|
Одновременно шла изнурительная работа над переводами для Театрального отдела Наркомпроса и для издательства "Всемирная литература". В начале июля 1919 года Александр Блок, как член экспертной коллегии издательства, ознакомился с "Робертом Гискаром" Клейста в переводе Пастернака, о чем свидетельствует пометка в его записной книжке47. Вскоре Пастернак по заказу этого же издательства переводил стихотворения и фрагмент "Тайны" Гете. В своем "Ходатайстве" в Лито Наркомпроса от 14 июля 1920 года он говорит, что сделал 80 октав Гете48. Из них только 58 были напечатаны в 1922 году в издательстве "Современник".
Вспоминая об этих работах в очерке "Люди и положения", Пастернак писал с досадой:
"Среди удручающе неумелых писаний моих того времени самые страшные - переведенная мною пьеса Бен Джонсона "Алхимик" и поэма "Тайны" Гете в моем переводе. Есть отзыв Блока об этом переводе среди других его рецензий, написанных для издательства "Всемирная литература" и помещенных в последнем томе его собрания. Пренебрежительный, уничтожающий отзыв, в оценке своей заслуженный, справедливый".
Отзыв Блока не так страшен, как утверждает Пастернак, кроме того, он относится только к стихотворению "Посвящение", которое предваряло "Тайны" и которое открывало прижизненные издания лирики Гете. Блок писал, что перевод Алексея Сидорова, публиковавшийся в 1914 году книгоиздательством "Лирика", ему кажется понятней и ближе к тексту. В более поздние годы Пастернак проделал серьезную переработку своего перевода "Тайн", сохранившуюся в рукописи, но так и оставшуюся неизданной при его жизни.
Для Лито Наркомпроса Пастернак подготовил рукопись первого тома собрания сочинений - "Стихотворения", объемом в 5 тысяч с лишним стихов. Собрание было прорецензировано Иваном Аксеновым в журнале "Художественное слово":
"Преобразование метрики и разработка новых возможностей в этой области мало волновали молодого поэта, что создает ему особенное положение в группе стихотворцев, к которой он продолжает, по-видимому, примыкать. Характерным свойством его техники является широкое применение глагольной метафоры и эрритических построений. Сильный лирический темперамент расшивает указанный метод широкими группами образов, количество которых может иногда показаться несколько преувеличенным. Но дело в том, что преувеличенье вообще входит в основание манеры Б. Пастернака и упрекать его за это можно разве на основании упрека брюнету в черном цвете его волос"49.
Половина собрания весною 1920 года была куплена и частично оплачена, остальное должны были выплатить осенью. Заведующий Лито Брюсов во внутренней рецензии на рукопись Пастернака объемом в 2500 строк фактически отверг ее. Отзыв датирован 8 июня 1920 года. Брюсов писал:
"Б. Пастернака считаю поэтом и поэтом интересным, заслуживающим внимания. Однако, в его поэтических работах есть немало и отрицательных сторон. Его стихотворения большею частью не сконцентрированы, распадаются на отдельные строки. В книге есть заглавие: "Отрывки целого", многое другое в ней похоже на такие отрывки. Кроме того, Пастернак не владеет напевом стиха, который непосредственно воздействовал бы на читателя. Отдельные стихи инструментованы хорошо; другие вовсе не инструментованы; инструментовка одних стихов в стихотворении не приведена в согласие с другими, и т.д. Часто стих жесток, груб. Лучшее в поэзии Пастернака - мысли и образы; гораздо слабее - стихи и музыка. Наконец, в книге немало повторений (основных замыслов), есть строфы и целые стихотворения безусловно слабые. Полагаю, что сборник много выиграл бы, если бы был значительно сокращен"50.
В заявлении, направленном в Лито Наркомпроса 18 октября 1920 года, Пастернак просил добавочную плату за приобретенные весной 2500 строк и полную за неоплаченные 2397 (по изъятии "Драматических отрывков")51, но, как известно из письма Дмитрию Петровскому, эти деньги не были получены до конца 1920 года.
