конца декабря 1943 года были дописаны стихи, посвященные памяти Марины Цветаевой. Завершение задуманного Пастернак приписывал настоятельности Алексея Крученых.
Тут все полуслова и тени, Обмолвки и самообман, И только верой в воскресенье Какой-то указатель дан. |
В примечании к подаренному Крученых автографу "мысль этих стихотворений" Пастернак связывал "с задуманною статьей о Блоке и молодом Маяковском. Это круг идей, только еще намеченных и требующих продолжения, но ими я начал свой новый, 1944 год"87.
Сергей Дурылин, получив стихи о Цветаевой, писал в июле 1945 года:
"Они прорывают всяческие "бытования" и "бывания", жизненные и условно поэтические (то, что Верлен называл "литературой"). Они заставляют трепетать скорбью, гневом - и вместе великим утешением подлинного "бытия". Это и элегия, и дифирамб, - и со времен лермонтовской "Смерти поэта" не было в нашей поэзии таких звуков и скорбно-элегических и грозно-дифирамбических одновременно. Это у тебя что-то новое, высоко-смелое, глубокое и проникновенное, - и произнесенное так, как Пушкин писал про Мицкевича: "он с высоты взирал на жизнь". Только я прибавлю: и на смерть"88.
Намеченный в начале 1944 года "круг идей" получил некоторое развитие в статье, посвященной столетию со дня рождения Поля Верлена. Она была помещена в "Литературе и искусстве" 1 апреля 1944 года. В ней утверждалась реалистическая сущность творчества Верлена, оставившего "яркую запись пережитого и виденного", его родство с позднейшим творчеством Александра Блока, Рильке, Ибсена и Чехова. Особо отмечены "чувство земной уместности, неотделимой от гения" и беспредельная свобода передачи парижской разговорной речи во всей ее нетронутости и чарующей меткости:
"По сравнению с естественностью Мюссе Верлен естествен непредвосхитимо и не сходя с места, он по-разговорному, сверхъестественно естествен, то есть он прост не для того, чтобы ему поверили, а для того, чтобы не помешать голосу жизни, рвущемуся из него". Вернувшийся из эвакуации Камерный театр снова возобновил переговоры с Пастернаком о пьесе.
"Горе мое не во внешних трудностях жизни, - писал он Ольге Фрейденберг 30 июля 1944 года, - горе в том, что я литератор, и мне есть что сказать, у меня есть свои мысли, а литературы у нас нет и при данных условиях не будет и быть не может. Зимой я подписал договор с двумя театрами на написанье в будущем (которое я приурочивал к нынешней осени) самостоятельной трагедии из наших дней, на военную тему. Я думал, обстоятельства к этому времени изменятся и станет немного свободнее. Однако, положенье не меняется и можно мечтать только об одном, чтобы постановкой какого-нибудь из этих переводов добиться некоторой материальной независимости, при которой можно было бы писать, что думаешь, впрок, отложив печатанье на неопределенное время"89.
Пастернаку снова пришлось прибегнуть к переводам. Были заключены договоры на "Короля Лира" и на "Отелло", переводились стихи Перси Биши Шелли для Антологии английской поэзии.
Публикация четырех переводов из Шелли в журнале "Знамя" 1944 года N 1 предварялась небольшой статьей об отношении к переводу как к "средству векового общенья культур и народов". Вторая часть "Заметок переводчика" посвящена роли Шекспира в английской поэзии, его присутствию и "влиянию в целом множестве наиболее действенных и типических английских приемов и оборотов".
О сотрудничестве Пастернака в газете "Красный флот" писал Николай Жданов в журнале "Дружба народов" (1979, N 11). Первым был заказ написать стихотворение на учреждение 3 марта 1944 года орденов Нахимова и Ушакова. Пастернак немедленно откликнулся на это стихотворением "Неоглядность". Оно было напечатано 8 марта 1944 года. Следующее - "В низовьях" - было опубликовано 26 марта, оно передавало воспоминания одесского детства и всеобщую затянувшуюся тоску по плодотворной работе.
Илистых плавней желтый янтарь, Блеск чернозема. Жители чинят снасть, инвентарь, Лодки, паромы. В этих низовьях ночи - восторг. Светлые зори. Пеной по отмели шорх-шорх Черное море... Было ли это? Какой это стиль? Где эти годы? Можно ль вернуть эту жизнь, эту быль, Эту свободу? |
Когда 10 апреля войсками 3-го Украинского фронта была освобождена Одесса, Пастернаку заказали еще одно стихотворение. Но Жданова смутила в нем, как он пишет, "усложненная образность" и "излишняя натуралистичность". По его требованию название стихотворения было изменено, а текст сокращен на три строфы. Оставшееся переписано по указаниям редактора.
