• Наши партнеры
    https://mir-emoji.ru/na-3-dnya
  • Пастернак Е.Б. Борис Пастернак. Биография (глава 3, страница 3)

    Глава 1: 1 2 3 4 5
    Глава 2: 1 2 3 4 5
    Глава 3: 1 2 3 4 5
    Глава 4: 1 2 3 4 5
    Глава 5: 1 2 3 4 5
    Глава 6: 1 2 3 4 5
    Глава 7: 1 2 3 4 5
    Глава 8: 1 2 3 4 5
    Глава 9: 1 2 3 4 5
    Глава III. Поверх барьеров
    1913-1917
    12

    Примерно за месяц до начала войны Пастернак "ездил в Москву, на комиссию, призываться и получил белый билет, чистую отставку, по укорочению сломанной в детстве ноги"31. По пути он, вероятно, заезжал к своим в Молоди.

    Все, включая бабушку, были в сборе, переехав на дачу после того, как Лида выздоровела от скарлатины. Несколько семей, снимавших огромный дом, были уже знакомы по прошлому лету. Дети играли в городки и крокет, Шура с мальчиками Левиными - в теннис. В парке были оборудованы соответствующие площадки. Леонид Пастернак писал этюды к "Поздравлению". Семья собиралась к столу на широком крытом балконе второго этажа. Сохранилось несколько фотографий, сделанных на этом балконе и около дома. Порознь и группами, в разных сочетаниях.

    Вскоре Борис вернулся на Оку. В гости приезжали знакомые и родственники. Несколько дней пробыла мать Марии Ивановны Балтрушайтис. "С нею - племянница, кузина Марии Ивановны, по внешности нечто среднее между Ольгой Курловой-Гилар и Катюшей Масловой, - писал Пастернак родителям. - Падка очень на катанье, а через это и на что-то другое. Льнет без обиняков, приходится каждый вечер ей по ее аппетиту холодное готовить. Два вечера кряду, до самой полночи по Оке на лодке катались вдвоем. Господи, не люблю у юношей мины наивности и неиспорченности, но раз навсегда заведенное правило увлечений при таких-то и таких-то обстоятельствах еще наивнее и пошлее. С какою безвкусицей все по нотам разыгрывается!" И далее:

    "А я, унаследовав от тебя, папа, твой невинный цинизм, воображал, будто роли только имеют значение, исполнители же безразличны. Выходит, что нет. Поскорее бы они уехали, к тому же и лампу от меня убрали, свеча же, открытое окно и липы - все это так поэтично, что и прибавить-то нечего, сидишь и наслаждаешься".

    "Десятого июля приехал наконец Вячеслав Иванов, - писал Пастернак Штиху 14-го, - и в первый же вечер у Балтрушайтисов был литературный чай, читал новый свой цикл Ю. К., много хорошего, но снова раздумья и зацветания мигов. Хотя есть несколько строф вроде такой: Но Зодчий дней, в любви суровой // торопит каждый взмах крыла, // чтоб мука смерти жизнью новой // и новой юностью была. Или: Как срок дан искре, срок волне, // так сердце мечется во мне.

    Вячеслав Иванов - не сужу его как поэта - не чувствует элементарных вещей в поэзии, - ее корня и наиболее острого - метафоры, требуя от метафоры... тожества! Метафора, по его словам, впрочем, он не раз уже об этом писал - должна быть "символом", то есть реалистическим (не в художественном, а в "мистическом" смысле) раскрытием предмета. Каково? Вот тебе символисты! Это просто-напросто антипоэты".

    С Вячеславом Ивановым Пастернак познакомился еще в 1912 году в кружке Анисимовых, но теоретические разногласия не мешали им теперь часто видеться и разговаривать. Вячеслав Иванов проявлял к младшему поэту интерес и внимание.

    Через неделю, 20 июля Пастернак рассказывал в письме родителям:

    "Часто захожу к Ивановым. Он знает, что мы разных с ним толков, но нескрываемо, в особенности через посредство своей секретарши (напоминает Ек. Ив. Баратынскую) - благоволит ко мне. Доказывает, что то, что я называю просто обостренною выразительностью и вообще истинной, оригинально созданной художественностью - есть я-сно-ви-де-ни-е!! И когда я ему говорю что-то о наблюдениях над змеей или о том, как я представляю себе солнце в Египте с тою свойственной мне манерой независимости от нехудожественной привычки и верности свежему впечатлению, к каким бы неожиданностям оно меня ни приводило, он повторял, что это все плоды ясновидения и если бы я умел это запечатлеть так, как я умею об этом рассказывать, я заявил бы себя крупнее и значительнее, чем я быть может мечтаю об этом и т.д."

