|
Рукопись первой главы при публикации в альманахе "Круг" N 5 была разделена на три меньшие главки и датирована февралем-мартом 1925 года. Она открывалась картиной Москвы, пробуждающейся после бессонной ночи спутавшего день и ночь Сергея Спекторского. Следующая затем сцена возвращала повествование на год назад, в ней отразились воспоминания о праздновании Рождества у "четырех хозяек", сестер Синяковых, и зимние уральские впечатления 1916 года. Рукопись обрывалась внезапным приездом сестры Наташи, чье приближение к городу было слегка намечено в начале первой главки, и вечерним пробуждением "забывшегося сном" Спекторского, причем заключительные строфы, музыкальным рефреном повторявшие цитату из стихотворения Пушкина "Сон": "Не спите днем...", - датировали время эпизода "вешним днем тринадцатого года".
В дарственной надписи жене на только что вышедшей тогда книге "Рассказов" издательства "Круг" читаем:
"21 марта 1925 года. ...Солнце, мальчик спит, она пишет натурщицу, у нас денег на неделю, я начинаю вторую главу "Спекторского". Дай бог всегда так".
Но работа над второй главой требовала оплаченного времени. Пастернак предложил отрывки в журналы. Первоначальные наброски были отосланы Мандельштаму еще зимой, с просьбой высказать свое мнение, а также пристроить переводы из немецких экспрессионистов в антологию революционной поэзии (ревантологию). Не получив ответа, Пастернак писал ему в апреле 1925:
"Милый мой мучитель! Что ж это такое, если у Вас нет мненья о Спекторском или Вы такого низкого, что не хотите меня огорчать, то ведь Вы бы могли написать мне о ревантологии, о деньгах. Как обстоит с этим дело? Посланные отрывки всего бы лучше Вы уничтожили: я их во многих отношениях исправил. Вообще вещь уже не тайна. Я отдаю первую главу в печать. Целиком пойдет эта глава в "Круге" (6-й альманах), отрывок в "России", другие думаю пристроить у Вас в Ленинградских журналах, попрошу Асеева, который собирается съездить, или Тихонова. Отчасти в этом опубликовании неотлежавшейся части еще отсутствующего целого виноваты и Вы. Небольшая ревантологическая поддержка, а тем более моральная в виде отклика или совета помогли бы мне продержаться еще тот недолгий срок, которого бы хватило, чтобы хоть набросать вторую главу"3.
Николай Тихонов слал Пастернаку слова одобрения:
"Стихов такой прямоты и честности давно не было в русской поэзии. Трудности, которые Вы себе поставили задачей, велики - это видно уже и на проработанном материале, но ведь и работать стоит, только борясь и имея дело с какой-то новой и враждебной силой. Признаться, стихотворные экскурсии Маяковского все больше похожи на прогулки совшкол"4.
Но одновременно, судя по воспоминаниям Лидии Гинзбург, Тихонов "с удовольствием передавал отзыв Маяковского (которого считает великим человеком). Спрашивает Маяковского, как ему "Спекторский". Маяковский плечами передернул: "Спекторский"?.. Пятистопным ямбом писать... За что боролись?.." И Тихонов добавляет: "В самом деле, за что боролись? "Спекторский" похож на поэмы Фета. Не на стихи, а именно на поэмы"5.
Запись относится к 1925-1926 году, то есть времени первых глав "Спекторского". Но сходство "Спекторского" с поэмами Фета определил не Тихонов, а сам Пастернак, говоря ему о своем недовольстве романом и желании преодолеть "Фетову трагедию" с поэмами. Об этом он писал Сергею Спасскому 3 января 1928 года. С точки зрения "ЛЕФа" естественно самый жанр стихотворного романа расценивался как полная сдача позиций и отступление.
Пастернака волновали результаты нового для него литературного опыта. Ему было небезразлично ни отношение Маяковского, ни Тихонова, и, посылая в январе 1927 года опубликованные главы сестре в Мюнхен, Пастернак просил у нее совета:
"Ты только искренно мне напиши, потому что самый род этот нов для меня и мне кажется спорным. Это шаг в сторону прозы в области стиха. Как по-твоему, стоит ли это делать? Суди об этом по непосредственному впечатлению. Скажи, не лучше ли тогда писать просто прозу?"
