• Наши партнеры
    monite.com: lexware buchhaltung
  • Пастернак Е.Б. Борис Пастернак. Биография (глава 7, страница 1)

    Глава 1: 1 2 3 4 5
    Глава 2: 1 2 3 4 5
    Глава 3: 1 2 3 4 5
    Глава 4: 1 2 3 4 5
    Глава 5: 1 2 3 4 5
    Глава 6: 1 2 3 4 5
    Глава 7: 1 2 3 4 5
    Глава 8: 1 2 3 4 5
    Глава 9: 1 2 3 4 5
    Глава VII. Переделкино
    1936-1945

    1

    С весны 1933 года в письмах Леонида Пастернака к сыну постоянно обсуждался вопрос о возвращении в Москву. С приходом к власти Гитлера их положение становилось все более и более опасным.

    Выставочное управление в Москве, во главе которого стоял ученик Л. Пастернака Ю. М. Славинский, брало на себя заботы по вывозу картин из Берлина, - по поводу печатания монографии и получения квартиры были получены обещания, определенность которых вызывала большие сомнения у Бориса Пастернака, устраивавшего эти дела. Шел разговор о гостинице, где можно было бы переждать какое-то время, но, зная, как трудно в Москве с жильем и как он сам столько лет не может выбраться из перенаселенной коммунальной квартиры, Пастернак здраво оценивал реальность подобных обещаний.

    Осенью 1935 года "Литературная газета" сообщала о строительстве дома писателей в Лаврушинском переулке против Третьяковской галереи. В конце года предполагалось заселить первые 50 квартир и закончить строительство в первом полугодии 1936 года. Среди писателей, остро нуждающихся в жилье, был назван и Борис Пастернак.

    Дело затягивалось, и лишь 13 мая 1936 года, поверив, наконец, в эту возможность, Пастернак извещал родителей:

    "Ваше существованье придало бы смысл целому ряду материальных облегчений, которые предвидятся у меня, и пока осмыслены недостаточно. По-видимому я с этого лета получу под Москвой отдельную дачу в писательском поселке, а осенью (в обмен на Волхонку) и квартиру. Я об этом раньше не заговаривал потому, что все последние четыре года провел в обещаньях такого рода и ни во что не верю. Но именно в согласии с этой душевной тенденцией я и твержу все время: переезжайте. А там увидим, вместе увидим".

    Пастернак ясно представлял себе лишения и опасности, которые ждут родителей в России, и радость возможной встречи не могла пересилить тревоги, сквозившей в его письмах. Он не скрывал от родителей, как опасно становится переписываться, как он беспокоится, что им будет слишком неспокойно и трудно в неустроенном советском быте. Но в то же время его очень тревожили растущие гонения в Германии, он чувствовал, как их вместе, в России и Германии, накрывает "крыльями одной материалистической ночи".

    Родители чутко улавливали неуверенность интонации и страшный подтекст его писем и порою обижались на него. Забота о квартире в Москве становилась условием их приезда. 24 ноября 1936 года Борис сообщал: "Внес деньги за квартиру и она вам обеспечена".

    Он получил ее только через год, - в декабре 1937-го.

    Одновременно шло строительство дачного поселка в Переделкине. О том, как "достраивались эти писательские дачи, которые доставались отнюдь не даром, надо было решать, брать ли ее, ездить следить за ее достройкой, изворачиваться, доставать деньги, - писал Пастернак Ольге Фрейденберг 1 октября 1936 года. - В те же месяцы денежно и принципиально решался вопрос о новой городской квартире, подходило к концу возведенье дома, начиналось распределение квартир. Все эти перспективы так очевидно выходят из рамок моего бюджета и настолько (раза в три) превышают мои потребности, что во всякое время я бы отказался от всего или по крайней мере, от половины, и сберег бы время, силы, душевный покой, не говоря о деньгах. Но на этот раз, по-видимому, серьезно собираются возвращаться наши. Папе обещают квартиру, но из этого обещанья ничего не выходит и не выйдет. Надо их иметь в виду в планировке собственных возможностей"1.

    2

    Летом 1936 года, как только у мальчиков кончились занятия в школе, Зинаида Николаевна перевезла на новую дачу необходимую мебель и хозяйство и переехала сама. Через некоторое время туда перебрался и Пастернак.

