|
Зима 1916-17 года была полна неясным предчувствием близких революционных перемен, конца духоты и тягости затянувшейся войны и разрушающегося уклада. По-прежнему известия с фронта не несли в себе ничего обнадеживающего, в Тихих Горах "техники, механики и химики, работающие на оборону", "обсуждали создавшееся положение". Пастернак с каждым днем все острее чувствовал абсурдность войны и предвидел ее конец.
"Пробегая газеты, - писал он 12 декабря 1916 года родителям, - я часто содрогаюсь при мысли о том контрасте и о той пропасти, которая разверзается между дешевой политикой дня и тем, что при дверях. Первое связано привычкой жить в эпоху войны и с ней считаться, - второе, квартируя не в человеческих мозгах, принадлежит уже к той новой эре, которая, думаю, скоро за первой воспоследует. Дай-то Бог. Дыханье ее уже чувствуется. Глупо ждать конца глупости. А то бы глупость была последовательной и законченной и глупостью уже не была. Глупость конца не имеет и не будет иметь: она просто оборвется на одном из глупых своих звеньев, когда никто этого не будет ждать. И оборвется она не потому, что глупость окончится, а потому, что у разумного есть начало и это начало вытесняет и аннулирует глупость.
Так я это понимаю. Так жду того, что и вы, наверное, ждете. Иными словами: я не ищу просвета в длящемся еще сейчас мраке потому, что мрак его выделить не в состоянии. Зато я знаю, что просвета не будет потому, что будет сразу свет. Искать его сейчас в том, что нам известно, нет возможности и смысла: он сам ищет и нащупывает нас и завтра или послезавтра нас собою обольет".
Внутренняя уверенность не подкреплялась тем, что продолжало существовать вокруг. В 1927 году, возвращаясь памятью к этому времени, Пастернак в стихотворении "К Октябрьской годовщине" отметил:
Но, правда, ни в слухах нависших, Ни в стойке их сторожевой, Ни в низко надвинутых крышах Не чувствовалось ничего. |
Как всегда, своим мыслям и чувствам он находил подтверждение в природе - противопоставляя ей "интеллигентный круг", варьирующий на все лады то, что "пролает "Русская мысль"". Лундберг, Збарский и Карпов принадлежали к партии эсэров, Пастернаку казалось, что вековые, качаемые ветром сосны лучше предвидели события и знали все заранее:
Кому, когда не этим, в сумерки Над хартиею мирозданья Подготовлять, безбрежа рубрики, Глухие замыслы восстанья. И может быть уже валандаясь В сегодня ставших ближе эрах, Они, туманной пропагандою, Лесам виднее, чем эсэрам. |
Публикация книги "Поверх барьеров" стала для Пастернака выходом из "теплицы тупика", в которую он попал, как ему казалось, в силу предшествующих уступок тону посредственности, прививших ему "навыки ослабления, нивелировки и умеривания".
"1917 год начался для меня хорошо: мне еще в 1913 году казалось, что счастливыми будут 13-й и 17 год", - писал он родителям 3 января, в день получения из Москвы авторских экземпляров книги.
Он радовался, что в "Барьерах" совершен переход от удачных строк, которыми отмечен был "Близнец", к "цельным вещам". Но он не останавливался на этом и смотрел дальше:
"Барьеры" первая, пусть и тощая моя книга. Этим я и занимаюсь сейчас. Учусь писать не новеллы, не стихи, но книгу новелл, книгу стихов".
Он писал одну новеллу за другой, начал "Поэму о ближнем", задумывал книгу статей:
"Там будет много теории. Но так как я не ношу синих очков и даже отдаленного посвиста разных физицсских, эстетических и цских и ицсских терминов на данной моей стезе не терплю, то полагаю переплесть эту идеологию с наивозможнейшей конкретностью разных вымышленных ссылок на никому не известные авторитеты, и вести частью в форме дневника, частью в диалогической".
Для этой книги был позже написан "Диалог", напечатанный в октябре 1918 года в газете "Знамя труда", "Письма из Тулы" (апрель 1918 г.) и "Квинтэссенция", при публикации названная "Несколько положений" (декабрь 1918).
