|
Письма жене в Геленджик лета 1928 года подробно описывают работу по переделке стихов, написанных до "Сестры моей жизни". Пастернак задержался в Москве в ожидании денег из ГИЗа, предложившего ему переиздать свои первые книги.
Собирая стихи 1912-1917 годов, он вдруг увидал полную невозможность предлагать их в прежнем виде. Рассчитанные на другое время и других читателей, они превращались, по бескомпромиссному мнению автора, в неоправданную претензию.
"То, что из дружбы, - писал Пастернак жене в июне 1928 года, - я считал делом, наукой и пользой и чем считал себя обязанным Боброву и (даже!) Асееву, вижу ясно теперь на бросающихся в глаза сравненьях - было никчемным вредом, приближавшим судьбу сделанного к действительности (всегда условной), и всегда понижавшим мои живые задатки или лучше сказать уровень, предшествовавший у меня каждый раз таким "успехам"... Только компромиссы в сторону живых сил, литературой не затронутых, сказывались благотворно... Но все, что обращено в Близнеце и Барьерах к тогдашним литературным соседям и могло нравиться им - отвратительно, и мне трудно будет отобрать себя самого среди этих невольных приспособлений, и еще труднее - дать отобранному тот ход, который (о как я это помню!) я сам тогда скрепя сердце пресекал из боязни наивности и литературного одиночества. Отсюда и Центрифуга и Футуризм".
В раздел, получивший название "Начальная пора", вошли 11 стихотворений из 21, составлявших книгу "Близнец в тучах". Почти заново были переписаны "Сон", "Вокзал", "Венеция", "Зима" и "Зимняя ночь". Раздел открывался тремя стихотворениями из альманаха "Лирика" 1913 года.
Была переработана поэма "Город" 1916 года, "Наброски к фантазии "Поэма о ближнем" превратились в удивительные по лирической силе "Отрывки из поэмы".
В стихотворении "Мельницы", написанном в 1915 году после поездки в Красную Поляну, образ мельниц приобрел более отчетливое символическое значение творческой личности, художника, то есть гения, каторжным трудом отрабатывающего "воздушную ссуду".
Теперь перед ними всей жизни умолот. Все помыслы степи и все слова, Какие жара в горах придумала, Охапками падают в их постава. |
Пастернак намеревался посвятить это стихотворение Маяковскому, выявляя тем самым первоначальный импульс его написания. Но потом посвящение Маяковскому было перенесено на весь раздел "Поверх барьеров", включивший стихотворения 1914-1916 годов.
В новых редакциях высвечивались биографические подробности, давались названия, уточняющие смысл изображенного или его географическую соотнесенность, снимались переходившие из одного стихотворения в другое повторяющиеся мотивы. Стихи объединялись в небольшие циклы из 2-3-х вещей, тематически распределяясь по временам года и месту написания. Из 49 стихотворений "Поверх барьеров" 1917 года 31 вошло в переиздание. Коренным образом переменились направленность, атмосфера и самый дух книги. Усиливая отмеченный еще Константином Локсом "дифирамбизм", Пастернак убирал диссонирующие элементы тоски, одиночества, гибели молодости, зловещих и пугающих черт уральского пейзажа.
Так, например, изменилось описание грозы в стихотворении "После дождя" - вместо урона, который претерпевала природа, "смрада разложившихся небес" и тому подобных бодлеровских нот, оно наполнилось благоуханием садовых испарений и сверканием градинок на грядках клубники.
Теперь не надышишься крепью густой. А то, что у тополя жилы полопались, - Так воздух садовый, как соды настой, Шипучкой играет от горечи тополя. |
В "Балладе" стало более отчетливым стремление проникнуть в сокровенный мир высшей реальности, лежащий за миром внешних явлений, - понять замысел и сущность этой "второй вселенной". Отмеченная в очерке "Люди и положения" "тяга к провиденциальному", которая с малых лет владела им, выражалась горячей верой в "существование высшего героического мира, которому надо служить восхищенно, хотя он приносит страдание". Нравственные обоснования этого мировоззрения сильно и ярко были изложены в лекциях Томаса Карлейля "Герои и героическое в истории", изданных по-русски в 1891 году. Знакомство со Скрябиным, вылившееся в поклонение ему, дало этой философии реальные основания.