    Писательский поселок еще строился. По две стороны вымощенного булыжником шоссе, которое вело от станции к воротам детского туберкулезного санатория в бывшем имении Самариных, были поставлены дома за штакетными заборами. В сторону вели проселочные дороги, по которым подвозили строевой лес. Строили просторно, с размахом. Большинство домов было спроектировано без участия будущих обитателей. Выбор был достаточно широк. Кроме того, можно было заказать дом по своему вкусу. Так поступили Николай Тихонов, Вера Инбер, Сельвинский. Распределял дачи сам Горький. Пастернаку была отведена одна из первых, построенных в лесу около шоссе. Дом был огромен. Шесть больших комнат, три террасы. Небольшая затененная лужайка, окруженная высокими елями и соснами, позволяла видеть соседний дом, доставшийся Борису Пильняку. Соседом по другую сторону был Беспалов.

    Первое же лето в Переделкине ознаменовалось появлением нового большого цикла стихов. Биографически он основывался на поездке в Грузию 1931 года, под свежим впечатлением которой когда-то писались "Волны" и кавказские стихи "Второго рождения". Теперь, по прошествии пяти лет, в новых стихах отразились главным образом народная жизнь Грузии, ее быт и поэзия, понимание истоков которой выросло в работе над переводами, переписке и дружбе с ее поэтами.

    Еще в июле 1932 года Пастернак писал П. Яшвили: "Что бы я ни задумал, теперь мне Грузии не обойти в ближайшей работе".

    Это намерение осуществилось в 1936 году в стихотворном цикле "Из летних записок". Он был посвящен "Друзьям в Тифлисе". Главными его героями стали два поэта: Тициан Табидзе и Паоло Яшвили.

    В зимних стихах, опубликованных в "Знамени" 1936 года, три последних в подборке явились отражением грузинской поездки в ноябре 1933 года и знакомства с семьей Георгия Леонидзе. В летних - Пастернак на примере Тициана Табидзе и Паоло Яшвили рисовал свое понимание народного поэта, раскрывая духовную и нравственную связь художника с народом. Это было развитием темы, впервые заявившей себя в стихотворении "Поэт, не принимай на веру примеров Дантов и Торкват" из зимнего цикла.


    Не выставляй ему отметок.
    Растроганности грош цена,
    Грозой пади в обьятье веток,
    Дождем обдай его до дна, -
    
    говорил он там об отношении поэта к народу.

    Весной, во время сгущавшихся как тучи над головой Табидзе критических нападок - отзвуков московской дискуссии о формализме, Пастернак старался его поддержать и ободрить:

    "Забирайте глубже земляным буравом без страха и пощады, но в себя, в себя. И если Вы там не найдете народа, земли и неба, то бросьте поиски, тогда негде и искать"2.

    О глыбе потаенного дара Тициана Табидзе, "чувстве неисчерпаемой лирической потенции" и "перевесе несказанного и того, что он еще скажет, над сказанным"3, Пастернак писал теперь в своих стихах о нем:


    Он в глыбе поселен,
    Чтоб в тысяче градаций
    Из каменных пелен
    Все явственней рождаться.
    Свой непомерный дар
    Едва, как свечку, тепля,
    Он - пира перегар
    В рассветном сером пепле.
    

    Вспоминая время своего первого знакомства и влюбленности в Паоло Яшвили, который пригласил его в Грузию и возил, знакомя с разными местами и людьми, Пастернак в своем стихотворении предлагал забыть разногласия последних месяцев:


    За прошлого порог
    Не вносят произвола.
    Давайте с первых строк
    Обнимемся, Паоло.
    
    Ни разу властью схем
    Я близких не обидел,
    В те дни вы были всем,
    Что я любил и видел.
    

    Полемизируя с распространенным впечатлением о Грузии, в частности у Маяковского, как о стране райской беззаботности, Пастернак свою любовь к ней объяснял прежде всего творческим характером ее народа, его связью с исторической традицией. О "полной мистики и мессианизма символике народных преданий, располагающей к жизни воображением и делающей каждого поэтом", Пастернак писал в очерке "Люди и положения", - в 1936 году эта мысль выражалась в стихах:


    Меня б не тронул рай
    На вольном ветерочке.
    Иным мне дорог край
    Родившихся в сорочке.
    
    Живут и у озер
    Слепые и глухие,
    У этих фантазер
    Стал пятою стихией.
    