Вторую главу не удалось дописать. В самый разгар работы денежные затруднения засадили его за стихи для детей, - как казалось, более легкое и окупаемое занятие. Так же, как когда-то, в 1913 году, разговор с сестрами перерастал в писание сказок, так теперь - рассказы о совместных с женой и сыном прогулках за город и в зоопарк рождали обращенные к мальчику музыкальные импровизации, в которых мелодиями рисовались портреты животных или стихи столь же наглядно-доступного характера.
"Карусель" была послана Николаю Чуковскому и вскоре напечатана в детском журнале "Новый Робинзон" ( N 9, 1925) в Ленинграде с иллюстрациями Николая Тырсы, а затем в том же году вышла отдельной книжкой с картинками Дмитрия Митрохина. "Зверинец" был написан вслед за этим в ответ на аванс, высланный по ходатайству Самуила Маршака, но издан был только в 1929 году в Москве, прекрасно иллюстрированный Николаем Купреяновым. С некоторыми исправлениями он публиковался затем в "Молодой гвардии" N 9 за 1939 год и был включен автором в сборник, составлявшийся в 1956 году.
Неудача с изданием "Зверинца" толкнула Пастернака на новые поиски заработка. Он писал Мандельштаму 16 августа 1925 года:
"Мне за лето ничем путным позаняться не пришлось. Дернула меня нелегкая за детские стихи взяться. Одно ничего, сошло, с другим случилась заминка, и поехало, неудача за неудачей. Я заметался вовсю, и один месяц у меня начисто впустую вышел, и весь в долг стал. Как-то среди этих метаний напал я на работу редакционную, бывшую для меня совершенною новостью. Вот заработок чистый и верный! Мне бы очень хотелось на зиму сделать редактуру основным и постоянным своим делом, не знаю, удастся ли... У меня было много планов к весне. Помните, я Вам писал еще тогда, что по-старому стал чувствовать и что вера в дело вернулась. И надо же было этой задержке с детской вещью случиться, и на целый месяц меня выгнать из дому с глупой и озадаченной рожей в редакции, где такая мина никогда к добру не ведет и припоминается потом как цепь унижений. Ощущений, среди которых заваривался и уже не на шутку варился роман, как не бывало"6.
Детские стихи внезапно сменились замыслом поэмы о 1905 годе. Событиям Декабрьского восстания Пастернак посвятил в 1915 году стихотворение "Десятилетие Пресни" ("Поверх барьеров"). Теперь, к двадцатилетию, он хотел дать ряд исторических зарисовок. Первая глава, посвященная революционной деятельности народовольцев - "Пролог", - была окончена уже 20 июля 1925 года. Позднее она получила название "Отцы".
Не полагаясь только на свои воспоминания, Пастернак обратился к источникам и документам. Здесь снова его помощником оказался Яков Черняк.
25 июля 1925.
"Дорогой Яков Захарович!
Как всегда, - просьба. Но ни одной еще не было наглее этой. Я попрошу Вас о книгах, о целой куче книг. Не знаю, с чего и начать. Я давно уже опять на мели. Подробно расскажу при личном свидании. Но с этими мелями надо попытаться покончить раз навсегда. Мне хочется отбить все будки и сторожки откупных тем. Дальше я терпеть не намерен. Хочу начать с 905 года. Будьте мне проводником и пособником по литературе! У Вас у самого хорошая библиотека, и кажется есть связь с другими".
"Я невежда, - писал Пастернак, приведя краткий перечень требуемых книг, - Вы человек образованный и наверное улыбнетесь, пробежав этот случайный список, выведенный рукой, в этом вопросе абсолютно невинной. Вы наверное знаете лучшие источники. Тогда замените ими. Кроме того тут подобран материал только по 9-му января, мне же нужен вообще 905 год... Простите и кляните меня с какого хотите конца. Хотите - мою беспомощность, хотите свою судьбу, познакомившую нас друг с другом. Да, кстати, насчет обмеленья. Кажется, с осени я вновь возьмусь мешать Вам при составлении Ленинианы..."7
Ольга Петровская-Силлова вспоминала, как Пастернак расспрашивал о некоторых подробностях событий 1905 года ее отца, принимавшего в них активное участие, и записывал его рассказы.