"Семена его воззрений, по-детски превратно понятые, - писал Пастернак, - упали на благодарную почву".
Музыка и в ней Скрябин стали мистическим центром юношеского культа.
Героический мир "Баллады" окружен атрибутами немецкого романтизма, свойственного жанру: герольд скачет верхом на прием к таинственному графу, как главному лицу этого мира. Поэт выступает глашатаем, несущим весть о тайне бытия, тогда как безответность графа, огражденного от вопросов герольда "стеной религий", говорит о высшей божественной сущности образа.
Зачем же, земские ярыги И полицейские крючки, Вы обнесли стеной религий Отца и мастера тоски? |
Среди отброшенных при переработке вариантов заглавия стихотворения было "Баллада Шопена". В окончательной редакции упоминание о балладах Шопена введено в текст словами:
Я помню, как плакала мать, играв их. |
Шопеновские баллады были для Пастернака своеобразным концентратом, в котором он "выварился" в детстве, - как он писал Марине Цветаевой 20 апреля 1926 года, сопоставляя сходную роль семьи и музыки в формировании их обоих.
Зачем вы выдумали послух, Безбожие и ханжество, Когда он лишь меньшой из взрослых И сверстник сердца моего. |
Раздел "Поверх барьеров" оканчивался стихотворением "Марбург". В новой редакции выявился более определенно мотив второго рождения, как преодоление тяги к смерти, подсказанное инстинктом и природой. Достойной альтернативой становится необходимость жить заново, видя, как из жизни уходит то, что ее недавно наполняло.
Я вышел на площадь. Я мог быть сочтен Вторично родившимся. Каждая малость Жила и, не ставя меня ни во что, В прощальном значеньи своем подымалась. |
"Ты настолько легко себе представишь, - писал Пастернак жене 20 июня 1928 года, - громоздкость и трудность этого всего, что пожалуй даже скажешь, что это сумасшествие и этого делать нельзя и не надо. Но даже и ты, родная, можешь говорить, что хочешь, а я это делаю и сделаю. Вот отчего я не могу тебе много и часто писать. Это адова работа потому, что в неделю или две надо набраться масштабов, растянувшихся по десятилетиям, чтобы не соврать в переделке в отношеньи разновременных замыслов и пожеланий, так неудачно в свое время исполненных".
И далее:
"Я думаю, эта книга будет не хуже "Сестры". Отделы будут посвящены Асееву, Маяковскому, Жене, Андрею Белому, может быть, другим. При переизданьи "1905 г." я вставлю посвященье М. Цветаевой. Здесь же ничего с ней не связано и она обидится, не найдя себя среди родных и знакомых... посвященье "Высокой болезни" Асе Цветаевой дало бы ей нечто вроде революционной рекомендации, а жизнь ее трудна. Но спокойных, широких, длительных посвящений будет три: тебе, Коле и Володе... Но что-то по-ребячески ликует во мне, что к зиме вся старая заваль будет выправлена, собрана и приведена в порядок. Можно будет осмотреться и взглянуть вперед. Квартира эта была еще в большем запущеньи, чем наша действительная".
Рукопись в ГИЗ была сдана 12 июля 1928 года, и через несколько дней Пастернак, получив деньги, приехал к своим в Геленджик. Но работа еще продолжалась, и новые варианты "Мельниц" посылались Николаю Замошкину в "Новый мир", где публиковались переделки "Из старой тетради".
Замыслы "крупного и вечно-снежного" путешествия по Кавказу, совместно с Полонскими, не осуществились, и, оставляя сына на Прасковью Петровну Устинову, приехавшую помогать Евгении Владимировне, Пастернаки вдвоем частью на автомобиле, частью пешком, по железной дороге и на пароходе объехали побережье, побывали в Туапсе и Сочи. Вместе с Женечкой они ездили на фаэтоне, запряженном парой, в Джанхот, бухту удивительной красоты недалеко от Геленджикской. В Москву вернулись 16 сентября.