    Пятая стихия, - объяснял он когда-то, комментируя понятие "квинтэссенции", - это человек, как составной элемент вселенной. В "Волнах" Пастернак характеризовал жителя Грузии, перечисляя и другие "стихии", то есть составные элементы целого:


    И мы поймем, в сколь тонких дозах
    С землей и небом входят в смесь
    Успех и труд, и долг, и воздух,
    Чтоб вышел человек, как здесь.
    

    Двенадцать стихотворений "Из летних записок" с некоторыми редакционными сокращениями появились в октябрьском номере журнала "Новый мир".

    Понимание народности как внутреннего, врожденного качества, не имеющего ничего общего с налетом общедоступности или стилизации, которые пропагандировались на дискуссии о формализме, было превратно истолковано генеральным секретарем Союза писателей В. П. Ставским. В своем докладе на общемосковском собрании 16 декабря 1936 года он сказал:

    "Поэт, которого чуть было не провозгласили вершиной советской поэзии, пишет, печатает с благословения редакции журнала "Новый мир" стихи, в которых клевещет на советский народ.


    Он как свое изделье
    Кладет под долото
    Твои мечты и цели.
    

    Нельзя без возмущенья читать эти строчки и говорить о них!"4 Пастернаку пришлось объясняться в печати, и в своем письме в "Литературную газету" (1937, N 1) он писал, что в строфе, вызвавшей нарекания, говорится "о том, что индивидуальность без народа призрачна, что в любом ее проявлении авторство и заслуга движущей первопричины восходит к нему - народу. Народ - мастер (плотник или токарь), а ты художник - материал. Такова моя истинная мысль, и как бы ни сложилась дальнейшая ее судьба, я в ней не вижу ничего с идеей народа не совместимого. Происшедшее недоразумение объясняю себе одной только слабостью и неудачностью этого места, равно, как и вообще этих моих стихов", - заканчивал он. Надо иметь при этом в виду, что стихотворение было при публикации сокращено на три строфы, и это естественно затрудняло его интерпретацию.

    3

    В заметке 17 февраля 1956 года к неизданному сборнику Пастернак писал, что на формировании его взглядов и "их истинной природы" сказались решающим образом события 1936 года.

    Возмущение тоном "молчалинства", установившимся в литературе, и отсутствием борьбы мнений, которое выплеснулось в его выступлениях на дискуссии о формализме, не встречало сочувствия вокруг.

    Даже близкие друзья, жители Арбатского района, - "и те делают удивленно-изумленные шокированные лица, когда я выкидываю какое-нибудь коленце, - вроде того, как я сказал на дискуссии о том, что понял коллективизацию лишь в 1934 году", - рассказывал он 3 мая 1936 года Анатолию Тарасенкову и Мустанговой о своей встрече с вдовой Андрея Белого".

    По просьбе Бухарина он написал для первомайского номера "Известий" статью о свободе личности, которую надо ежечасно и ежедневно отстаивать, но статью не напечатали.

    Пастернак видел кругом, что "даже по-своему честные люди начинают говорить с чужого голоса", искренно поддакивать и "соглашаться со всей этой чепухой".

    "Я свою задачу вижу в том, - записал Тарасенков его слова, - чтобы время от времени говорить резкие вещи, говорить правду обо всем этом. Нужно, чтобы и другие начали. Когда люди увидят упорство повторения одной и той же мысли - они смогут увидеть, что надо менять положение вещей, и, может быть, оно действительно изменится".

    25 апреля 1936 года он писал своей сестре Лидии в Англию, куда она переехала, выйдя замуж:

    "Ах эта невозможная жизнь! Здешние ее нелепости, становящиеся препятствиями для художника - баснословны. Но такова и должна быть революция, становящаяся все более и более событьем века, все очевиднее и очевиднее выходящая на самую середку в гущу народов. До судеб ли тут, до оправдавшихся ли биографий. Но история размахнулась тут чем-то несговорчиво-крупным и это - возвышает. И достаточно это помнить, чтобы перестать оглядываться и подводить итоги".

    Эти мысли отразились в статье Пастернака, напечатанной в "Известиях" 15 июня 1936 года, через три дня после обнародования проекта Конституции СССР. Она называлась "Новое совершеннолетие" в значении начала исторической жизни после всех двадцатилетних метаморфоз. Открывающуюся возможность осмыслить и творчески одухотворить пережитое в реальном настоящем, а не в воображаемом будущем Пастернак называет свободой.