В письме Петровскому от 6 апреля 1920 года Пастернак красочно рисовал картину зимы 1919-20 года, последней из трех зим гражданской войны и разрухи:
"А ужасная зима была здесь в Москве, Вы слыхали, наверное. Открылась она так. Жильцов из нижней квартиры погнал изобразительный отдел вон; нас, в уваженье к отцу и ко мне пощадили, выселять не стали. Вот мы и уступили им полквартиры, уплотнились. Очень, очень рано, неожиданно рано выпал снег, в начале октября зима установилась полная. Я словно переродился и пошел дрова воровать у Ч. К. по соседству. Так постепенно сажень натаскал. И еще кое-что в том же духе. - Видите вот и я - советский стал. Я к таким ужасам готовился, что год мне, против ожиданий, показался сносным и даже счастливым - он протек "еще на земле", вот в чем счастье"52.
Картины зимней Москвы 1919 года даны в "Спекторском":
Испакощенный тес ее растащен. Взамен оград какой-то чародей Огородим дощатый шорох чащи Живой стеной ночных очередей. Кругом фураж, недожранный морозом. Застряв в бурана бледных челюстях, Чернеют крупы палых паровозов И лошадей, шарахнутых врастяг. Пещерный век на пустырях щербатых Понурыми фигурами проныр Напоминает города в Карпатах: Москва - войны прощальный сувенир. |
Случайную встречу с Пастернаком на улице вспомнила в письме к нему Марина Цветаева:
"Вы несли продавать Соловьева - потому что в доме совсем нет хлеба.
- А сколько у вас выходит хлеба в день?
- Пять фунтов.
- А у меня три"53.
Это было прекрасное издание "Истории России с древнейших времен" Сергея Соловьева в 29-ти томах Товарищества "Общественной пользы". Позже, вероятно, уже в 30-ых годах, Пастернаку вновь удалось купить это издание у букинистов.
Цитированное выше письмо Петровскому, который находился в это время на Украине в Городне, содержит слезную просьбу о продовольственной посылке:
"Красноармейцы имеют право посылать всякие продукты, обыкновенные смертные, одни сухари, но и это тут - величайшее благо. Посылать может одно лицо какому-нибудь одному лицу два раза в месяц по 20 фунтов... Узнайте это все точно, Дмитрий, если почта не слишком далека от Вас, и окажите мне эту помощь... Нечего говорить о том, как я за это Вам буду благодарен. Хотя, должен огорчить Вас. Странно я слажен и странно живу. Всю жизнь вокруг меня друзья, по разному делающие мне разные услуги, поддерживающие меня просто морально, преданностью своей, верой, многим другим. И вот - я не знаю за что это, и иногда мне бывает страшно больно от мысли, что никому я никакой радости настоящей не сумел никогда доставить"54.
В конце мая Пастернак получил от Петровского сухари и кинулся доставать деньги, которых не было, чтобы перевести ему в Городню.
Гордая нравственная позиция самостоятельного существования была подорвана прямой необходимостью во что бы то ни стало спасать от голода родителей и сестер. Критический момент заставил Пастернака 14 июня 1920 года обратиться в Центральную коллегию Лито Наркомпроса с ходатайством об академическом пайке. Перечисляя сделанные за 7 месяцев переводные работы, которые в итоге составили более 10 наименований и 12 тысяч стихов, он писал:
"Это именно та степень напряжения, та форма и та каторжная обстановка работы, когда ее проводник и выполнитель, первоначально двинутый на этот путь силою призванья, постепенно покидает область искусства, а затем и свободного ремесла и наконец, вынуждаемый обстоятельствами видит себя во власти какого-то непосильного профессионального оброка, который длится, становится все тяжелей и тяжелей и которого нельзя прервать в силу роковой социальной инерции. Между тем единственный источник продовольствованья, ему доступный, - спекулятивный рынок становится все более и более недостижим, все дальше и дальше уходит от него в область какого-то сказочного и трагического издевательства над его несвоевременным гражданским простодушием.