Первоначальный вариант следующей главы был напечатан в альманахе "Красная новь" N 2 за 1925 год, под названием "9-ое января". Его содержание составляет картина медленного движения мирной демонстрации по Петербургу, ритм которого создается эпически спокойным четырехстопным ямбом. Строфы, предваряющие описание шествия, соотносят события с гимназическим детством автора. Набросок ночного Петербурга ("И спящий Петербург огромен..."), выкинутый при публикации в харьковском альманахе "Пролетарий", отразил его воспоминания о поездке на рождественские каникулы 1904 года, когда Петербург предстал ему живым воплощением прозы Андрея Белого и поэзии Блока.
В ту ночь, типичный петербуржец, Ей посвящает слух и слог, Кругам артисток и натурщиц Еще малоизвестный Блок. |
В окончательном тексте главы "Детство" усилено сопоставление исторических картин с лирической теплотой детских воспоминаний. Формальной находкой стал пятистопный анапест, длинные строки которого делились на интонационные отрезки для удобства печати и чтения. Короткие строчки живо передают движение, быструю смену картин и драматизм происходящего.
Тротуары в бегущих. Смеркается. Дню не подняться. Перекату пальбы Отвечают пальбой с баррикад. Мне четырнадцать лет. Через месяц мне будет пятнадцать. Эти дни: как дневник. В них читаешь, открыв наугад. |
Разницу в разработке темы можно показать, сравнивая развитие отдельных образов, перенесенных из первоначального варианта главы в окончательный.
Когда же тронулись с заставы, Достигши тысяч десяти, Скрещенья улиц, как суставы. Зашевелились по пути. |
"Физиологическая" метафора "суставы" возникла здесь в развитие образа живого организма города, где предместье звенело, "как сухожилье",
И снег кругом горел и мерз Артериями сонных пятен И солнечным сплетеньем верст. |
В главе "Детство" эта же метафора становится символом исторического момента. "Девять залпов с Невы" по мирной демонстрации, -
Это рвутся Суставы Династии данных Присяг. |
Лирическая окраска первых глав была необходимым автору подспорьем в работе над поэмой, в следующих частях лишившейся индивидуальной теплоты и строившейся на основе объективных исторических свидетельств. Пастернак хотел окончить ее к осени, чтобы печатать в юбилейных номерах журналов. Но работа затягивалась. 1 декабря 1925 года он послал Илье Груздеву вторую часть, предлагая выбрать отрывок для альманаха "Ковш", и писал ему:
"...Вы просто не поверите, как я занят. Приходится читать кучу матерьяла и большую часть совершенно зря, потому что макулатура, общие места и пустяки. Хотя я пропускаю юбилейные сроки и всякий раз оказываюсь позади них, но при каждой новой части вновь и вновь пытаюсь попасть в число с ними и теперь, например, бросил Потемкинскую эпопею на начальном эпизоде, надеясь продолжить позднее, ради вооруженного восстания в Москве, сроки которого уже на носу. Не знаю, успею ли в полторы-две недели, что мне остаются. К работе еще не приступил, только-только справился с матерьялами. Вот видите, какая гонка...
Вообще рукопись пестрит слабыми, смазанными местами, это где разъясненья, психология, исторически обязательные связки. Но я на это не смотрю. Если вещь примется и предложат издать книгой, пройду всю ее вновь и тогда видней будет, что выкидывать, чем дополнять. Пока скажу, что Лодзинское восстанье будет совсем заново переделано и в совершенно другой трактовке. Верно воспользуюсь авторским и личным "Мне четырнадцать лет", имеющимся у Вас, и этою же фразой открою воспоминанья рабочего, может быть, бундовца, или вообще рабочего с-дека, который к 14-ти годам уже вполне человек и на баррикадах, а там в гимназии в снежки играют и Скрябин. Есть у меня такая мысль"8.