    "Никогда не представлял я себе свободу как вещь, которую можно добыть или выпросить у другого, требовательно и плаксиво. Нет на свете силы, которая могла бы мне дать свободу, если я не располагаю ею в зачатке и если я не возьму ее сам, не у бога или начальника, а из воздуха и у будущего, из земли и из самого себя, в виде доброты и мужества и полновесной производительности, в виде независимости от слабостей и посторонних расчетов. Так представляю я себе и социалистическую свободу".

    Этой статьей в "Известиях" открывался цикл писательских откликов на проект конституции. В отличие от них, восхвалявших новую конституцию и сразу давших ей название Сталинской, Пастернака волновал главным образом вопрос о ее осуществлении и проведении в жизнь. Речь шла не о данном тексте как таковом, а о будущем, о практике, законодательных дополнениях и широком участии в обсуждении его предначертаний. Вероятно, Пастернаку было известно достаточно много из истории проекта и споров о нем до его обнародования. Еще в 1934 году он писал отцу о несправедливо сложившейся судьбе автора конституции Бухарина, о нападках на него людей, которые "не стоят его мизинца". Но надежды на то, что опубликование проекта обуздает произвол, царивший в стране, оказались напрасны. События ближайших месяцев показали откровенный цинизм конституционного правопорядка.

    В эпилоге "Доктора Живаго" Пастернак четко определяет, что проект конституции не был рассчитан на применение и его обнародование было просто одним их средств "отучить людей судить и думать и принудить их видеть несуществующее и доказывать обратное очевидности"5.

    Первым ударом, решительно оборвавшим общественные иллюзии, был судебный процесс над Зиновьевым и Каменевым. Извещение о нем появилось 15 августа 1936 года. Бухарин находился в это время в отъезде. После окончания работы над проектом конституции, ему, наконец, была разрешена много раз откладывавшаяся поездка на Памир. Он охотился в горах и спустился во Фрунзе в тот самый момент, когда в ходе московского процесса появились показания Каменева, обвинявшего Бухарина, Рыкова и Томского в причастности к террористической деятельности. И под аккомпанемент прессы, прославляющей величие Конституции, началось следствие по "делу" ее творца. Понимая, что это значит, Томский покончил с собой.

    В "Правде" 21 августа было опубликовано пространное письмо под заглавием "Стереть с лица земли". Его подписали 16 писателей, - В. Ставский, К. Федин, П. Павленко, Вс. Вишневский, А. Афиногенов, Н. Погодин, Л. Леонов и другие. Среди них стояло имя Пастернака.

    Обстоятельства появления этой подписи в газете выясняются из записи в дневнике А. К Тарасенкова:

    "Затем наступили события, связанные с процессом троцкистов (Каменев - Зиновьев). По сведениям Ставского - Б. Л. вначале отказался подписать обращение Союза писателей с требованием о расстреле этих бандитов. Затем, под давлением, согласился не вычеркивать свою подпись из уже напечатанного списка.

    Выступая на активе "Знамени" 31 августа 1936 года, я резко критиковал Б. Л. за это <отказ от подписи>. Очевидно, ему передал это присутствовавший на собрании Асмус. Когда после этого я приехал к Б. Л., - холод в наших взаимоотношениях усилился. И хотя Б. Л., перед наступавшей на меня Зинаидой Николаевной, которая целиком оправдывала поведение мужа в этом вопросе, даже несколько пытался "оправдать" мое выступление о нем, видно было, что разрыв уже недалек"6.

    Отношение Пастернака к этому процессу проявилось также в письме к Н. И. Бухарину, посланном 12 сентября 1936 года, на следующий день после того, как в "Правде" было опубликовано сообщение об отсутствии юридических оснований для возбуждения следствия по делу Бухарина и Рыкова. Вдова Бухарина Анна Ларина вспоминает, что письмо Пастернака содержало поздравления с концом следствия и слова о том, что он никогда не верил в его виновность и рад, что Бухарина освободили от подозрений. Иезуитский характер этой "реабилитации" вскрылся через несколько месяцев. "Именно в 36 году, - вспоминал через 20 лет Пастернак, - когда начались эти страшные процессы (вместо прекращения поры жестокости, как мне в 35 году казалось), все сломилось во мне, и единение с временем перешло в сопротивление ему, которого я не скрывал".