Весною этого года правительство пришло на помощь и не таким как я. Мой вопрос (относительно академического пайка) представлялся мне настолько ясным и настолько правым, что я не стал выделять его из его общей коллективной постановки. Я имею в виду обещанья, данные в этом отношении Всероссийскому Профсоюзу писателей. Но вот существовать становится уже почти невозможно, а между тем вопрос этот по отношению к корпорации может быть и не разрешится. Обстоятельства вынуждают меня теперь поставить его не корпоративно, персонально, особняком, как поступили, может быть, давно уже те представители Союза, которым паек предоставлен третий месяц.
Я знаю, два основанья требуются для него. Наличность действительной потребности, скажем лучше - нужды. Как мог, я показал ее. Странная и вопиющая игра случайности. Мой отец, академик Л. О. Пастернак, тоже нигде не служащий и продолжающий зарабатывать средства для существования одною живописью (реальным трудом), произведения которого имеются в Люксембургском Музее (Париж), в Лондоне и других европейских музеях, тоже не получил пайка, потому что тоже предпочел путь корпоративный. Другое основанье для получения академического пайка - художественное значенье соискателя, его одаренность. Здесь кончается мое заявленье. Кому об этом и судить, как не Лито, если вообще это выяснимо.
К этому можно добавить, что Леонид Пастернак в феврале 1920 года получил пропуск на все заседания ВЦИКа и съездов Советов в составе бригады, созданной для увековечивания деятелей революции. Были сделаны многочисленные зарисовки, в том числе и с Ленина, на 7-м съезде Советов в 1919 году, на II конгрессе Коминтерна в 1920 году и другие. В 1921 году Ленин подписал постановление Совнаркома о "выплате денег за работу художнику Л. Пастернаку"56. Картины были затем направлены в Третьяковскую галерею, где были уничтожены в 1930-х годах вслед за расстрелами тех, кто составляли эти съезды, конгрессы и заседания.
В поисках заработка Борису Пастернаку пришлось согласиться на участие в вечерах, устраиваемых Всероссийским Союзом поэтов в кафе "Домино" на Тверской, дом 18. Газета "Известия" объявляла о чтении стихов из книги "Сестра моя жизнь", состоявшемся там 11 июня 1920 года. Николай Вильям-Вильмонт в своей книге "О Пастернаке" вспоминал про вечер, на котором читался доклад, позднее изданный под названием "Несколько положений". Судя по объявлению в газете "Известия", этот вечер состоялся 27 июня 1920 года и доклад назывался "Мысли о прозе и поэзии".
"В ожидании "наплыва публики", так и не подошедшей, - пишет Вильям, - докладчик и председатель вечера, а позднее беллетрист С. Ф. Буданцев, пили чай. К ним вскоре подсела "знаменитость" - убийца посла Вильгельма II графа Мирбаха левый эсер Блюмкин, бородатый брюнет плотного телосложения <...> Докладчик то и дело говорил, что уйдет непременно и никакого доклада не будет"57.
По горячим впечатлениям этого вечера, Пастернак писал поэтессе Надежде Павлович в Петроград:
"А здесь все продолжается московская бестолочь, наперекор природе укрепляемая принципом: "Кто трудится, тот не ест". Два раза выступал в кафе и второй раз особенно хорошо, то есть особенно неудачно. Это был "доклад", я им дело говорил, а они ждали "теории", "научности" и, что всего важнее, - полуторачасового цеженья свозь зубы. Я же отрапортовал им в пять минут. А люди деньги платили. Всего замечательнее было то, что они моими же книгами старались побить; задавали вопросы; что я чувствовал, написав то-то; как я писал, писав это, люблю ли я прозу А. Белого; какова будет та проза, которую я напишу? и т.д. и т.д. - Все это мне порядком надоело. На днях закончу я это все: выступления и работу в Союзе. Надо что-то настоящее сделать, а пока этого нет, тошнит от этой "круговой профессиональной поруки" ...Вот скоро уеду"58.
В это время Пастернак собирался уехать к своему дяде Осипу Кауфману в Касимов, где тот работал врачом. Родители получили путевку на месяц в подмосковный санаторий для поправления здоровья, а Лиду и Бориса пригласили в Касимов, чтобы помочь с огородом, пожить на свежем воздухе и привезти с собой картошки и овощей. Чтобы выехать из Москвы и иметь право вернуться, нужна была командировка. Лида поехала раньше, получив командировку от Луначарского якобы для собирания фольклора, иначе нельзя было попасть на поезд. Борис, у которого от истощения развился сильнейший и мучительный фурункулез, попал туда позже. Они, как могли, помогали на огороде, копали картошку, солили огурцы. Несмотря на вспышку фурункулеза, "борную, марлевый бинт, клеенку, вату и прочую дрянь", письма Бориса из Касимова родителям и Александру Штиху полны здоровья, радости и веры в будущее. Он ездил в Рязань, завязал там издательские и писательские знакомства, читал стихи. Сборник стихов "Киноварь", изданный через год Рязанским отделением Всероссийского Союза поэтов, включал шесть стихотворных набросков, один из которых - короткий вариант "Послесловия" из "Сестры моей жизни", остальные вошли в "Темы и вариации".
"Будто трех лет этих как не бывало, и вдруг как к прерванному разговору вернулся я к душевному возрасту и тону того лета", - писал он Александру Штиху 18 июля 1920 года, вспоминая вдохновенный подъем революционного лета 1917 года.
"Вижу я, кажется, вижу и все лучше и лучше революцию. И для того, чтобы заключить, что она реальна в классе, в крестьянах, - видеть ее не надо. Это факт кабинетно неоспоримый, это факт "трансцендентальной социологии". А видна она не в мужиках, а во взвешенном виде между доисторической осенью 1916 года и темным послереволюционным близким будущим. - В Москве она нейтрализована и начинается за Перервой".
В письме к родителям Пастернак уговаривал их переменить безликое и трудное московское существование на Касимов, на "жизнь тут, жизнь в полном смысле довоенную, допускающую самый разнообразный выбор форм".
"Судорожное окоченение, - писал он, - в которое привел всех нас московский общий дух, прошло бы само собой при первом же взгляде на картину того и другого <путешествия и Касимова>, как это случилось со мной и с Лидой... А русская провинция (папа, русский художник, ведь совсем, совсем ее не знает), это именно то, что он сам подразумевает, того не ведая, когда говорит про свою мечту о покое, теперь будто бы расстроившуюся".
Свое письмо Пастернак заканчивал лаконичной характеристикой Касимова:
"Касимов (для краткости) это что-то вроде русского Марбурга. Он древнее Москвы, бывшая столица татарского царства, очень живописен, в одной своей части по-своему гористый, а люди, - надо сказать, что теперь роли переменились, Россия оживает, и в Салтыкова-Щедрина просится уже не провинция, а, в сравнении с ее разумной жизнерадостной человечностью, - скорее уже сама Москва".
Возвращались в Москву пароходом, груженные мешками и бочками, счастливые и поправившиеся. Приехав, узнали, что академический паек, то есть "право на дарование жизни", как его назвал Пастернак в "Ходатайстве", все так же далек и недостижим.
Пришлось снова поступать на службу, хотя еще весной 1919 года он писал в анкете:
"От побочного заработка, возможного в настоящее время, то есть от службы государственной, после двух-трех попыток отказался решительным образом и повторять не собираюсь59.
Четыре месяца он ходил в редакцию железнодорожной газеты "Гудок", "ничего не делал, ни строчки для газеты не написал, исправлял чужие стихи и получал хороший красноармейский паек", - извещал он Дмитрия Петровского 19 января 1921 года60.
Осенью, 14 октября 1920 года, Пастернак заключил договор с Госиздатом "на книгу стихов "Сестра моя жизнь" объемом 1323 строки, срок договора действителен в течение пяти лет, рукопись представлена". Другой пункт договора имел в виду издание "Интермедий" Ганса Сакса объемом около 1000 строк61.
Объем "Сестры моей жизни" увеличился по сравнению с рукописью 1919 года на 173 строки, то есть на шесть стихотворений. Автограф книги, сохранившийся у Петра Когана, меньше, чем объем договорной рукописи, на 16 строк, то есть на одно стихотворение. Можно предположить, что этот автограф с дополнением и был предоставлен Госиздату по договору в октябре 1920 года62.
"Я сдуру, - писал Пастернак Петровскому в том же письме от 19 января 1921 года, - поверив в обещание пайка и изданье "Сестры моей жизни", уже два месяца, как бросил службу и теперь без денег и продовольствия".
Письмо это было написано в благодарность за еще одну продовольственную посылку из Городни. На этот раз это были яблоки, и описанию этих "натурщиков натюрморта" посвящены первые страницы письма, дающие понять, какое значение в творческой философии Пастернака играла "одухотворенность мертвой природы" вещей и предметов. Живописная красота рассыпанных на крышке рояля фруктов перенесла его к воспоминаниям 1911 года, времени переезда семьи на Волхонку и его первых литературных попыток зарисовать в слове неодушевленную красоту мира предметов.
Растянувшееся на три месяца ответное письмо Петровскому кончалось сообщением, что впервые за три года Пастернак "стал что-то писать".
Действительно, в книгах Пастернака почти нет стихов, помеченных 1920 годом, можно отметить только два из цикла "Болезнь", напечатанных с этой датой во Втором сборнике Союза поэтов, М., 1922. (В "Темах и вариациях" авторская датировка цикла: 1918- 1919 годы.) Ненамного больше стихов и в 1921 году, по одному, иногда по два, они пополняют сложившиеся в 1919 году небольшие циклы, посвященные трудностям голодных лет и остро встающим в связи с этим вопросом существования искусства. Особое место среди них занимает стихотворение:
Нас мало. Нас, может быть, трое Донецких, горючих и адских Под серой бегущей корою Дождей, облаков и солдатских Советов, стихов и дискуссий О транспорте и об искусстве. |
Первоначально оно называлось "Поэты", в книге "Темы и вариации" название было снято как разъяснительное. Его заменяет оборванное на втором слове пушкинское определение свободного таланта из "Моцарта и Сальери":
Нас мало избранных, счастливцев праздных, Пренебрегающих презренной пользой, Единого прекрасного жрецов. |
В основе этого представления лежит романтическая трактовка Евангельской притчи о званых на пир, которая кончается словами: "Ибо много званых, но мало избранных". Определение поэта как "Богом взысканного, судьбою избалованного бездельника" было высказано еще от лица Камиллы в "Апеллесовой черте". Теперь Пастернак выдвинул на первый план понятие силы и безусловности в искусстве.
Кто же были в это время трое "избранных", которым посвящено стихотворение? Заметность тех, кто подходил под эту мерку, была очевидна, - Пастернак сталкивался с этим на каждом шагу.
12 января 1921 года он писал Дмитрию Петровскому об отношении к нему в Лито Наркомпроса:
"Меня очень любят там, зеленейшая молодежь начинает мне подражать, делает из меня метра. Поправлюсь: речь идет только о той молодежи, которая не ловится на удочку громких слов, выступлений, популярности, признанности и так далее. Меня выделяют (меня и Маяковского) - Брюсов и за ним вся его служилая свита в Лито"63.
Оценки, которые давал Брюсов Маяковскому и Пастернаку в обзоре "Вчера, сегодня и завтра русской поэзии", опубликованном в "Печати и революции" (1922, N 7), действительно достаточно высоки:
"В центре деятельности футуристов 1917-1922 года стояли два поэта В. Маяковский и Б. Пастернак <...>. Но оба они поэты настолько значительные, что выходят из рамок одной школы; значение их деятельности нельзя ограничить выполнением одной, хотя бы и важной задачи момента; самое творчество их не умещается в гранях одного пятилетия".
Брюсов писал, что отсутствие печатания вывело поэтическое слово на эстрады и способствовало возникновению многочисленных рукописных списков, в которых стихи передавались от одного другому.
"Стихи Пастернака удостоились чести, не выпадавшей стихотворным произведениям (исключая те, что запрещались царской цензурой) приблизительно с эпохи Пушкина: они распространялись в списках. Молодые поэты знали наизусть стихи Пастернака, еще нигде не появившиеся в печати, и ему подражали полнее, чем Маяковскому, потому что пытались схватить самую сущность его поэзии".
Третьим в число "донецких, горючих и адских" в то время с полным основанием входил Николай Асеев, о нем как перворазрядном поэте и о неподдельной самобытности его лирического темперамента Пастернак писал в 1917 году в рецензии на "Оксану". Они не виделись, вероятно, с 1915 года, когда Асеева призвали в армию, последние три года он был в Чите и Владивостоке. Возвращение Асеевых в апреле 1922 года было огромной радостью для Пастернака:
"Асеев весной приехал с Дальнего Востока, и я ожил - это лучший мой друг"64, - писал он тогда и подарил ему только что изданные "Тайны" Гете с надписью:
"Николаю Асееву, кровному куску жизни моей, - мистический сумбур, который напомнит ему далекое и милое прошлое".
В отсутствие Асеева был составлен и выпущен в январе 1921 года сборник издательства "Лирень", который включал отрывок из поэмы "Город" и "Заместительницу" Пастернака, словопредставление Асеева "Война"; "Необычайное приключение", "Отношение к барышне" и "Гейнеобразное" Маяковского. В списке готовящихся книг издательство анонсировало книгу стихов Пастернака "Квинтэссенции". Вероятно, это первоначальное название "Тем и вариаций", к тому времени уже, в основном, написанных.
К стихотворению "Нас мало. Нас, может быть, трое..." непосредственно примыкает "Так начинают. Года в два...". В нем представлена история развития таланта. В череде сменяющихся образов, которыми автор характеризует рост поэта, узнаются подробности его собственного опыта.
Что делать страшной красоте Присевшей на скамью сирени, Когда и впрямь не красть детей? Так возникают подозренья. Так зреют страхи. Как он даст Звезде превысить досяганье, Когда он - Фауст, когда - фантаст? Так начинаются цыгане. |
Здесь перечисляются всевозможные фантазии, из которых строился мир ребенка, "с малых лет склонного к мистике и суеверию и охваченного тягой к провиденциальному", как писал о себе Пастернак в "Людях и положениях". При этом он вспоминал свой детский "страх", что он "не сын своих родителей, а найденный и усыновленный приемыш", который нашел выражение в цитированных строчках стихотворения. Далее перечисляются темы недавно написанных вещей - "Фаустова цикла", "Вариаций к "Цыганам" и "Темы с вариациями", в которых поверх плетней подмосковной усадьбы ему открывались "внезапные, как вздох, моря".
Заключительным эпизодом в этом ряду оказывается прямая отсылка к "Необычайному приключению" Маяковского из сборника "Лирень":
Так затевают ссоры с солнцем, Так начинают жить стихом. |
Примером обратной литературной переклички этого времени можно назвать выразительный образ "страсти крут обрыв", который употреблен Маяковским в "Отношении к барышне" из того же сборника "Лирень". Стихотворение о мучительно сдерживаемой любовной страсти, вошедшее в книгу "Сестра моя жизнь" под названием "Подражатели", было написано 15 января 1919 года и называлось "Обрыв" Весной 1919 года оно получило название в честь знаменитого стихотворения Баратынского "Подражателям".
В это время Пастернак и Маяковский были очень дружны, часто встречались, читали друг другу свои новые вещи. Одна из таких встреч весной 1919 года описана в воспоминаниях В. И. Нейштадта, сохранились стихотворения, которые писали на заданные рифмы Маяковский, Пастернак, Хлебников и Роман Якобсон. В январе 1920 года Пастернак присутствовал на чтении "150 миллионов". О поездках Пастернака в Пушкино, где жили каждое лето Маяковский и Брики, вспоминала Рита Райт.
При этом Пастернака, как признавался он позже, всегда приводило в недоумение общество, которым себя окружал Маяковский, ему виделось трагическое противоречие между его захватывающе крупным самосознанием поэта и приверженностью "карликовым затеям своей случайной, наспех набранной и всегда до неприличья посредственной клики".
"Вероятно, это были, - писал он в "Охранной грамоте", - следствия рокового одиночества, раз установленного и затем добровольно усугубленного с тем педантизмом, с которым воля идет иногда в направлении осознанной неизбежности".
О влюбленности Маяковского в Пастернака в эти годы и "пропитанности" его стихами вспоминала Лили Брик. Главным образом это были стихи из "Сестры моей жизни" и цикл "Разрыв" из "Тем". Они читались и вспоминались при каждом удобном случае.