В конце января 1944 года была прорвана блокада Ленинграда, которую чудом пережили Ольга Фрейденберг и ее парализованная мать. Освобождению Ленинграда Пастернак посвятил стихотворение "Победитель", написанное в ритме знаменитого блоковского "О доблестях, о подвигах, о славе":
И вот пришло заветное мгновенье: Он разорвал осадное кольцо. И целый мир, столпившись в отдаленьи, В восторге смотрит на его лицо. |
Оно было опубликовано в газете "Труд" 28 января 1944 года. Туда же было отдано написанное к 1 мая стихотворение "Весна". Одновременно его потребовали и в "Правду", где оно появилось только 17 мая 1944 года с изменениями в двух строчках. Пастернак 21 мая записал в альбоме Алексея Крученых историю публикации:
"В "Правде" соспекулировали на множественном числе "будут цвесть столетья", чтобы получилось больше, хотя одно верное столетье больше многих риторических. Потом вместо "Он" попросили, чтоб было "я", автор. Алеша, ты помнишь, я тебе рассказывал про скандал в "Правде" и "Труде", когда его заверстали в обоих к 1 мая. Б. П. "90.
Мечтателю и полуночнику Москва милей всего на свете. Он дома, у первоисточника Всего, чем будет цвесть столетье. |
В июле 1944 года в издательство "Советский писатель" была сдана рукопись книги под названием "Свободный кругозор", которая включала 10 стихотворений весны 1941 года и 13 военных. Пастернаку снова не удалось напечатать очень существенное для него стихотворение "Русскому гению", тексты военных стихов подверглись новым переделками в связи с ужесточившимся духом времени. После зимнего выступления Фадеева стихотворение "Зима приближается" было переписано, снято упоминание России, соответствующие строки были заменены новым вариантом, ломающим грамматику и смысл. Из "Разведчиков" и "Преследования" были убраны строфы, в которых без романтики рисовался жестокий характер войны. Они трактовались в цензуре как искажение образа советского воина:
В деревню ворвались нахрапом, Как воры или коробейники. |
Или:
Мы материли заковыристо, Как полагалось в их притоне. |
За рамками книги осталось стихотворение "Одесса", про которое автор писал Анатолию Тарасенкову, что просто забыл про него. Книга вышла в начале 1945 года под названием "Земной простор", - "свободного кругозора" цензура не допустила.
Одновременно в тех же редакциях военные стихи печатались в маленьком томике "Избранного", который шел в Гослитиздате. В июне 1944 года Пастернак правил гранки.
"О его содержании можно спорить, - писал он Сергею Дурылину 29 июня 1945 года, - может быть, там и не самое лучшее, но на принципе отбора я стою и в нем уверен. Я там отобрал самое выпуклое, сосредоточенно-образное, осязательное и живое в ущерб отвлеченным притязаньям и тому прутковскому ложному глубокомыслию, к которому всегда приходит невольная, политически вынужденная бессюжетность нынешней литературы"91.
Для "Литературной газеты", которую Пастернак называл "полицейскими ведомостями в руках трех древних граций", Сергей Дурылин написал рецензию на "Земной простор". Она сохранилась в его архиве. Не зная ничего об иезуитских придирках цензуры, изымавшей упоминания о России, он восхищался "тем простым, но глубоким чувством родины, которое так роднит многие новые стихи Пастернака с лермонтовской "Отчизною", с ее целомудренной тишиною, с ее почти благоговейной робостью".
"Кажется, в военных стихах словарь Пастернака еще народнее, чем в предвоенных; речь его еще проще, еще целомудренней сторонится она всяческих приукрашений, малейшей риторики. Пастернак еще строже к себе в этих стихах о суровой године войны, когда строгость и суровость стали условием жизни, условием победы. Невольно приходит на память, с какою простотою писал Лермонтов о русском солдате в "Валерике" и "Бородине" и как Правде, одной Правде посвящал Лев Толстой свои героические "Севастопольские рассказы". Их дорогою идет Пастернак. ...Все стихи Пастернака, о ком бы ни шла в них речь: о саперах или о разведчиках, о защитниках Сталинграда или Ленинграда, - все они обращены к безымянным героям, так же, как лермонтовское "Бородино", так же, как толстовский "Севастополь". ...По точности рисунка, по простоте передачи, по суровой безыскусственности это - почти проза, притом - самая строгая проза, признающая законы пушкинской простоты и толстовской суровости, но в этой "почти прозе" и заключена свежесть и сила стихов Пастернака о войне. ...Великое достоинство стихов Пастернака о войне, что их можно упрекнуть в чем угодно: в прозаичности, в сухости, но только не в краснословии. А "сухость" эта вот какая:
Вы помните еще ту сухость в горле, Когда, бряцая голой силой зла, Навстречу нам горланили и перли И осень шагом испытаний шла?"92 |
Лето 1944 года Пастернак провел в Москве со Стасиком Нейгаузом, 16-летним студентом консерватории. Зинаида Николаевна с Ленечкой перебралась в разоренную дачу в Переделкине и ухаживала за огородом. Два раза в неделю она ездила в Москву и навещала в больнице своего старшего сына.
Из Ташкента возвращалась Ахматова, 13 мая 1944 года она была в Москве. По просьбе Надежды Яковлевны Мандельштам она передала Пастернаку написанное 2 января 1937 года и не отправленное в свое время письмо Осипа Мандельштама с благодарностью за "великий объем и несравненный охват жизненной работы". "Страшно, наверно, получить письмо от человека, которого уже нет, - писала Надежда Яковлевна. - Но то, что там написано - может вам быть только приятно. Как будто друг какой-то руку пожал".
Как пророчески совпадали пожелания погибшего поэта с теперешними стремлениями и муками Пастернака:
"Я хочу, - писал Мандельштам, - чтобы ваша поэзия, которой мы все избалованы и незаслуженно задарены - рвалась дальше, к миру, к народу, к детям..."
В это время Пастернак по заказу Малого театра переводил "Отелло", которого, как он признавался, - "никогда не любил". "Шекспиром я уже занимаюсь полубессознательно, - писал он Ольге Фрейденберг 16 июня 1944 года. - Он мне кажется членом былой семьи, времен Мясницкой и я его страшно упрощаю"93.
Одновременно он перевел тогда несколько стихотворений Симона Чиковани, Аветика Исакяна, Самеда Вургуна, Гаприндашвили, Максима Рыльского и два стихотворения Тараса Шевченко.
Публикуя в "Литературной газете" 9 декабря 1944 года знаменитую сцену из "Отелло", в которой Дездемона поет "Ивушку", Пастернак предварил ее заметкой, где писал:
"В своих работах мы пошли по стопам старых переводчиков, но стараемся уйти еще дальше в преследовании живости, естественности и того, что называется реализмом. Мы отнюдь не льстим себя иллюзией, будто каждая частность нашего труда успешно заменяет прежние примеры. Мы ни с кем не соперничаем отдельными строчками, мы спорим целыми построеньями и в их выполнении наряду с верностью великому подлиннику входим во все большее подчинение своей собственной системе речи и тысяче других секретов, половины которых мы не в состоянии осознать и которые с годами становятся все многочисленнее и строже".
В соответствии со сказанным Михаил Морозов ставил Пастернаку в заслугу то, что "он решительно порвал с буквализмом, стремился к внутреннему, а не внешнему сходству, к сходству портрета, а не копии". Персонажи Шекспира, по словам Морозова, обрели в переводе Пастернака "свое движение, свое дыхание, свой голос"94.
В январе 1945 года был заключен новый договор на перевод обеих частей шекспировской хроники "Генрих IV". Черновик перевода написан левой рукой, потому что Пастернак перетрудил правую, и началось острое воспаление плечевого нерва. Как пианист, он скоро приспособился писать левой рукой.
"Результат писарского, а не писательского переутомления, - писал он Нине Табидзе 14 августа 1945 года, - ведь зарабатывать приходится пропорционально потраченным чернилам, а не пропорционально роли и качеству сделанного, я ведь гордый, как Вы, Ниночка!.. Но грех жаловаться, милая Нина, что-то все время живет и держится в душе, что и в горе является источником радости и все время увлекает и захватывает и помогает снова сносить удары. Так, что, благодаря бога, надо и удивляться ему, а не унывать!"95
Переводы Пастернака из Шекспира привлекли к себе внимание в Англии. Пастернак радостно сообщал Валерию Авдееву в письме от 21 октября 1943 года, что недавно получил из отдела печати английского посольства письмо с комплиментами и шекспировский словарь в подарок.
В газете "Британский союзник", печатавшейся по-русски при английском посольстве в Москве, появилась статья профессора Лондонского университета Кристофера Ренна "Шекспир в переводе Пастернака" (1945. N 22), где говорилось:
"Пастернак достигает такой степени совершенства, какой только можно желать. Он сохраняет поэтичность чувств и все величие Шекспира в монологе Гамлета, в любовных сценах "Ромео и Джульетты", в прекрасных заключительных словах Клеопатры. Знаменитый монолог Гамлета "Быть или не быть" (То be or not to be) является серьезнейшим испытанием для всякого переводчика. Пастернак так перевел этот монолог, что его работой остался бы доволен сам Шекспир, знай он русский язык...
Особое преимущество Бориса Пастернака как шекспировского переводчика заключается в том, что он является выдающимся поэтом в своих собственных произведениях... Он сумел сохранить и перенести в ширящийся поток жизни Советской России все подлинные сокровища, оставшиеся от золотого века русской поэзии - века Пушкина и Лермонтова".
Газета "Советское искусство" срочно, за два дня до даты, заказала Пастернаку статью о Шопене к 135-летию со дня его рождения. В развитие мыслей, высказанных в статьях о Верлене и Шелли, Пастернак говорил о Шопене как реалисте в музыке и давал определение понятий, в высшей степени существенных для его собственной творческой философии:
"Говоря о реализме в музыке, мы вовсе не имеем в виду иллюстративные начала музыки, оперной или программной. Речь совсем об ином. Везде, в любом искусстве, реализм представляет, по-видимому, не отдельное направление, но составляет особый градус искусства, высшую ступень авторской точности. Реализм есть, вероятно, та решающая мера творческой детализации, которой от художника не требуют ни общие правила эстетики, ни современные ему слушатели и зрители. Именно здесь останавливается всегда искусство романтизма и этим удовлетворяется. Как мало нужно для его процветания! В его распоряжении ходульный пафос, ложная глубина и наигранная умильность - все формы искусственности к его услугам".
Редакция несколько месяцев "восхищалась, восхищалась" этой статьей, как писал Пастернак, но так ее и не напечатала. В урезанном виде она была опубликована в журнале "Ленинград" (1945. N 15-16).
Осталась неопубликованной также и рецензия Сергея Дурылина на "Земной простор". В "Литературной газете", по заказу которой она писалась, Дурылину разочарованно сказали: "Мы ожидали, что это будет статья, а это - литературный портрет".
В апрельском номере журнала "Знамя" за 1945 год появилась рецензия А. Тарасенкова, который противопоставлял пейзажные стихи Пастернака, в которых "есть что-то от полотен Серова и Левитана", риторике и сухости стихов о войне, лишенных того "артистизма, с каким он писал раньше и пишет теперь о природе, о любви, об искусстве".
Это ложное эстетски вкусовое мнение определило несправедливое отношение современников к военным стихам Пастернака, "незаметный стиль" которых соответствовал целомудренному и серьезному отношению к событиям, желанию показать войну во всей неприкрашенной обнаженности, не допуская романтической приподнятости, о которой с таким раздражением писал Пастернак в статье о Шопене и которая стала обязательным штампом советской литературы о войне.
В журнале "Звезда" (1945, N 5-6) П. Громов писал:
"...Раньше стихотворение Пастернака было иногда сплошным потоком ассоциаций, одной развернутой метафорой. На диво зорко увиденная деталь, разрастаясь и ширясь, так густо заполняла все пространство стиха, что до поэтической эмоции и мысли стиха надо было продираться, как сквозь колючий кустарник. В этой безбрежности фантазии было обаяние Пастернака, но в этом же была и его слабость. Новая книга поэта - умудреннее и проще".
Весной 29 апреля 1945 года умер Адриан Нейгауз - двадцатилетний сын Зинаиды Николаевны, через месяц из Оксфорда получили известие о смерти Леонида Осиповича Пастернака.
"Дорогая Оля! - писал Пастернак двоюродной сестре. - 31-го мая умер папа. За месяц перед тем ему удалили катаракт с глаза, он стал поправляться в лечебнице, переехал домой, но тут сердце у него сдало, и он умер в четверг, три недели назад"96.
В "Советском искусстве" 13 июля 1945 года была помещена статья Игоря Грабаря "Памяти Леонида Пастернака":
"Недавно в Оксфорде умер в возрасте 83 лет выдающийся русский художник Л. О. Пастернак. В свое время в XIX и начале XX века он играл весьма заметную роль в русском искусстве как видный художник и замечательный педагог, воспитавший несколько поколений художников, из которых многие впоследствии стали крупными мастерами...".
...
|