Объединяя главы, печатавшиеся в разных журналах, в книгу, вышедшую в 1927 году, Пастернак сильно переработал поэму, сократил и переписал отдельные места, но глава о Лодзинском восстании фактически осталась без изменения (выпущена одна строфа), и мысль о воспоминаниях рабочего осталась неосуществленной.
О серьезном отношении Пастернака к документам и точности передачи их в тексте поэмы свидетельствует его письмо к Марине Цветаевой 8 мая 1926 года по поводу публикации главы "Морской мятеж" (первоначально называвшейся "Бунт на Потемкине") в Парижском журнале "Версты":
"Не все понимают, что в "Потемкине" слова "За обедом к котлу не садились и кушали молча хлеб да воду..." - не случайная описка, а сказано так умышленно. Именно это кушать - солдатское, то есть вернее казарменное выраженье, а не всякие там хлебать или шамать и прочие глаголы, употребительные на воле и дома. Кроме того, это выраженье почерпнуто из матерьялов... "Борщ кушать было невозможно, вследствие чего команда осталась без приварочного обеда и кушала только хлеб с водою". Из дела N 3769 1905 г. Департамента полиции 7-го делопроизводства. О бунте матросов на броненосце "Князь Потемкин Таврический". Показанье Кузьмы Перелыгина. - Разумеется, в оригинале по старому правописанью. В документе, который называется: "Правда о "Потемкине". Написал минно-машинный квартирмейстер первой статьи броненосца "Князь Потемкин Таврический" Афанасий Матюшенко: "Ребята, почему не кушаете борща?" - "Кушай сам, а мы будем кушать воду с хлебом". И вообще вся страница этого замечательного воспоминанья (Матюшенко повешен в 1907 году, его предал Азеф) пестрит этим кушаньем воды. Между прочим меня удивляет, что некоторые слышат в этом какую-то странность. По-моему, это в стихии языка и, может быть, даже без наводящих подробностей матерьяла я сказал бы так и сам"9.
Поэма была дописана к февралю 1926 года. Главы "Похороны Баумана" и "Восстанье на Пресне" давались особенно трудно.
"В последнее время я прихожу в отчаянье от сделанного и вообще настроенье у меня прескверное. Вкус к этой работе у меня пропал, денег нет, надо что-то придумать", - писал Пастернак 1 февраля 1926 Илье Груздеву10.
И в следующем письме 7 февраля объяснял причину:
"В стремлении научиться объективному тону и стать актуальнее я в этих отрывках зашел в такой тупик, что с меня этой тоски на всю жизнь хватит. Хочется верить, что я в нем не останусь. Надо повернуть назад к лирической метафоре, сжатости и прочему. Все силы положу на то, чтобы "1905 г." оказался поворотным пунктом. Для книжки напишу другую Пресню, в другой трактовке и размере. Вообще нетронутыми останутся только "Гапон" и "Потемкин". Честное слово, я еще напишу когда-нибудь что-нибудь стоющее. Вот увидите. А об эту стену надо было стукнуться"11.
Через несколько дней, в письме 16 февраля Пастернак предлагал Груздеву для альманаха "Ковш" - уже новую главу из "Спекторского".
Интересно, что при этом он сообщал, что "совсем некстати задумал писать статью типа "взгляд и нечто" о всякой всячине":
"Знаете Вы, этакие светлые минуты находят, - писал Пастернак ему 24 февраля, - когда смакуя форму замысла и предвкушая его содержанье, находишь нужным основательное знакомство с историей вообще, всех времен и народов, с гегельянством и марксизмом, по первоисточникам, и все это и многое другое затем только, чтобы построить большое, серьезное зданье в виде статьи, где бы исподволь, в двух-трех окнах, показывались и скрывались лица, скажем, Гумилева, Асеева и Цветаевой, или других, которым этот дом посвящен"12.