В своей книге "Люди, годы, жизнь" Эренбург рассказал о выступлении Маяковского 2 марта 1921 года на вечере Пастернака:
"Помню, в марте 1921 года в Доме печати был литературный вечер Бориса Леонидовича, читал он сам, а потом его стихи читала молоденькая актриса В. В. Алексеева-Месхиева. При обсуждении кто-то осмелился, как у нас говорят, "отметить недостатки". Тогда встал во весь рост Маяковский и в полный голос начал прославлять поэзию Пастернака, он защищал его с неистовством любви"65.
Весною 1921 года датированы два стихотворения, посвященные Елене Виноград, в замужестве Дородновой. В книге "Темы и вариации" они называются "Два письма". Елена Александровна рассказывала, что жила тогда в селе Яковлевском Костромской губернии, где находились наследственные мануфактуры ее мужа, и Пастернак, прочтя сообщение в газете о пожаре какой-то усадьбы под Костромой, представил себе, что сгорел именно ее дом.
В первом стихотворении останавливает внимание, что Пастернак старается спасти от гибели свою любимую жестом первосвященника, как символом защиты и благословения. Его автограф записан на форзаце книги "Сестра моя жизнь" издательства Гржебина 1922 года в качестве дарственной надписи, причем текст полностью заполняет все пространство страницы, без разделения на строки и четверостишия. Слово "Податель" написано с большой буквы:
Любимая, безотлагательно, Не дав заре с пути рассесться, Ответь чуть свет с его Подателем О ходе твоего процесса, |
В первых числах мая 1921 года в Москву приезжал Александр Блок. В очерке "Люди и положения" Пастернак вспоминал, как он представился ему в вечер его выступления в Политехническом музее:
"Блок был приветлив со мной, сказал, что слышал обо мне с лучшей стороны, жаловался на самочувствие, просил отложить встречу с ним до улучшения его здоровья".
Выступления Блока состоялись 3, 5, 7 и 9 мая, первые два - в Политехническом музее. На вечере 5 мая Пастернак встретил Маяковского. Корней Чуковский, выступавший на этом вечере с вводной лекцией, отметил у себя в дневнике:
"Блок читал, читал без конца, совсем иначе и имел огромный успех... На лекции был Маяковский, в длинном пиджаке до колен, просторном, художническом; все наше действо казалось ему скукой и смертью. Он зевал, подсказывал вперед рифмы и ушел домой спать"66.
Пастернак не совсем точен, предполагая, что в этот вечер они с Маяковским пошли в Дом печати, где должно было состояться еще одно выступление Блока. Это было через день, 7 мая, когда Маяковский сообщил Пастернаку, "что в Доме печати Блоку под видом критической неподкупности готовят бенефис, разнос и кошачий концерт. Он предложил вдвоем отправиться туда, чтобы предотвратить задуманную низость".
Но они опоздали и пришли, когда "вечер кончился, и Блок уехал в Общество любителей итальянской словесности. Скандал, которого опасались, успел тем временем произойти, Блоку после чтения в Доме печати наговорили кучу чудовищностей, не постеснявшись в лицо упрекнуть его в том, что он отжил и внутренне мертв, с чем он спокойно соглашался. Это говорилось за несколько месяцев до его действительной кончины"67.
Здесь имеется в виду выступление А. Ф. Струве, заведующего литературным отделом Мосгубпролеткульта, о чем Чуковский подробно записал в своем дневнике.
Весной 1921 года было получено требование Наркомпроса о немедленном выселении художника Леонида Пастернака с семьей из занимаемой ими квартиры в доме N 14 по Волхонке. Квартира была уже уплотнена семейством Устиновых, соседей, выселенных из нижнего этажа, самих Пастернаков было шесть человек, художнику было невозможно лишиться мастерской, и так уже заставленной вещами из освобожденных для Устиновых комнат. Благодаря хлопотам А. В. Луначарского, хорошо знакомого с Леонидом Осиповичем и ценившего его заслуги, квартиру удалось отстоять. Луначарский писал в телефонограмме помнаркому Е. А. Литкенсу:
"Леонид Пастернак находится под решительным покровительством Советского правительства, и на его мастерскую посягать нельзя"68.