    4

    Зиму 1936-37 года Пастернак провел на даче в Переделкине, приезжая в город по делам раза два в месяц. Зинаида Николаевна с мальчиками жила в Москве.

    По Киевской дороге ходили паровые поезда. Далеко не все останавливались в Переделкине. Но примерно раз в полтора часа паровоз подкатывал к станции несколько небольших зеленых вагонов. Платформа была низкая, и, подтягиваясь о поручни лесенки, приходилось карабкаться на нижнюю ступеньку. Вагоны делились на отсеки, как теперешние, жесткие дальнего следования, верхние полки оставались, как правило, не откинутыми, и сидели только на нижних. Вечером в вагонах было темновато, топили углем, и над каждым вагоном поднимался столбик серого дыма. Езды было около часу. В тот год рано стала зима. Шли в поселок мимо кладбища на высоком берегу речки. По деревянному мосту переходили речку, небольшие источники около нее не замерзали, и облачко тумана висело над пирамидальной наледью, по которой стекала ключевая вода. Расчищенная для саней дорога шла меж высоких сугробов. Встречные сани или грузовик заставляли залезать в глубокий снег.

    С конца сентября Пастернак снова возобновил работу над прозой. В письме, написанном 1 октября 1936 года О. Фрейденберг, он признавался, что прошлогодний кризис был вызван, в частности, невозможностью продолжать работу, развивавшую заданные в "Охранной грамоте" вопросы происхождения искусства:

    "Как раз сейчас, дня два-три, как я урывками взялся за сюжетную совокупность, с 32 года преграждающую мне всякий путь вперед, пока я ее не осилю, но не только недостаток сил ее тормозит, а оглядка на объективные условия, представляющая весь этот замысел непозволительным по наивности притязаньем. И все же у меня выбора нет, я буду писать эту повесть"7.

    Но события ближайших месяцев явно не благоприятствовали работе.

    Побывавший летом в Москве, Андре Жид в ноябре издал книгу под названием "Возвращение из СССР", которая вызвала возмущенную отповедь в "Правде". Статья "Смех и слезы Андре Жида" появилась 3 декабря 1936 года. Встретившись с Пастернаком в Доме писателей на вечере, посвященном новой конституции, Анатолий Тарасенков завел с ним разговор о его отношении к Андре Жиду.

    "Дело свелось к тому, - записал Тарасенков у себя в дневнике, - что Б. Л. защищал Жида (речь шла о его книге, посвященной СССР). Я резко выступал против. Если припомнить, что летом мне Б. Л. рассказывал о своем разговоре с А. Жидом, в котором тот отрицал наличие свободы личности в СССР, то эти высказывания Пастернака принимают определенный политический смысл"8.

    В этом месте в дневниковой записи Тарасенкова звучит откровенно доносительский тон. Автор сознательно застраховывал себя от подозрений в сочувствии. Действительно, этот разговор имел далеко идущие последствия. В уже цитировавшемся докладе на общемосковском собрании писателей 16 декабря 1936 года В. П. Ставский заявил:

    "Пастернак в своих кулуарных разговорах доходит до того, что выражает солидарность свою даже с явной подлой клеветой из-за рубежа на нашу общественную жизнь".

    В "Литературной газете" текст сопровождался ремаркой: "Голоса: "Позор!".

    В феврале 1937 года Пастернак вынужден был выступить на Пушкинском пленуме, чтобы отвести эти обвинения. Он сказал, что не читал книги Андре Жида и ее не знает. Но статья о ней в "Правде" вызвала у него омерзение, "не только то общее, которое вы испытали, но кроме того житейское, свое собственное. Я подумал: он со мной говорил, и говорил не просто, он как-то меня мерил - достаточно ли я кукла или нет, и, по-видимому, он меня счел за куклу. И когда меня спросил человек относительно Андре Жида и моего отношения к тому, что он написал, я просто послал его к черту и сказал: оставьте меня в покое".

    Объясняя свой отказ разговаривать с Тарасенковым, Пастернак сказал, что из-за болезни не был у Андре Жида в Париже, когда вся делегация ходила к нему, и не ездил со всеми его встречать, когда тот приезжал в Москву.

    "После речи на Красной площади, он сам явился ко мне, и не успел я его узнать, меня спросили об этом человеке. Я сказал: поговорите со мной о Мальро, а об Андре Жиде я буду говорить с вами немного погода".