Исполнение этого замысла было вскоре надолго отложено, и в начале марта Пастернак начал писать "Лейтенанта Шмидта", как следующую часть поэмы о 1905 годе, - но только "в другой трактовке и размере".
Выбирая в герои легендарную фигуру Петра Петровича Шмидта, Пастернак сознательно ставил себя в классическое положение эпического поэта, видевшего свою задачу в передаче общеизвестного сюжета. На знакомой всем исторической канве он мог себе позволить не заниматься слитностью изложения - упоминания имен, названий кораблей и географических понятий рождали в сознании тогдашних читателей знакомые ассоциации и положения.
Соотношение между традиционным сюжетом и искусством Пастернак обосновал в 1942 году во время работы над Шекспиром:
"Первоначальное ознакомление - развлечение, искусство начинается со вторичного узнавания. Текст исключен. Ознакомление с существом, сюжетом пьесы идет не ценою текста, когда половина его пропадает, но когда знакомство с содержанием уже налицо, - как в греческой трагедии, где мифы были общеизвестны в той же степени, как церковные праздники былым богомолкам... - тогда текст освобождается от прикладных и побочных своих назначений".
В 20-х числах марта 1926 года Пастернак прочел цветаевскую "Поэму Конца". Ранее покоренный ее лирическими стихами, он подпал под обаяние поэмы, по его мнению, сильнейшей и прекраснейшей из ее вещей. Чтение пробудило в нем чувство глубокого духовного родства, он не расставался с рукописью, носил из дома в дом, чтобы прочесть друзьям и поделиться переполнявшим его счастьем. На Марину Цветаеву обрушился целый поток писем:
"Я четвертый вечер сую в пальто кусок мглисто-слякотной, дымно-туманной ночной Праги, с мостом то вдали, то вдруг с тобой, перед самыми глазами, скачу к кому-нибудь, подвернувшемуся в деловой очереди или в памяти, и прерывающимся голосом посвящаю их в ту бездну ранящей лирики, микельанджеловской раскидистости и толстовской глухоты, которая называется Поэмой Конца. Попала ко мне случайно, ремингтонированная, без знаков препинания"13.
Он писал ей о фатальности и предопределенности их отношений, не зависящих от чувств, оценок и желаний. Перебирая в памяти, как часто в его жизни выдуманные фигуры занимали место близких и доверенных друзей, как мучительны были затем потери иллюзий и развенчания кумиров, он удивлялся и радовался случайности того, что ему суждено жить в одно время с таким неподдельным поэтом и к тому же женщиной - ведь это такая редкость!
"И вот вдруг ты, не созданная мною, врожденно тыкаемая каждым вздрогом, - преувеличенно, то есть во весь рост. Что ты страшно моя, а не создана мною, вот имя моего чувства".
Впечатление усиливалось, когда он сопоставлял прочитанное с тем, что его удручало в собственной работе, весь его "историзм" и тяга к актуальности, как он писал сестре в Мюнхен, рекомендуя достать и прочесть поэму Цветаевой, "разлетелись вдребезги":
"Ты должна там много того же услышать, что и я. Там среди бурной недоделанности среднего достоинства постоянно попадаются куски настоящего, большого, законченного искусства, свидетельствующие о талантливости, достигающей часто гениальности. Так волновали меня только Скрябин, Rilke, Маяковский, Cohen. К сожалению, я ничего почти из новых ее вещей этих лет не знаю. Мне с оказией привезли ее русскую сказку "Молодец", посвященную мне. Прекрасная романтика, но не то, что лучшие места в "Поэме Конца". Тут кое-что от меня. Но боже ты мой, в какие чудные руки это немногое попало! Обязательно достань, и не для меня, а для себя одной. Все равно, послала бы, не дошло б. И тогда чувствуешь, о, в какой тягостной, но и почетной трагедии мы тут, расплачиваясь духом, играем! Такой вещи тут не написать никому. Ах, какая тоска. Какой ужасный "1905 год"! Какое у нас передвижничество!! Для чего все это, для чего я это делаю. Но постоянно так со мной не будет, ты увидишь"14.