Такие угрозы, уже не в первый раз чудом отведенные в последний момент, очень тревожили родителей, здоровье которых к тому же резко ухудшилось в голодные годы: у Розалии Исидоровны обострилась стенокардия, у Леонида Осиповича слабело зрение. Эпизод с квартирой заставил просить Луначарского устроить им поездку в Германию на длительное лечение.
У Бориса Пастернака в родительской квартире не было собственной комнаты, он с братом делил гостиную, так как их комнату заняли Устиновы. Весной 1921 года Борис переехал в маленькую комнату, предложенную ему знакомыми, М. Л. Пуриц с дочерью в их доме на углу Гранатного и Георгиевского переулков.
Там он подготовил и сдал в Госиздат рукопись четвертой книги стихов, которая позднее получила название "Темы и вариации". После рецензии Вячеслава Полонского, где Пастернак был назван "одним из самых многообещающих и талантливых представителей молодой поэзии"69, книга была приобретена Госиздатом.
Договор был подписан 25 мая 1921 года и объединил вместе 3-ю и 4-ю книги стихов, поскольку "Сестра моя жизнь" была приобретена издательством еще в октябре 1920 года. Рукопись под общим названием "Жажда в жар", объемом 2535 строк была представлена "в совершенно готовом для печати виде", издательство получило право издания сроком на 5 лет70.
В статье Валерия Брюсова "Вчера, сегодня и завтра русской поэзии" объяснены причины, по которым Госиздат не мог в то время печатать стихи: отсутствие бумаги и техническое состояние типографий. В 1921 году в связи с начавшимся нэпом реальные возможности печатания получили частные антрепризы, выпускавшие книги малыми тиражами. Таково было издательство 3. И. Гржебина, которому покровительствовал Горький. Гржебин уговорил Госиздат отказаться от своих прав и в декабре 1921 года приобрел для издания рукопись "Сестры моей жизни". "Темы и вариации" Пастернак анонсировал в числе книг, идущих в издательстве "Современник". О споре между Гржебиным, Госиздатом и автором Пастернак писал 12 января 1922 года работавшему тогда в Госиздате Петру Зайцеву.
Отъезд родителей ставил остающихся под прямую угрозу выселения. Изобретались планы, как закрепить за собой освобождающиеся комнаты, чтобы не лишиться возможности вернуться обратно. Леонид Пастернак просил сестру Анну Осиповну Фрейденберг переехать из Петрограда в Москву вдвоем с Олюшкой, чтобы занять комнаты и заодно позаботиться о его сыновьях.
"С какой горькой гордостью, - вспоминала потом Ольга Фрейденберг, - мы отринули это приглашение"71.
Тем временем Жозефина Пастернак взяла на себя инициативу отъезда. По своему социальному происхождению она была лишена возможности поступить в университет и мечтала учиться философии в Германии. Борис через посредство Осипа Брика получил для нее визу ЧК, через отца были получены подписи Авеля Енукидзе и А. В. Луначарского, и в конце июня 1921 года Жозефина выехала из Москвы. Так как с Германией не было дипломатических отношений, она ехала через Ригу, где жили родственники. Она приехала в Берлин 3 июля. Ее встречал Федор Пастернак, с 1918 года живший в Германии как представитель банка "Лионский кредит". Жозефина подала документы в Берлинский университет и подыскала родителям подходящую квартиру.
Сомнения и колебания были рассеяны, дальнейшие отсрочки стали невозможны. По инициативе Луначарского их внесли в список отправляемых за границу. Освобождающиеся комнаты предложили знакомому семейству Фришманов, беженцев из западных губерний, с которыми познакомились в 1918 году. Они впятером заняли столовую и комнаты родителей и сестер.
Борис переселился в отцовскую мастерскую. Александру осталась гостиная. Такое размещение считалось временным, а обернулось многолетним, трудным и порою невыносимым.
Родители с младшей дочерью Лидией уехали в середине сентября 1921 года.
...
|