    В своей книге А. Жид высказывает недоумение по поводу "полного единомыслия", с которым он столкнулся в своих разговорах с писателями, возмущается весенней "дискуссией о формализме", но упоминаний Пастернака в ней нет. Однако в 1941 году в беседах с Александром Бахрахом он вспоминал, что "боялся рассказывать о своей огромной симпатии к Пастернаку, которая - он это подчеркивал - пробудилась у него молниеносно, чуть ли не при первой встрече. Он говорил, что Пастернак открыл ему глаза на происходящее вокруг, предостерегал его от увлечения теми "потемкинскими деревнями" или образцовыми колхозами, которые ему показывали"9

    После публичных объяснений подобного рода и мучительного выворачивания всем напоказ простых и естественных слов и поступков Пастернак уединялся на своей даче в Переделкине и погружался в работу.

    Работа перемежалась чтением.

    "Ах, великая штука история. Читаю я тут 20-ти томный труд Ж. Мишле "Histoire de France". Сейчас занят VI томом, падающим на страшную эпоху Карла VI и VII с Жанной Д'Арк и ее осужденьем и сожженьем. Мишле страницы за страницами приводит из первоисточников", - писал он родителям 24 ноября 1936 года.

    Еще в конце 1928 года Пастернак, разбирая роман Константина Федина "Братья", писал о возникающей в искусстве последнего времени "бессознательной заботе о восстановлении нарушенной нравственной преемственности", что одновременно есть "забота и о потомстве и о современниках". Роман Федина показался ему близок именно этим безотчетным стремлением "замирить память".

    "Когда-то, - писал он, - для нашего брата было необязательно быть историком или его в себе воспитывать. Очень немногие поняли необходимость этого в наши дни"10.

    Теперь, в середине 30-х годов, Пастернак в полной мере определил свой долг историка, свидетеля и летописца. Читая книгу Тарле о Наполеоне, историю Маколея, Прескотта, он понимал, как бесценны свидетельства современников и очевидцев страшных эпох. В цитированном выше письме родителям он восхищается "Хроникой Карла VI", которую написал в тюрьме глава купечества Жювеналь дез Урсен. Мишле широко пользовался его описаниями.

    "Где теперь этот Juvenal, кто скажет, а вот я читаю его хронику, которой полтысячи лет, и волосы подымаются дыбом от ужаса. Славен современник, запечатлевший пережитое, пусть и насидевшийся в тюрьме Tour de Nesle и потому могущий показаться всяким циникам наивным Митрофанушкой".

    В опустевшем на зиму Переделкине вечерним собеседником и другом Пастернака стал драматург Александр Афиногенов. В его дневниках сохранились записи их встреч и разговоров. Афиногенов переживал тогда трудное время, подвергался критическим нападкам. Весной 1937 года он был исключен из партии, осенью - из Союза писателей. От него отступились друзья. Со дня на день он ждал ареста. В этот год, по его словам, Пастернак развернулся перед ним "во всей детской простоте человеческого своего величия и кристальной прозрачности". Он был поражен его предельной искренностью - "не только с самим собой, но со всеми, и это - его главное оружие. Около таких людей учишься самому главному - умению жить в любых обстоятельствах самому по себе", - писал Афиногенов11.

    В его дневнике есть запись, сделанная 24 января 1937 года, на следующий день после начала процесса над Пятаковым, Радеком, Сокольниковым. За неделю до этого исчезла подпись Бухарина, как ответственного редактора, со страниц "Известий" и появилось сообщение о привлечении его к новому судебному расследованию. Полосы газет буквально затопили писательские отклики. Отдельные заметки были подписаны людьми безусловной нравственной репутации, такими, как И. Бабель, А. Платонов, Ю. Олеша, Д. Мирский, Ю. Тынянов.

    На 25 января было назначено заседание президиума Союза писателей. Накануне Афиногенов зашел к Пастернаку. Он "рубил ветки с елей. Подставлял лестницу, неловко ударял топором, ветки падали, работница ломала их и складывала на санки. Лицо у него было в соринках от веток и зимней прелой хвои".