Теми же чувствами полно стихотворение, которое он послал Марине Цветаевой И апреля 1926 года:
Не оперные поселяне, Марина, куда мы зашли, Общественное гулянье С претензиями земли... Ну как тут отдаться занятью, Когда по различью путей, Как лошади в Римском сенате, Мы дики средь этих детей...15 |
Чтение "Поэмы Конца" совпало с другим очень важным для Пастернака событием. Из письма отца он узнал, что его стихи понравились Райнеру Мария Рильке.
Зимою 1931 года Пастернак вспоминал об этом в послесловии к "Охранной грамоте", написанном в виде письма к Рильке:
"Как я помню тот день. Моей жены не было дома. Она ушла до вечера в высшие художественные мастерские. В передней стоял с утра не прибранный стол, я сидел за ним и задумчиво подбирал жареную картошку со сковородки, и задерживаясь в падении и как бы в чем-то сомневаясь, за окном редкими считанными снежинками нерешительно шел снег. Но заметно удлинившийся день - весной в зиме, как вставленный, стоял в блуждающей серобахромчатой раме.
В это время позвонили с улицы, я отпер, подали заграничное письмо. Оно было от отца, я углубился в его чтение.
Утром того дня я прочел в первый раз "Поэму Конца". Мне случайно передали ее в одном из ручных московских списков, не подозревая, как много значит для меня автор и сколько вестей пришло и ушло от нас друг к другу и находится в дороге. Но поэмы, как и позднее полученного "Крысолова", я до того дня не знал. Итак, прочитав ее утром, я был еще как в тумане от ее захватывающей драматической силы. Теперь с волнением читая отцово сообщение о Вашем пятидесятилетии и о радости, с какой Вы приняли его поздравление и ответили, я вдруг натолкнулся на темную для меня тогда еще приписку, что я каким-то образом известен Вам. Я отошел к окну и заплакал.
Я не больше удивился бы, если бы мне сказали, что меня читают на небе. Я не только не представлял себе такой возможности за двадцать с лишним лет моего Вам поклонения, но она наперед была исключена и теперь нарушала мои представления о моей жизни и ее ходе. Дуга, концы которой расходились с каждым годом все больше и никогда не должны были сойтись, вдруг сомкнулась на моих глазах в одно мгновение ока. И когда! В самый неподходящий час самого неподходящего дня!
На дворе собирались нетемные говорливые сумерки конца февраля. В первый раз в жизни мне пришло в голову, что Вы - человек, и я мог бы написать Вам, какую нечеловечески огромную роль Вы сыграли в моем существованьи. До этого такая мысль ни разу не являлась мне. Теперь она вдруг уместилась в моем сознании. Я вскоре написал Вам".
Письмо Пастернака к Рильке датировано 12 апреля 1926 года. В нем он благодарил Рильке за "бесконечные и бездонные благодеяния" его поэзии, которая сложила главные черты его характера и самую основу его духовного мира.
Желая высвободить Цветаеву из замкнутой узости эмигрантской среды, в мелкие интересы которой она была погружена, и дать ей почувствовать счастливое потрясение, которое пережил он сам в этот день, Пастернак просил Рильке послать Цветаевой в Париж "Дуинезские элегии" с надписью и не тратить времени для ответа ему самому. К тому же прямой почтовой связи между СССР и Швейцарией тогда не было.
Одновременно у него созревал план совместной с Мариной Цветаевой поездки к Рильке, и он спрашивал у нее совета, ехать ли ему к ней сейчас или через год. Постепенно голос здравого смысла взял верх над романтикой первого порыва, ему стало стыдно являться к Рильке, не написав чего-нибудь достойного и оправдывающего вторжение. Судьбу встречи он вверял в руки Цветаевой:
"Если ты меня не остановишь, - писал он 20 апреля 1926 года, - то тогда я еду с пустыми руками только к тебе и даже не представляю себе куда еще и зачем еще"16.
Цветаева "отвела его приезд. Не хотела всеобщей катастрофы", - как, вспоминая эту весну, писала она Анне Тесковой.
...
|