На лето он наметил работу над стихотворной драмой, замысел которой возник под влиянием переводов исторических трагедий Суинберна и волновавших его революционных предчувствий.
"Все чаще мечтаю и все с большею верой в исполнимость этой мечты о драме (классического типа, но в современном духе - то есть как я современность понимаю)... боюсь сказать - о ком.
Для этого придется мне много в Румянцевской библиотеке поработать".
По словам Александра Пастернака, драма называлась "Смерть Робеспьера", по аналогии со знаменитой драматической поэмой Георга Бюхнера "Смерть Дантона". Сохранившиеся отрывки этой работы были опубликованы в мае-июне 1918 года в газете "Знамя труда". Они носят авторскую дату июнь-июль 1917 года и посвящены последним неделям якобинской диктатуры. Пастернак рисовал картину, предшествующую казни, когда поклоняющийся Разуму Робеспьер не может собраться с мыслями и обвиняет в предательстве собственную голову. Пастернак стремился показать нечеловеческую природу революционного вдохновения, противоестественность и ужас террора. В "Драматических отрывках" отразились события середины лета 1917 года, когда военные поражения вызвали разложение единого весеннего революционного подъема на отдельные течения и партии. Обреченность героев французской революции окрашена трагическим светом современных событий.
Но летопись республики есть повесть Величия предсмертных дней. Сама Страна как бы вела дневник загробный, И не чередование ночей С восходами бросало первый отблеск На Францию; но оборот миров, Закат вселенной, черный запад смерти Стерег ее и нас подстерегал... |
В этой работе Пастернаку хотелось дать свою трактовку понятий человеческого разума и революционной справедливости. Можно сказать с вероятностью, что в этом замысле косвенно отразилось знакомство со Збарским и Карповым, твердо уверенными, "что революция будет еще раз... что она пойдет как временно однажды снятая и вдруг опять возобновляемая драма с твердыми актерскими штатами, то есть с ними со всеми на старых ролях", - как писал Пастернак в "Повести" 1929 года.
Известия о совершившейся в Петербурге революции пришли с опозданием на неделю. Это ускорило и без того предполагавшееся возвращение в Москву.
Пастернак описал поездку в санях на перекладных в "Главе из повести", названной "Безлюбье" и опубликованной в ноябре 1918 года в газете "Воля труда". Из очерка "Люди и положения" известно, что он должен был захватить с собой командированного на Ижевский завод Бориса Збарского. В "Главе из повести" под именем Юрия Ковалевского выведен образ революционера, для которого известия из Петербурга и вызванные ими мысли о революции "дороже жены и ребенка, дороже собственной жизни и дороже чужой". Его друг и спутник по поездке Гольцев вел, кстати сказать, на заводе военный стол и освобождал ямщиков, работавших на тракте, от воинской повинности. В его воспоминаниях мелькают обрывки прощального разговора с той, о скорой встрече с которой он теперь мечтает. Как уже говорилось, растерянность девушки и ее желание уехать на фронт сестрой милосердия, возможно, отражают реальное прощание Пастернака с Еленой Александровной Виноград, будущей героиней "Сестры моей жизни".
Замечено, что в двух основных персонажах "Безлюбья" в зачаточном виде впервые проявляется основная антитеза в творчестве Пастернака: противопоставление верности жизни и одержимости абстракцией, - которая наиболее полно воплотилась в Юрии Живаго и Павле Антипове. Название "Безлюбье" подчеркивает основную характеристику революционера. К тому же, как указывалось выше, уехавшая на фронт сестрой Лариса Антипова также находит соответствие в беглых намеках "Безлюбья". Повторяются в романе и татарские имена.
Приехав в Москву, Пастернак снова снял ту маленькую комнату в Лебяжьем переулке, воспоминание о которой связывалось у него с творчески счастливым 1913-м годом:
Я поселился здесь вторично Из суеверья, - |
Наряд щебечет, как подснежник Апрелю: "Здравствуй!" |
"Я подошла к двери, - пишет она, - собираясь выйти, но он держал дверь и улыбался, так сблизились чуб и челка. А "ты вырывалась" сказано слишком сильно, ведь Борис Леонидович по сути своей был не способен на малейшее насилие, даже на такое, чтобы обнять девушку, если она этого не хотела. Я просто сказала с укоризной: "Боря", и дверь тут же открылась".
Из рук не выпускал защелки, Ты вырывалась, И чуб касался чудной челки И губы - фиалок. |
В первые же дни после приезда Константин Локс встретил на улице сияющего Пастернака.
"Он был счастлив, он был доволен, - вспоминал Локс. - Подумайте, - сказал он мне при первой встрече, - когда море крови и грязи начинает выделять свет... тут красноречивый жест довершил его восторг. Тотчас было приступлено к делу и задуман роман из времен Великой Французской революции. Помню ряд книг, взгромоздившихся на его столе, взятых из университетской библиотеки, из Румянцевской, не знаю еще откуда. Огромные тома с планами Парижа той эпохи, где изображались не только улицы, но и дома на этих улицах, книги с подробностями быта, нравов, особенностей времени - все это требовало колоссальной работы. Понятно, что замысел скоро оборвался. Воплотилось только несколько сцен в драматической форме, которые потом были напечатаны в одной из газет. Однако, он читал мне начало одной главы. Ночь, человек сидит за столом и читает Библию. Это все, что у меня осталось в памяти"1.
О встрече с Маяковским в 20-х числах марта Пастернак рассказал в "Охранной грамоте":
"Из Петрограда приехал и остановился в Столешниковом переулке Маяковский. Утром я зашел к нему в гостиницу. Он вставал и, одеваясь, читал мне новые "Войну и мир". Я не стал распространяться о впечатленьи. Он прочел его в моих глазах. Кроме того, мера его действия на меня была ему известна. Я заговорил о футуризме и сказал, как чудно было бы, если бы он теперь все это гласно послал к чертям. Смеясь, он почти со мной соглашался".
Далее в рукописи шел вычеркнутый автором отрывок:
"Уже и раньше или лучше сказать всегда, мне претило все особенное, "не как у всех", все нуждающееся в декорациях и объяснениях".
Эти слова соотносятся с заявлением Маяковского в его программной статье в сборнике "Взял" (1915), где он говорил о грядущей смерти футуризма как "особенной группы", "как идеи избранных", противопоставляя ему футуризм жизни, футуризм народа.
"Вот он, футуризм, - смотрите-ка", - вдруг сказал он, задержавшись у витрины музыкального магазина на Петровке. На нотной обложке была изображена красотка непоправимой нереальности. Но тем и хорош был пример, что в образчики новаторства попадала безымянная допередвижническая пошлятина, сохранившая верность каким-то заветам своего времени и их своевременно не предавшая, чтобы попасть хотя бы в передвижники. Он соглашался со мной, но предложения выступить против экзотики того периода не принял. Мы дошли до Лубянки и разошлись в разные стороны. Впереди меня ждало лето "Сестры моей жизни"".
Вероятно, разговор шел также о назначенном на 26 марта выступлении в театре Эрмитаж, для которого Маяковский приехал в Москву. Вечер организовал Василий Каменский, может быть, приглашали и Пастернака вместе с другими участниками альманаха "Весеннее контрагентство муз", принимавшими в нем участие.
Этот "весенний разговор" был косвенной причиной раздражения, прорвавшегося у Пастернака через полгода, когда Маяковский поставил его имя без его ведома вместе с Большаковым, Липскеровым и другими "вернейшими из верных" на афише вечера "Большевики искусства". В "Охранной грамоте" телефонная перепалка по этому поводу ошибочно относится к августу месяцу. Маяковский приехал из Петрограда только во второй половине сентября. Его выступление в Политехническом музее состоялось 24 сентября. Кроме естественного нежелания быть игрушкой в руках посторонних лиц, Пастернак в этот раз "впервые как с чужим говорил со своим любимцем" еще и потому, что к этому времени им уже было пережито "чудо становления книги", позднее названной "Сестра моя жизнь". И, несмотря на то, что он ее скрывал от друзей, он чувствовал себя совершенно другим человеком и "удивился бедности воображения" Маяковского, забывшего то, что говорилось между ними весной.
В общем плане отказа от формального новаторства, надо понимать и слова Пастернака о "несовременных сторонах поэзии", открывшихся ему революционным летом и определивших манеру "Сестры моей жизни", и чувство того, что "сила, давшая книгу", была безмерно больше "поэтических концепций", которые его окружали2.
Жозефина Пастернак вспоминает свой разговор с братом весной 1917 года, в предвечерний час, в столовой квартиры на Волхонке:
"Мы с братом то присаживались на диван, то прогуливались - от окна до голландской печки в дальнем углу комнаты и обратно. Мы разговаривали - быть может, разговор начался с предстоящих выборов, - о нашей великой бескровной революции, как мы, русские, называли тогда мартовские дни 1917 года.
Постепенно разговор перешел на другие темы. Я сказала, что для меня непредставимо, чтобы революция, которая бесспорно может служить основным двигателем повествования в прозе, могла стать источником поэзии... Борис от всего сердца согласился со мною:
- Да, да, это так, конечно! То, что устоялось, что нас окружало, наше прошлое со всеми своими сложностями пробуждало поэтическое чувство и давало рост искусству.
И тут как бы в связи с нашим разговором Борис заговорил о женской красоте. Я изумилась - так это было неожиданно. Он сказал:
- Существуют два типа красоты - благородная, невызывающая - и совсем другая, обладающая неотразимо влекущей силой. Между этими двумя типами существует коренное различие, они взаимно исключают друг друга и определяют будущее женщины с самого начала"3.
Удивившая сестру непоследовательность этого разговора слилась в нерасторжимое единство зарождавшейся тогда книги "Сестра моя жизнь". Весенняя встреча с Еленой Виноград, "законы внешности" которой определяли склад ее характера и судьбу, стала для Пастернака знаменательным событием его творческой судьбы.
В 1959 году Пастернак в общих словах так передавал Зое Маслениковой историю возникновения "Сестры моей жизни":
"Когда я заканчивал "Поверх барьеров", девушка, в которую я был влюблен, попросила меня подарить ей эту книгу. Я чувствовал, что это нельзя - я увлекался в то время кубизмом, а она была сырая, неиспорченная, - и я тогда поверх этой книги стал писать для нее другую - так родилась "Сестра моя жизнь", она так и не узнала об этой подмене"4.
В цитированном выше письме Штиху от 1 февраля 1917 года из Тихих Гор Пастернак объяснял, что не может послать Елене "Поверх барьеров", так как разошлись авторские экземпляры. Вопрос о книге возник снова в Москве при встрече с нею, и оказалось, что подарить ей стихи, посвященные отношениям с Надеждой Синяковой - если брать сюжетную сторону книги, - совершенно невозможно. Середина книги, та самая, которую Пастернак ругал в письме Цветаевой в 1926 году и которую исключил при переиздании, обнаженным чувством трагической неудовлетворенности могла отпугнуть сердце читательницы. Ее требовалось заменить новыми стихами.
Взыскательное отношение Пастернака к сделанному всегда заставляло его, зачеркивая прошлое, переписывать все заново в следующей книге. В "Близнеце" его огорчали уступки чужому вкусу, "Лафоргианскую тетрадь" он запрятал, "чтобы не найти", не вспоминал о стихах в "Руконоге", бранил "Полярную швею" в письме Боброву. Каждый раз на новом жизненном повороте он как художник начинал снова, чувствуя себя другим человеком. Вера в свои силы и будущее заставляла его ставить гигантские задачи, подымая все выше барьер для нового преодоления. О требовательности и нетерпении создателя он писал в стихотворении "Петербург" применительно к Петру I и его творческой деятельности.
Нет времени у вдохновенья. Болото, Земля ли иль море иль лужа. Мне здесь сновиденье явилось, и счеты Сведу с ним сейчас же и тут же. |
Желание наново переписать недавно вышедшую книгу было вполне в характере автора.
Первоначальная рукопись "Сестры моей жизни" не сохранилась. Она была вшита в обложку "Поверх барьеров", ее стихотворения записывались на заклеенных страницах сборника и чистых листах. Она погибла во время войны, когда в дом попала бомба. О ней рассказывали братья Штихи и сама Елена Александровна, но точно вспомнить ее состав и композицию никто не мог.
Елена Виноград училась на Высших женских курсах, а ее брат Валериан - в университете. Ей исполнилось 20 лет. Она очень любила лес и природу. Их прогулкам с Пастернаком весной 1917 года посвящены стихотворения "Воробьевы горы", "Свистки милиционеров", "Нескучный сад", "В лесу".
Как-то, рассказывала Елена Александровна, они поздно вечером зашли домой в Хлебный переулок, чтобы переодеться, так как очень похолодало. Борис остался на улице и, вступив в разговор с ночным сторожем, стал читать ему свои стихи. Когда они с братом вышли, Борис пожаловался на сторожа: "Он не понимает моих стихов!"
Они бродили по городу весенними ночами. "Ночь" - одно из самых употребительных слов поэтического словаря "Сестры моей жизни". В рукописи 1919 года эпиграфы под названием "Из тысячи и одной ночи" предваряют стихотворение "Сестра моя жизнь и сегодня в разливе...", которое первоначально называлось "1000 и 1" и "Конец", называвшийся "В тысячу первую". Стихи стали историей их прогулок, - оказалось, что Елена Александровна тоже очень любила ночь. "Милый душе твоей мрак" - читаем в стихотворении "Звезды летом". "Осанна тьме египетской!" - провозглашается в "Дожде".
С тех рук впивавши ландыши, На те глаза дышав, Из ночи в ночь валандавшись, Гормя горит душа, - |
Безотчетность и естественность пробудившегося чувства, не подвластного ложным установлениям человеческой опытности, опирались на таинственную прелесть природы и пробуждавшегося в то весеннее время общества.
"Множество встрепенувшихся и насторожившихся душ останавливали друг друга, стекались, толпились и, как в старину сказали бы, "соборне", думали вслух...
Заразительная всеобщность их подъема стирала границу между человеком и природой. В это знаменитое лето 1917 года в промежутке между двумя революционными сроками, казалось, вместе с людьми митинговали и ораторствовали дороги, деревья и звезды. Воздух из конца в конец был охвачен горячим тысячеверстным вдохновением и казался личностью с именем, казался ясновидящим и одушевленным"5.
Эпиграф книги "Сестра моя жизнь", взятый из Николая Ленау, говорил о буре, в движение которой поэт врисовывает черты своей любимой.
Es braust der Wald, am Himmel zieh'n Des Sturmes Donnerfluge, Da mal'ich in die Wetter hin, O, Madchen, deine Zuge. |
Елене Виноград, как и большинству молодых людей, хотелось со всеми заодно принимать участие в переустройстве общества. Политические свободы, отмена смертной казни, национальных и исповедальных ограничений, амнистия политических заключенных давали толчок к головокружительным надеждам на будущее.
Пастернак писал о "Сестре моей жизни" Валерию Брюсову, что дух книги, "характер ее содержанья, темп и последовательность частей" отражают "наиболее близкую сердцу и поэзии" стадию революции, ее утро и взрыв, "когда она возвращает человека к природе человека и смотрит на государство глазами естественного права"6.
Доисторическая сущность революционного лета определена в стихотворении "Тоска", где книга в целом охарактеризована близостью к "Книге джунглей" Редьярда Киплинга:
Для этой книги на эпиграф Пустыни сипли, Ревели львы и к зорям тигров Тянулся Киплинг. |
В ранней рукописи этого стихотворения ему был предпослан эпиграф из Книги Бытия: "...и поставил на востоке у сада Едемского херувима и пламенный меч обращающийся, чтобы охранять путь к дереву жизни".
Доисторическая близость человека с природой, родство со всем окружающим Пастернак выразил и в названии книги, которое соотносится с одухотворенной легкостью Франциска Ассизского и повторяет форму его обращения к миру.
Счастливыми свидетелями многочисленных митингов и собраний они участвовали в широко проводившемся праздновании 1 Мая. Как-то оказались они вечером на Театральной площади в день приезда в Москву военного министра А. Ф. Керенского. Его выступление в Большом театре перелилось в приветственный митинг на площади. Министра в открытом автомобиле засыпали красными розами.
В рукописи 1919 года цикл "Развлечения любимой" с подзаголовком "В городе" начинается со стихотворения, названного "Перед театром" и посвященного митингу 26 мая. Пастернак в стихотворении сумел передать поразившее его чувство истории, на глазах возникающей из повседневности, - "чувство вечности, сошедшей на землю". Не восхищение министром, держащим в руках уличную стихию, а наглядное проявление "высоких нравственных требований" и "мечты о другой, более мужественной и чистой жизни", прорвавшиеся наружу этим летом.
Это не ночь, не дождь и не хором, Рвущееся: "Керенский, ура!" Это слепящий выход на форум Из катакомб, безысходных вчера. Это не розы, не рты, не ропот Толп, это здесь, пред театром - прибой Заколебавшейся ночи Европы, Гордой на наших асфальтах собой. |
Одухотворенный, обнадеживающий ход истории мешал видеть растущие внутренние противоречия. С одной стороны - отмена смертной казни за дезертирство, с другой - продолжающаяся война "за освобождение малых народностей" и воззвания для укрепления духа патриотизма среди "доблестных солдат на поле брани". Страшные военные поражения в конце марта, когда на реке Стоход попало в окружение 25-тысячное войско, вызывали разложение армии и повальное бегство с фронта. Отмена полиции, которую заменяла теперь наспех собранная и необученная народная милиция, и "облегчение участи впавших в уголовные преступления" вызывали разгул действий преступного элемента, - в ответ на что толпа, заменяя недостаток милиции и проявление чрезмерной слабости суда, отвечала самосудом. Забастовке дворников, которые были привлечены к ночным дежурствам вместо городовых, состоявшейся 28 мая и вызвавшей беспорядки и ночной разбой, посвящено стихотворение "Свистки милиционеров". В первоначальной, более пространной редакции оно называлось "Уличная" и входило в цикл "Развлечения любимой".
Городская революционная стихия, творящая историю на каждом шагу, поглощала внимание. "Встречные на улице" казались не "безымянными прохожими, но как бы показателями или выразителями всего человеческого рода в целом". Попытки ограничить стихию предугаданными рамками, направить в узкое русло политических мероприятий и фраз казались непропорционально мелкими. Над этим хотелось смеяться.
Своего рода "развлечениями любимой" стали сохранившиеся среди бумаг Александра Штиха две открытки Пастернака с видами Урала, адресованные Елене Виноград. Они не носят почтовых штемпелей и подписи и написаны от чужого лица, "интеллигента", интересующегося вопросами социальной экономики, анализирующего "создавшееся положение", любящего гладкие фразы, пустые эмоциональные глаголы и банальные описания. Лица, обозначенные инициалами, неизвестны.
"23 мая 1917. Сейчас проводил поверенного по делам Л. Н. Надо удивляться энергии этого человека. Он вышел, я сел писать Вам и из окна вижу, как он спускается к полотну ж<елезной> д<ороги>. В Златоусте очень неспокойно. Нельзя между тем отрицать, что здесь, на Урале, рабочие более чем где-либо подготовлены к самостоятельному ведению предприятий. Уже и в прошлом году я восхищен был высотою их умственного уровня и особым закалом мастеровых, предки которых не испытали гнета крепостного права. Завтра еду в Мотовилиху. К. Д. поседел и неузнаваем. Вы спрашивали об уральских камнях. В большинстве - подделка все".
"25 мая 1917. Пермь. Под рукой оказалась неиспользованная открытка с дороги. Воспользуюсь ей, хотя та картинка, которая развертывается здесь передо мной, ничего общего со средним Уралом не представляет. В сегодняшнее же утро успел перевидать множество народа, знакомого мне по прошлой бытности моей тут. Речи за год изменились, лица - мало, город - вовсе нет. Река точь-в-точь такова, какой стояла в моем воспоминании. Кстати! Не сообщите ли Вы мне адреса Пастернака. Кажется, просил Вас уже о том. Вид с Сибирской ул<ицы> живо мне напомнил тот вечер, когда случайно повстречались с ним у Городского театра, я очень мило скоротал с ним часок-другой. Он служил где-то тут близ Соликамска. Привет".
Как-то, бывая на занятиях Высших женских курсов, Елена Виноград увидела среди объявлений призыв Николая Ивановича Панкусина принять участие в создании на местах органов земского и городского самоуправления. Группа собиралась в Саратовскую губернию в город Балашов и близкие небольшие селения. Елена вместе со своим братом, взявшим в университете отпуск, записалась в группу и в середине июня уехала в Романовку.
Последние дни в Москве, поездка на Воробьевы горы, прогулки в лесу отразились в стихах цикла "Развлечения любимой". При последующем отборе стихотворения "Орешник" и "В лесу" были перенесены в цикл "Нескучный сад" книги "Темы и вариации". Но в июне 1917 года эти стихи составляли ту самую первоначальную рукопись в обложке от "Поверх барьеров", которую Пастернак подарил Елене перед ее отъездом. При этом ни названия книги, ни стихотворения "Сестра моя жизнь и сегодня в разливе...", обусловившего название, в ней еще не было.
К этому времени уже могла быть написана половина будущей "Сестры моей жизни" - первые три цикла - 23 стихотворения, за исключением трех из "Книги степи" и одного - из вводного цикла, написанных осенью. "Развлечения любимой", в которые включались "Занятья философией" оканчивались припиской: "Эти развлеченья прекратились, когда, уезжая, она сдала свою миссию заместительнице".
Письма Пастернака не сохранились. Он писал ей через два дня на третий. До послевоенных лет уцелели у Пастернака четыре письма Елены Виноград лета 1917 года. Два из них были адресованы в Нащокинский переулок, д. 6, кв. 16, куда Пастернак переселился из Лебяжьего. Это была освободившаяся на лето квартира сестры Фанни Збарской Татьяны Николаевны Лейбович, получившей место земского врача в деревне Шарапове под Мытищами.
По выпискам из утраченных впоследствии писем можно понять, что Елена, приехав в Романовку, заболела, а Пастернак, не имея о ней вестей, в ответ на какую-то нелепую открытку ее брата написал ей "злое" письмо.
"Ваше письмо ошеломило, захлестнуло, уничтожило меня... - отвечала она 27 июня. - Оно так грубо, Боря, в нем столько презренья, что если б можно было смерить и взвесить его, то было бы непонятно, как уместилось оно на двух коротких страницах... И что всего больней - я так обрадовалась этому письму, так заулыбалась, что почтальон поздравил меня с праздником. Я подумала: "Милый Боря, опять он первый про меня вспомнил".
Невольно приходит на ум стихотворение с прямым обращением - "Елене":
Я и непечатным Словом не побрезговал бы, Да на ком искать нам? Не на ком и не с кого нам. |
Она разорвала это письмо, рассердившись, что Пастернак с легкостью поверил кому-то постороннему, не зная и не веря ей самой. Письмо кончалось словами:
"Я не сержусь на Вас - Вы тот же милый Боря. Я благодарна Вам за последние дни в Москве - Вы так много дали мне. Надо ли говорить, как дороги мне Ваша книга и первые письма? Я люблю Вас по-прежнему. Мне бы хотелось, чтоб Вы знали это - ведь я прощаюсь с Вами. Ни писать Вам, ни видеть Вас я больше не смогу, потому что не смогу забыть Вашего письма. Прощайте же и не сердитесь. Прощайте. Лена.
Пожалуйста, разорвите мою карточку - ее положение у Вас и ее улыбка теперь слишком нелепы".
Среди многочисленных фотографий Елены Виноград, сохранившихся у Александра Штиха, мы не нашли "ее заместительницы", которой посвящено стихотворение, - "той, что хохочет", - но порывистость и смелость характера видны и в других, снятых одновременно, - в той же черной шубке. Причиной "злого" письма Пастернака, было, по-видимому, желание удержать ее от неверного шага, от лжи перед самой собой, по-детски не умеющей в себе разобраться.
...
|