    В ответ на предложение ехать завтра вместе и выступать на президиуме он сказал:

    "Я буду говорить откровенно. Мне трудно выступать. Что сказать? Можно сказать так, что потом опять начнется плохое. Меня будут ругать. Не поймут. И опять на долгое время я перестану работать. Жена упрекает меня в мягкотелости. Но что мне делать? Кому нужно мое слово, - я мог бы рассказать о встрече с Пятаковым, Радеком, Сокольниковым у Луначарского. Они упрекали меня в мягкотелости, в нерешительности, в отсталости от жизни, в неумении перестроиться. Они слегка презирали меня. А я невзлюбил их за штампы в мыслях и разговоре. Но те же штампы и теперь висят надо мной. Они в "Литгазете" - в статьях, в словах... Я помню Пикель <литературный критик, осужденный по делу Зиновьева - Каменева> говорил ужасный вздор с видом учителя, уверенного в правоте. Я не верил ему. Но теперь, когда я смотрю в лицо того, кто говорит мне - так же учительски, - я вижу в нем штамп Пикеля... Я не понимаю, зачем мне говорить с большой трибуны?"12

    Пастернак не поехал на заседание президиума, его подписи нет под резолюцией, которая использовала в своем названии формулу полгода назад скончавшегося Горького: "Если враг не сдается, его уничтожают". Ее подписали 25 человек, среди которых были близкие друзья Пастернака: Всеволод Иванов, Афиногенов, И. Сельвинский, Б. Пильняк. В архиве Союза писателей вместе со стенограммами выступавших на собрании Суркова, Безыменского, Сельвинского сохранилась написанная карандашом записка Пастернака с просьбой присоединить его подпись к подписям товарищей:

    "Я отсутствовал по болезни, к словам же резолюции нечего добавить". И далее в прямом противоречии с текстом резолюции, дышавшей звериной ненавистью и ложью, он писал о своей любви к родине, - "старинному, детскому, вечному слову", которая сливается в душе и в истории с "родиной в новом значении, родиной новой мысли, нового слова".

    "...И ни о чем не хочется распространяться, но тем горячее и трудолюбивее работать над выражением правды, открытой и ненапыщенной, и как раз недоступной в этом качестве подделке маскирующейся братоубийственной лжи"13.

    Последние слова могли быть вызваны показаниями Карла Радека на суде, данными против его близкого друга Н. Бухарина. Этим объясняется также посланное в те дни небольшое письмо Пастернака к Бухарину, "как ни странно, не задержанное", о котором вспоминает его вдова А. М. Ларина.

    "В письме он писал, "что никакие силы не заставят меня поверить в ваше предательство". Он также выражал недоумение происходившими в стране событиями. Получив такое письмо, Николай Иванович был потрясен мужеством поэта, но чрезвычайно озабочен его судьбой"14.

    А. М. Ларина рассказывала нам в 1982 году, что Николай Иванович, хорошо понимая, что все письма, приходящие к ним в Кремль, проверяются, заплакал, прочитав письмо Пастернака, и сказал: "Ведь это он против себя написал".

    Через день, 27 февраля, Бухарин и Рыков были арестованы и отправлены в тюрьму.


    1. назад Б. Пастернак. Переписка с О. Фрейденберг. С. 160.
    2. назад "Вопросы литературы". 1966. N 1. С. 173.
    3. назад "Люди и положения".
    4. назад "Литературная газета". 20 декабря 1936. ** "Вопросы литературы". 1990. N 2. С. 90.
    5. назад "Доктор Живаго". С. 586-587.
    6. назад "Вопросы литературы". 1990. N 2. С. 95.
    7. назад Переписка с О. Фрейденберг. С. 161.
    8. назад "Вопросы литературы". 1990. N 2. С. 95.
    9. назад "Континент". 1976. N 8. С. 364-365.
    10. назад Письмо от 6 декабря 1928. - "Волга". 1990. N 2. С. 165.
    11. назад "Вопросы литературы". 1990. N 2. С. 108.
    12. назад Там же.
    13. назад ЦГАЛИ, фонд N631.
    14. назад "Огонек". 1987. N 48.

    ...

    Глава 1: 1 2 3 4 5
    Глава 2: 1 2 3 4 5
    Глава 3: 1 2 3 4 5
    Глава 4: 1 2 3 4 5
    Глава 5: 1 2 3 4 5
    Глава 6: 1 2 3 4 5
    Глава 7: 1 2 3 4 5
    Глава 8: 1 2 3 4 5
    Глава 9: 1 2 3 4 5
    Раздел сайта: