|
Своим чередом шла работа над поэмой о Шмидте, и 18 мая 1926 года первая часть, состоящая из 9 глав, была сдана в "Новый мир". Она начиналась "Посвящением" в виде акростиха Марине Цветаевой. Посылая ей в письме текст этого стихотворения, Пастернак объяснял:
"Тут понятье (беглый дух): героя, обреченности истории, прохожденья через природу, - моей посвященности тебе. Главное же, как увидишь, это акростих с твоим именем, с чего и начал, слева столбец твоих букв, справа белый лист бумаги и беглый очерк чувства"17.
Мельканье рук и ног, и вслед ему: "Ату его сквозь тьму времен! Реви рога! Ату! А то возьму И брошу гон и ринусь в сон ветвей". |
В стихотворении писание исторической поэмы приравнивается к охоте, то есть погоне за ускользающим призраком героя. История, как всегда у Пастернака, представлена лесом, через который несется охота, и возникающие на каждом шагу подробности ("что ни пень - Сатурн") увлекают поэта лирической теплотой, лирическими отступлениями "в сон ветвей" или "во тьму времен", мешая преследованию. Цветаева не поняла этого стихотворения, усложненного формальной задачей акростиха, и после ее письма, где она резко критиковала поэму, Пастернак просил позволить ему снять посвящение. К тому же публикация посвящения в N 8-9 "Нового мира" вызвала скандал, Пастернаку было предъявлено обвинение в намеренно зашифрованном вредительстве, и он вынужден был письменно оправдываться перед Вячеславом Полонским.
В работе над поэмой Пастернак опирался на исторические документы, давшие ему возможность заменить свой лирический голос голосом Шмидта, его корреспондентки, народных толп, официальных донесений. Была широко использована книга "Лейтенант П. П. Шмидт. Письма, воспоминания, документы" (1922), откуда взята линия переписки и встреч Шмидта с Зинаидой Ризберг. Когда была окончена первая часть поэмы, Пастернак внезапно нашел "матерьял, неизмеримо существеннейший, чем тот, которым пользовался", - как он писал 23 мая 1926 года Цветаевой. Это были воспоминания сестры Шмидта Анны Петровны Избаш, по которым была сделана дополнительная глава "Письмо к сестре":
"Совсем другой человек пишет, нежели автор писем к "предмету"", - характеризовал ее Пастернак. "Переделывать надо бы поместьем владеть. Не придется. Вгоню главу в виде клина, от которой эта суть разольется в обе стороны"18.
Очень существенна для понимания взглядов Пастернака на историю глава шестая, называвшаяся первоначально "Ноябрьский митинг". Переписывая 8 мая 1926 года последнюю строфу, Пастернак объяснял Марине Цветаевой:
"В "Шмидте" одна очень взволнованная, очень моя часть просветляется и утомленно падает такими строчками:
О государства истукан, Свободы вечное преддверье! Из клеток крадутся века, По колизею бродят звери, И проповедника рука Бесстрашно крестит клеть сырую, Пантеру верой дрессируя, И вечно делается шаг От римских цирков к римской церкви, И мы живем по той же мерке, Мы, люди катакомб и шахт. |
До этого стихи с движением и даже, может быть, неплохие. Эти же привожу ради мысли. Тут в теме твое влияние (жид, выкрест и прочее из Поэмы Конца). Но ты это взяла как символ и вековечно, трагически, я же в точности как постоянный переход, почти орнаментальный канон истории: арена переходит в первые ряды амфитеатра, каторга - в правительство, или еще лучше: можно подумать при взгляде на историю, что идеализм существует больше всего для того, чтобы его отрицали"19.
Марина Цветаева переслала Пастернаку письмо от Рильке, где он благодарил его за щедрость сердца и благословлял.
"Получение этой записки, - писал Пастернак через тридцать лет Зельме Руофф, - было одним из немногих потрясений моей жизни, я ни о чем таком не мог мечтать. Они потом переписывались. Он жаловался ей, что я больше не пишу ему, что это огорчает и заботит его... А мне не хотелось разменивать и растрачивать желания повидать его (я мечтал к нему поехать) в переписке, от которой я нарочно воздерживался"20.
Первая часть поэмы "Лейтенант Шмидт" была строго раскритикована Цветаевой, упрекавшей Пастернака в трагической верности документу, которая не позволяла за деталями увидеть героя. Характерно, что, ссылаясь на мнение своего мужа, она считала, что вместо Шмидта надо было взять героем Ивана Каляева, убийцу Великого князя Сергея Александровича. Поначалу Пастернак и сам колебался, кому из этих двух посвятить последнюю часть поэмы о 905 годе. Легендарная слава террориста была огромна, к тому же связанные с ним события происходили в Москве и почти у него на глазах. Но в пожеланиях Цветаевой сказалось коренное различие в понимании героизма. В отличие от нее и в особенности ее мужа, Сергея Эфрона, выросшего в семье эсэров-террористов, Пастернака отталкивала несгибаемая воля Ивана Каляева и незыблемое чувство собственной правоты. Шмидт у Пастернака - враг кровопролития, он стал во главе восстания вопреки своей воле; превращение человека в героя совершается в деле, в победу которого он не верит.