Работа над сборником "Поверх барьеров" продолжалась и по возвращении. Пастернак писал о ее захватывающем характере Осипу Мандельштаму 24 сентября 1928 года:
"Летом кое-кому показывал, люди в ужасе от моих переделок. Я понимаю их и чувствую почти им в тон. И однако ничего не могу поделать и продолжаю начатое. В этом есть что-то роковое. Может быть я развенчиваю себя и отсюда такое упоенное, ничего не слышащее упрямство"59.
Отвечая на вопрос писательской анкеты "Моя первая вещь", Пастернак объяснял внутреннюю необходимость переделки изменением времени и общества, не устоявшегося в своей новизне.
"Вещи, которыми я дебютировал, писались до войны. Независимо от того, каким оно было в действительности, время казалось положенным от природы. Живая очевидность молча говорила за себя. Она действовала сильнее всяких разъяснений. Символика личного роста художника, внутренняя символика его творческого напряжения была тем языком, красноречье которого не оставляло ничего в неясности. Искусство и тогда не задавало загадок, но оно могло себе позволить лаконическую недосказанность, иногда от него неотъемлемую..."
Краткая характеристика операции, проделанной над ранними стихами, дается со всей жесткостью постороннего взгляда:
"Исходя из общих наблюдений над современным искусством, его судьбой и ролью в обществе, я сделал следующее. Лучшие из ранних вещей я остановил в их поэтическом теченьи, в их соревнующемся сотрудничестве с воображеньем, к которому они обращались, в их полете и расчете на подхват с ближайшей родной трапеции, жившей однажды тем же полетом и расчетом. Все, что в них было движущегося и волнообразного, я превратил в складки закостенелого и изолированного документа. Веянье личного стало прямой биографической справкой. Растворенная в образе мысль уступила место мысли, доведенной до ясности высказанного убежденья"60.
"Кончается год, - писал Пастернак сестре Жозефине 31 декабря 1928 года, - десятый час вечера, ударили в колокола, скоро пора одеваться и ехать встречать новый".
Через четыре дня письмо было продолжено:
"Встречали всю ночь... От Пильняка в 4 часа с Женей (из Петровского парка) отправились на другой конец света за Таганку к Маяковскому, где не был больше двух лет. Со 2-го числа засел за чтение груды трудов по гражданской войне - более 10 000 страниц... все это нужно одолеть и съесть... Мне придется пережить период, напоминающий пору, в которую я начинал "1905-й год". Я не собираюсь писать "Семнадцатый", но мне придется прочитать обширную литературу по гражданской войне, чтобы не оставаться невеждой в этом отношении, и это отымет много времени, которое окупится не сразу".
Заключая договор с Ленгизом на издание "Спекторского", Пастернак оговаривал, что заключительные главы он может написать только к осени, после окончания работы над повестью, "которая будет отдельным фабуляторным звеном "Спекторского", чтобы облегчить заключительное стихотворное его звено"61.
Объясняя сюжетное распределение материала между романом "Спекторский" и повестью, он писал в журнале "На литературном посту" (1929, N 4-5):
"Часть фабулы в романе, приходящуюся на военные годы и революцию, я отдал прозе, потому что характеристики и формулировки, в этой части всего более обязательные и разумеющиеся, стиху не под силу. С этой целью я недавно засел за повесть, которую пишу с таким расчетом, чтобы, являясь прямым продолжением всех до сих пор печатавшихся частей "Спекторского" и подготовительным звеном к стихотворному его заключению, она могла бы войти в сборник прозы, - куда по своему духу и относится, - а не в роман, часть которого составляет по своему содержанию".
Предварительное распределение сюжета разошлось с осуществлением, и до гражданской войны в повести дело не дошло. Пастернак думал поспеть с повестью к апрельскому номеру "Нового мира", перенесли на майский, но и к нему не поспел.
"Пришлось прибегнуть к помощи стихов", - как он писал Анне Ахматовой, посылая обращенное к ней стихотворение:
"Я третий месяц очень усидчиво работаю над большой повестью, которую пишу с верой в удачу. Я недавно болел, но не прерывал работы. Мне очень хорошо. Далекий от мысли, что я это осуществляю, я вновь, как бывало, умилен до крайности всем тем, что человеку дано почувствовать и продумать. Мне некуда девать это умиленье, повесть потеряла бы в плотности, если бы я все это излил на нее одну. Мне приходится исподволь писать стихи. Их теперь, в моем возрасте, я понимаю как долговую расплату с несколькими людьми, наиболее мне дорогими, потому что, конечно, именно они - истинные адресаты, к которым должно быть обращено это умиление. Я хочу написать стихотворенье Марине, Вам, Мейерхольдам, Жене и Ломоносовой, нашей заграничной приятельнице"62.
Подборка стихотворных посланий, напечатанная в "Красной Нови" (1929, N 5), отразила, по словам Пастернака, "последний остаток лирического чувства", догоравший в нем "в форме живого (и конечно неоплатного) долга перед несколькими большими людьми и большими друзьями". Сначала он хотел "уплатить" этот долг посвящениями стихов и разделов в составлявшейся летом книге "Поверх барьеров", но издание задерживалось, и теперь он восполнял пробел специально обращенными к друзьям стихотворными посланиями. Предполагалось включить написанное в качестве дарственной надписи на "Сестре" стихотворение "Маяковскому" (1922 года), но редактор "Красной нови" Федор Раскольников отказался его печатать. Подборка содержала два послания к Цветаевой (по цензурным условиям - без обозначения ее имени), Анне Ахматовой и Мейерхольдам. Стихотворения объединялись общим для всех чувством поддержки и участия в трудных, по-разному для каждого, жизненных обстоятельствах и желанием выразить им свое душевное сочувствие. Стихотворения Жене и Раисе Ломоносовой, по-видимому, написаны не были. Евгении Владимировне был посвящен раздел "Эпические мотивы".
Отправив жену на месяц в Крым, Пастернак кончил повесть.
"За сделанную часть, - писал он 31 мая 1929 года родителям, - я вознагражден сторицей. Во вторник я ее читал у Пильняка в обществе молодежи. Вероятно, мы друг друга взаимно гипнотизировали, и эта ночь в Петровском парке нам приснилась. Сном этим я с избытком и вознагражден. Я давно (после Вашего отъезда отсюда ни разу) этого не переживал".
"И хотя я понял, - писал Пастернак 14 июня Николаю Тихонову о том же вечере, - что все это вызвано Петровским парком, а не прозой, меня именно то и радовало, что эта неприкрыто чистая чужепричинность мне дороже каких-то критических выяснений сделанного. Я радовался ей, как сквозной, неподдельной случайности, до бесстыдства откровенной"63.
Повесть так и осталась без названия, "да называть - рано, - писал Пастернак Тихонову 21 мая 1929 года, - четвертая, вероятно, доля предположенного. В целом, может быть, назову "Революция", если к лицу будет"64.
Судя по упоминаниям в письмах, работа над продолжением "Повести" тянулась до 1935 года. Рукописи не сохранились.
Сюжет опубликованной части построен на событиях предвоенного лета 1914 года, того последнего по счету лета, "когда еще жизнь по видимости обращалась к отдельным и любить чтобы то ни было на свете было легче и свойственнее, чем ненавидеть".
Обрамлением глав, посвященных этому лету и данных в виде воспоминаний, продолженных во сне, служат сцены приезда Сергея Спекторского к сестре в Соликамск в начале 1916 года. Мировая война фигурирует лишь в репликах персонажей, в упоминании о ранении одного из братьев Лемохов и о встрече с ним за два дня до объявления войны. История Фардыбасова, матроса с миноносца "Новик", приехавшего в отпуск, слегка намеченная в эпизоде посещения завода, должна была иметь развитие в дальнейшем сюжете несохранившегося романа.
Повесть строилась на авторских воспоминаниях о 1916 годе, проведенном на уральских заводах, о приобретенных там знакомствах с профессиональными революционерами Л. Я. Карповым, Борисом Збарским, его братом - Яковом Ильичом и другими; характерные черты их разговоров и манеры поведения Пастернак пытался зарисовать еще в главе из повести 1918 года "Безлюбье".
"Вот уже десять лет передо мной носятся разрозненные части этой повести, и в начале революции кое-что попало в печать", - писал Пастернак, начиная свою новую "Повесть".
Обстановка немецкого дома Фрестельнов и положение в нем Сергея Спекторского близки к обстоятельствам жизни Пастернака домашним учителем у Филиппов. Письмо с натуры придавало достоверность воображаемым сценам и диалогам, в которых разрабатывались новые аспекты пастернаковской темы отношения к женщине, всегда непосредственно связанной с нравственным оправданием революции. Здесь в "Повести" истоки этой темы освящены прямой ссылкой на Льва Толстого, "то есть самое русское из всего, что достойно этого званья".
Мечта Пастернака о книге, в которой было бы "про все это прописано, ну просто-таки про все, про все", выразилась в эпизоде, где Спекторский, сидя в гостях у Сашки, видит ее в мыслях среди других женщин, отправляемых в больницу под конвоем городовых. "Детство Люверс", которое когда-то писалось как начало такой "книги", теперь оказывалось неподходящим: "Про другую это все: и фамилия не русская, и город другой".
Посылая родителям "Повесть", напечатанную в "Новом мире" N 8 1929 года, Пастернак перечислял в письме имена и биографические обстоятельства, в ней использованные. При этом он называл братьев Збарских, которые нашли отражение в двух Лемохах, и Синяковых. Возможно также, что образ Анны Арильд включил черты англичанки, бывшей гувернантки сестер Высоцких, которая жила в доме у Филиппов и с которой Пастернак занимался английским языком. О ней вспоминала Ида Фельдцер-Высоцкая, отмечая, как близка проблематика "Повести" вопросам "пошлости" и чистоты, которые волновали их в эти годы65.
Самостоятельный сюжет про Игрека Третьего, отрывком включенный в "Повесть", напоминает фрагменты символической прозы раннего Пастернака. Можно предположить, что вещь, упоминаемая в письмах к Марине Цветаевой под названием "Чужая судьба", которую Пастернак высоко ценил и собирался закончить в 1926 году, в 1929 году вошла вставным рассказом в "Повесть".
В конце октября Пастернак написал последние главы "Спекторского" и 6 ноября 1929 года выслал рукопись в Ленинград заведующему литературно-художественным отделом Ленгиза Павлу Николаевичу Медведеву.
"Сегодня высылаю Вам "Спекторского". Вероятно, Вам, как заведующему отделом, придется его прочесть. Так как на все вопросы я ответил себе уже и сам, - и в самом безутешнейшем смысле, то назову лишь один, решить который сам не в состоянии. Я знаю, что это - неудача, но не знаю, мыслимо ли ее опубликованье? Или еще точнее: мне трудно судить, находится ли ее выпуск в пределах объективной мыслимости, широкой, человеческой, - а не главлитовской (в последнем отношении вещь совершенно невинна). Потому что со стороны субъективной я этот вопрос решаю положительно... Когда пять лет назад я принялся за нее, я назвал ее романом в стихах. Я глядел не только назад, но и вперед. Я ждал каких-то бытовых и общественных превращений... в состояньи некоторой надежды на то, что взорванная однородность жизни и ее пластическая очевидность восстановится в теченье лет, а не десятилетий, при жизни, а не в историческом гаданьи. И как бы я ни был мал, такой ход придал бы мне силы - а ее рост, при живом росте общих нравственных сил, и есть единственная фабула лирического поэта. Потому что даже и о гибели можно в полную краску писать только, когда она обществом уже преодолена и оно вновь находится в состояньи роста"66.
В конце месяца Пастернак получил ответ, где говорилось о колебаниях Ленгиза в вопросе об издании "Спекторского" - "по неясности его общественных тенденций".
В последних главах романа дана тревожная картина Москвы 1919 года во всей живописности ее разрушенного быта, зарисовки чередуются с размышлениями об общественных сторонах уклада, который зачеркивал возможность индивидуальной судьбы и биографии широтою исторического масштаба:
Поэзия, не поступайся ширью. Храни живую точность: точность тайн. Не занимайся точками в пунктире И зерен в мере хлеба не считай. Недоуменьем меди орудийной Стесни дыханье и спроси чтеца: Неужто, жив в охвате той картины, Он верит в быль отдельного лица? |
Пастернак не мог согласиться с мнением Ленгиза "об идеологической несоответственности" окончания романа.
"Все б это ничего, - писал он 30 декабря Медведеву, - но разговор пошел как с уличенным мошенником: на букве идеологии стали настаивать, точно она - буква контракта. Точно именно в договоре было сказано, что в шахты будут спускать безболезненно, под местной анестезией, и это будет не мучительно, а даже наоборот; и террор не будет страшен. Точно я по договору - выразил готовность изобразить революцию как событье, культурно выношенное на заседаниях Ком. Академии в хорошо освещенных и отопленных комнатах при прекрасно оборудованной библиотеке. Наконец, точно в договор был вставлен предостерегающий меня параграф о том, что изобразить пожар значит призывать к поджогу"67.
Образ оскорбленной девочки, выбросившейся из окна и перелетевшей "в руки черни", дан как символ восставшего времени и олицетворение революции.
По всей земле осипшим морем грусти, Дымясь, гремел и стлался слух о ней, Марусе тихих русских захолустий, Поколебавшей землю в десять дней. |
Через два года этот образ был повторен в послесловии к "Охранной грамоте":
"Едва ли сумел я, как следует, рассказать Вам о тех вечно первых днях всех революций, когда Демулены вскакивают на стол и зажигают прохожих тостом за воздух. Я был им свидетель. Действительность, как побочная дочь, выбежала полуодетой из затвора и законной истории противопоставила всю себя, с головы до ног незаконную и бесприданную".
Об этих строфах "Спекторского" Пастернак писал Медведеву: "...из всей рукописи, находящейся сейчас у Вас, самое достойное (поэтически и по-человечески) место - это страницы конца, посвященные тому, как восстает время на человека и обгоняет его. Это была очень трудная, очень неуловимая по своей широте тема, и я доволен ее разрешеньем. Я никогда не расстанусь с сознаньем, что тут и в этой именно форме я о революции ближайшей сказал гораздо больше и более по существу, чем прагматико-хронистической книжкой "905-й год" - о революции девятьсот пятого года"68. Аналогична авторская оценка в письме к Игорю Поступальскому: "...скажу, что эти две-три страницы о преображены! времени (между прочим и о революции и истории) - единственное подлинно новое, что мне посчастливилось сделать за все последние годы. Мне кажется, только эти строфы, объект которых мне открылся лишь с большого подъема, хоть несколько возвышаются над нелирическим состояньем всей нашей лирики, то есть над тем ее состояньем, при котором человеку ничего, сверх уже усвоенного им в повседневности, не открывается. Если вещи посчастливится, Вы увидите этот отрывок в XII N "Красной нови".
Поздравляя с Новым, 1930 годом Медведева, приписавшего несколько утешительных слов на записке Ленгиза о том, что договор на издание "Спекторского" расторгнут, Пастернак писал:
"Сколько кругом ложных карьер, ложных репутаций, ложных притязаний. И неужели я самое яркое в ряду этих явлений? Но я никогда ни на что не притязал. Как раз в устраненье этой видимости, совершенно невыносимой, я стал писать "Охранную грамоту". Я готов быть осужденным и вычеркнутым из поминанья задело, на основаньи моей действительной наличности, но не иначе. Я никогда победителем себя не чувствовал и об этом не думал. Но и "литературой" не занимался. Отсюда усиленный автобиографизм моих последних вещей: я не любуюсь тут ничем, я отчитываюсь как бы в ответ на обвиненье, потому что давно себя чувствую двойственно и неловко. Поскорей бы довести до конца совокупность этих разъяснительных работ. И тогда я буду надолго свободен, я писательство брошу"69.
...
|