Оценивая задачу, которую Пастернак поставил перед собой в этой работе, как помеху замыслу, Цветаева писала:
"В этой вещи меньше тебя, чем в других, ты, огромный, в тени этой маленькой фигуры, заслонен ею. Убеждена, что письма почти дословны, - до того не твои. Ты дал человеческого Шмидта, в слабом естестве, трогательного, но такого безнадежного"21.
Критика Цветаевой совпадала с оценкой Маяковского и говорила о различном понимании задач и тона поэмы, о разнице художественных установок и требований.
"Автор, - писал Пастернак в 1944 году, - пользуясь материалами того времени для своей поэмы, подходил к ним без романтики и реалистически, видя в задаче обеих поэм картину времени и нравов, хотя бы и в разрезе историко-революционном. Поэтому, когда документы, наряду с высотою и трагизмом материала, обнаруживали черты ограниченного ли политического фразерства, или по иному смешные, автор переносил их в поэму с целью и умыслом, в сознании их самообличающей красноречивости. Снабжать их комментарием ни с какой стороны было невозможно. Но без объясненья некоторая ирония "Письма о дрязгах" и в особенности "Мужского письма", по мненью автора, совершенно прозрачная (тон интеллигентской хвастливости) осталась непонятой большинством и даже людьми такой смысловой восприимчивости, как Цветаева и Маяковский. Обязательная приподнятость в трактовке героя и героической стихии предполагалась настолько сама собою, что намеренная и умышленная психологическая и бытовая обыденщина некоторых частей поэмы была оценена, как недостаточная их проникновенность, как нехватка пафоса и неудача"22.
При переработке поэмы для книжного издания 1927 года Пастернак выкинул упоминаемые здесь письма, дописал и усилил главы, которые характеризовали романтически жертвенную природу Шмидта и его подвига.
О своем отношении к работе над поэмой он писал Раисе Ломоносовой 7 июня 1926 года:
"Я человек несвободный, нештатский. Я - частица государства, солдат немногочисленной армии, состоящей из трех или четырех, во всяком случае не больше десяти призраков, туманностей и притязаний. Я нехотя и без своего ведома должен был повторить диверсию всего этого войска в сторону букваря, всеобщей грамотности и поклонения святым общим местам. Может быть, я заблуждаюсь, считая, что это паломничество совершено, и каждый опять предоставлен своей звезде, судьбе и своим предназначениям. Если это чувство и преждевременно (объективно оно ничем не поддержано), но с его появленьем у меня совпало несколько обстоятельств, громко взывающих к жизни. Это полугодье меня воскресило и начинает возрождать. Круг тем и планов и собственных эмоций, пройдя от революции через чутье истории или себя в истории, сердечно отожествился для меня с судьбою всего русского поколенья"23.
Отложив свою поездку за границу на год до завершения работы над "Лейтенантом Шмидтом" и "Спекторским", Пастернак отправил на лето в Германию жену с сыном. Они уехали 22 июня 1926 года. Евгения Владимировна июль месяц провела у Жозефины в Мюнхене, на август ей был снят номер в гостинице в Поссенгофене, куда она уехала одна, оставив сына в Мюнхене. Она работала, и шел разговор о ее совместной с Леонидом Пастернаком поездке в Париж. Пропустив два года в связи с рождением ребенка, она снова осенью 1925 года возобновила занятия во ВХУТЕМАСе.
Тем временем переписка Пастернака с Цветаевой зашла в тупик и оборвалась. Представляя себе встречу Цветаевой и своей жены в Париже, он хотел сказать Марине Ивановне, как он скучает в разлуке с женой. Он откровенно написал об этом жене 29 июля 1926 года:
"Я не испытываю твоего чувства ревностью. Я сейчас совершенно одинок. Марина попросила перестать ей писать, после того как оказалось, что будто бы я ей написал, что люблю тебя больше всего на свете. Я не знаю, как это вышло. Но ты этому не придавай значенья. Ни дурного, ни хорошего. Нас с нею ставят рядом раньше, чем мы узнаем сами, где стоим. Нас обоих любят одною любовью раньше, чем однородность воздуха становится нам известной. Этого ни отнять, ни переделать. В твоем отсутствии я не мог не заговорить так, что она просила меня перестать. Я не предал тебя и основанья ревновать не создал. Вообще, создал ли я что-нибудь нарочно, ради чего-нибудь или в отместку тебе? Я не могу изолировать тебя от сил, составляющих мою судьбу. Двух жизней и двух судеб у меня нет. Я не могу этими силами пожертвовать, я не могу ради тебя разрядить судьбу. Я хотел бы, чтобы ты была такою силой, одной из них. В этом случае не было бы никакой путаницы, единственность твоя бы восторжествовала, все стало бы на место. Но бесчеловечно и думать - допустить тебя, не вооруженной большой мыслью или большим чувством, не в форме силы, слагающей мою судьбу, в этот круг, на это поле. Совершенно помимо меня, ты обречена на постоянное страданье. Я не хочу неравной борьбы для тебя, человека смелого и с широкой волей. Ты поражений не заслуживаешь".
К началу августа, когда вышел "Новый мир" с первой частью "Лейтенанта Шмидта", было уже написано пять глав второй.
Еще весной в ответ на приглашение Максимилиана Волошина приехать в Коктебель Пастернак хотел им воспользоваться, чтобы побывать в Крыму. В связи с сюжетом поэмы ему хотелось написать с натуры Севастопольский рейд.
В середине августа в письме жене он жаловался, что не может "сдвинуть с места вторую часть Шмидта, которая в последнее время застряла на одной трудной главе. Следовало бы мне съездить посмотреть бухты и некоторые важные места. Но меньше, чем в 50 рублей эта поездка обойтись не может, а такою суммой я сейчас свободно не располагаю. Зато думаю съездить с тобой, когда ты вернешься. Очень об этом мечтаю".
Евгения Владимировна с сыном вернулась в первых числах октября, Пастернак выехал навстречу в Можайск, сел к ним в поезд, и они вместе вернулись домой.
"Нелады наши с Женей отошли в область преданий, - писал Пастернак Ольге Фрейденберг 21 октября 1926 года. - Они не кажутся мне вздором оттого, что о них уже начинаешь забывать. Я только, может быть, глупо писал о них в самом их разгаре. Уже и тогда я понимал, какая роль отводится доброй, благоразумной воле в зрелом возрасте и к какому скромному значенью низводит себя судьба и случайность"24.
В сентябре 1926 года Маяковский подписал соглашение с Госиздатом на то, чтобы возобновить издание журнала под названием "Новый ЛЕФ". В. Перцов вспоминал, как Пастернак читал "Лейтенанта Шмидта" у Маяковского. По его словам, рукопись поэмы содержала многочисленные наклейки, так что Пастернаку приходилось иногда обходить вокруг стола, чтобы прочесть некоторые из них. Понравившуюся Маяковскому главу о митинге в матросских казармах он просил для первого номера журнала. Она называлась "14 ноября":
Взвившись из-за освещенной почты, Ветер прет на ощупь как слепой, Без заботы, несмотря на то что Тотчас же сшибается с толпой. |
Текст главы в "ЛЕФе" дан был в ранней редакции, в отличие от напечатанного через месяц в "Новом мире", где глава названа "В экипажах". Работа над второй частью поэмы, в которую входила эта глава, еще не была окончена.
"Лето и осень прошли пусто и бесплодно, - писал Пастернак Цветаевой 9 февраля 1927 года, после возобновления переписки. - Но конечно, читал, думал и наброски копились. По-настоящему все зажило на Рождестве. Особенно замечательна была ночь на первое. Я никуда на встречу Нового года не пошел. Женя встречала с Асеевыми, Маяком и всей Лефовской компанией. В эту ночь и зажила вторая часть, как целое...
Со встречи вернулись Женя с Маяковским. Он был вторым поздравителем в эту ночь. Первой поздравила меня в 12 на минуту зашедшая Харазова..."25
Первая часть поэмы представляла собой экспозицию, трагедия начиналась во второй. "Превращение человека в героя в деле, в которое он не верит, надлом и гибель", - как писал Пастернак Цветаевой еще 7 июня 1926 года26.
Шмидт волею судьбы оказался во главе восстания, согласившись на это, только когда выяснилось, что оно обречено на поражение. Его задачей стало, жертвуя собой, снять вину инициативы с товарищей и спасти их от расстрела.
"Я измучился в усилиях доказать им <матросам>, - писал Шмидт своей корреспондентке Зинаиде Ризберг, - несвоевременность такого, не связанного со всею Россией матросского мятежа, но они, как стихия, как толпа, не смогли уже отступить, так как много уже беды натворили под влиянием социал-демократов, бессмысленно поднявших их на преждевременную неорганизованную стачку. Бросить этих несчастных матросов я не мог, и я согласился руководить ими"27.
Все отшумело. Вставши поодаль, Чувствую всею силой чутья: Жребий завиден. Я жил и отдал Душу свою за други своя. |
Это перифраз слов Христа, сказавшего, что нет больше той любви, как если "кто душу свою положит за други своя". Именно в этой любви - высший подвиг пастернаковского героя.
Последовательно продолжая в своих работах линию неприятия убийства, преступности насильственной смерти, Пастернак сделал эту тему центральным моментом своей революционной поэмы. В сцене суда намечена также картина будущего возмездия, которое свершилось через 20 лет, когда были расстреляны убийцы Шмидта, - что и послужило, вероятно, добавочным толчком для обращения Пастернака к этой теме. Но для него это не заслуженная кара, а ужас цепной реакции пролития крови.
Чтенье, несмотря на то, что рано Или поздно сами, будет день, Сядут там же за грехи тирана В грязных клочьях поседелых пасм. Будет так же ветрен день весенний, Будет страшно стать живой мишенью, Будут высшие соображенья И капели вешней дребедень. |
"Мученики догмата" и "жертвы века" - так называет Шмидт своих судей, и отсюда парадоксальный вывод:
Одним карать и каяться, Другим кончать Голгофой. |
Цензура сняла из текста поэмы при издании упоминание современного обозначения смертной казни: высшая мера наказания, - цинично камуфлирующего страшную суть.
Над третьей частью поэмы Пастернак работал с февраля по апрель 1927 года.
"Я обещал себе, - писал Пастернак в анкете журнала "Читатель и писатель" (1928, N 4-5), - по окончании "Лейтенанта Шмидта" свидание с немецким поэтом Рильке, и это подстегивало и все время поддерживало меня. Однако мечте не суждено было сбыться - он скончался в декабре того же года, когда мне оставалось написать последнюю часть поэмы, и весьма вероятно, что на настроении ее последних страниц отразилась именно эта кончина".
Рукопись третьей части была подарена Якову Черняку с надписью: "Спасибо, дорогой Яша, за помощь, без которой я, может быть, этой трудной части не поднял"28.
Для передачи обстановки суда и речи Шмидта, текстуально очень близкой к стенограмме, был использован "Сборник воспоминаний и материалов. Революционное движение в Черноморском флоте". Стихотворный размер, которым написана речь Шмидта в поэме, непосредственно вызван подлинным текстом последнего слова Шмидта:
"Я не прошу снисхожденья вашего. Я не жду его... Я встречу приговор ваш без горечи, и ни минуты не шевельнется во мне упрек вам. Я знаю, вы так же, как и мы, жертвы переживаемых потрясений народных... Когда дарованные блага начали отнимать у народа, то стихийная волна жизни выделила меня...
Я знаю, что столб, у которого стану я принять смерть, будет водружен на грани двух разных исторических эпох нашей Родины... Велика, беспредельна ваша власть, но нет робости во мне и не смутится дух мой"29.
Поставленный у пропасти Слепою властью буквы, Я не узнаю робости, И не смутится дух мой. Я знаю, что столб, у которого Я стану, будет гранью Двух разных эпох истории, И радуюсь избранью. |
Самые сильные страницы поэмы посвящены моменту вынесения приговора, ужасу мыслей о казни и сцене перед расстрелом. Документальным материалом здесь послужили воспоминания участника восстания, судимого вместе со Шмидтом В. И. Карнаухова-Краухова "Красный лейтенант". Отдельные фразы из них слышатся в поэме и, мы узнаем о состоянии Шмидта во время чтения обвинительного акта "без конца и пауз". Сам Карнаухов был приговорен к каторге.
Недра шахт вдоль Нерчинского тракта. Каторга, какая благодать! Только что и думать о соблазне. Шапку в зубы - да минуй озноб! |
Как проникновение в ад воспринимала Евгения Гинзбург эти стихи, когда вспоминала в "Крутом маршруте" такой же момент своей жизни.
Пастернак, не боясь снижения своего героя, рисует открытый ужас, который вселяет в человека ожидание насильственной смерти, - "Мысль о казни - топи непролазней". Она вызывает у Шмидта обмороки - "отливают, волокут как сноп".
Но тем не менее во время следствия Шмидт полностью взял на себя вину инициатора восстания, показав, что остальные только выполняли его приказы. Выделенный стихией революционно настроенных масс и став избранным главой севастопольских рабочих, голосом их надежд и требований, герой Пастернака возглавил обреченное на неудачу восстание ради спасения доверившихся ему людей. Расстреляны были только четверо.
Даже в самых драматических местах Пастернак не позволял себе произвола и романтики; не отрываясь от источников, он видел силу трагизма в невиляющей верности фактам, а не в театрализации и патетике.
...
|