    В конце жизни Пастернак вспоминал, как он пошутил тогда над проницательностью и ясновидением Вячеслава Иванова:

    "Мы с Жоржиком Балтрушайтисом засели вечером в кустах под домом, где жил Вячеслав Иванов, и устроили, шутки ради, кошачий концерт. На утро он сумрачно вышел на крыльцо, потянулся и сказал, - "Всю ночь филин ухал и сова кричала - быть войне!" Это было за день до ее объявления"32.

    Далее в письме к родителям:

    "Вообще В. Ив. говорит, что я лучше и больше того, что я думаю о себе, хотя я ничуть перед ним не скромничаю, что никогда он не видал человека, который настолько бы вразрез со своими данными поступал как я. Он имеет при этом в виду то рабское подчинение ритмической форме, которое действительно заставляет меня часто многим поступиться в угоду шаблонному строю стиха, но зато предохраняет меня и от той, опасной в искусстве свободы, которая грозит разливом вширь, несущим за собой неизбежное обмеление".

    И в заключительной приписке:

    "...Сейчас чуть ли не ежедневно бываю у Ржевских и Ивановых. Вяч. Ив. остроумный, глубокомысленный собеседник и в прошлом, в молодых своих вещах серьезный поэт чистой воды. В нем есть что-то, напоминающее Гете, конечно только в манере держать себя".

    В ближайшем будущем произошло досадное недоразумение.

    "Мне сделал трогательную надпись на подаренной книге Вячеслав Иванов. Бобров в кругу Брюсова высмеял надпись в таком духе, точно я сам дал толчок зубоскальству. Вячеслав Иванов перестал со мною кланяться", - записано в очерке "Люди и положения".

    Бобров этой вины за собой не числил и после смерти Пастернака говорил нам, что тот все напутал.

    13

    Мысли Пастернака о дальнейшем профессиональном пути были во многом связаны с судьбой его первой книги. "Близнец в тучах" не привлек большого внимания публики. Пастернак 19 марта 1914 года подарил Брюсову книжку, надписав: "Дорогому мастеру Валерию Яковлевичу Брюсову с любовью и преклонением - автор"33. Брюсов разметил этот экземпляр и дат краткую характеристику книги, подводя итоги года современной поэзии (апрель 1913 - апрель 1914) в июньском номере "Русской мысли". Группу Боброва, Асеева, Пастернака мэтр определил, как "Порубежников":

    "Футуризм сказывается не только на "признанных" футуристах, но оказывает влияние на многих. Эти ищут примирения нового со старым и тем их поэзия может быть жизнеспособнее".

    Пастернак последним из троих подвергся строгому, но благосклонному разбору в статье Брюсова:

    "Наиболее самобытен Б. Пастернак. Это еще не значит, что его стихи - хороши или безусловно лучше, чем стихи его товарищей. С. Бобров и Н. Асеев, во всяком случае, показывают значительное мастерство техники; Б. Пастернак, напротив, со стихом справляется плоховато; ритмы его однообразны, а "смелости" сводятся к двум-трем повторяющимся приемам. Кроме того, Б. Пастернаку часто изменяет самый элементарный вкус, и он способен написать: "Напев мой опечатан пломбой" или уверять, что его близнец "застыл в безвременной астме". Но все же у Пастернака чувствуется наибольшая сила фантазии; его странные и порой нелепые образы не кажутся надуманными: поэт, в самом деле, чувствовал и видел так; "футуристичность" стихов Б. Пастернака - не подчинение теории, а своеобразный склад души. Вот почему стихи Б. Пастернака приходится не столько оспаривать, сколько принимать или отвергать. И поэту скорее веришь, когда он говорит:

    "Вокзал, несгораемый ящик - Разлук моих, встреч и разлук", или "Пью горечь тубероз, небес осенних горечь", или "Не подняться дню в усилиях светилен", или еще:


    Когда за лиры лабиринт
    Поэты взор вперят,
    Налево глины слижет Инд,
    А вправь уйдет Евфрат.
    

    Непосредственность и живая фантазия, конечно, хорошие данные для поэта, но достаточно ли их одних?"

    Прочтя рецензию в журнале, присланном ему братом. Пастернак просил родителей не принимать ее к сердцу, поскольку общий покровительственный тон мешает вникнуть в текст и создает "впечатление порицания или осуждения посредственности - а между тем, - продолжает он, - в этом отзыве много или скажу прямо - все справедливо. Неловкость формы? - Как хорошо, что Брюсов не знает, что первая моя книжка не только первый печатный шаг. но и первый шаг вообще. Остальные начинали детьми; так, как начинал я в музыке; остальные знают классиков с детства, потому что именно из увлеченных читателей и почитателей стали они писателями. Меня же привело к этому то свойство мое, которое, как это ни странно, - ни от кого не ускользает, и которое Брюсов называет самобытностью, фантазией, воображением, своеобразным складом души и т.д.

    Мне кажется, художественное дарование заключается вот в чем: надо роковым, инстинктивным и непроизвольным образом видеть так, как все прочие думают, и наоборот, думать так, как прочие видят".

    После разъяснения этой парадоксально точной мысли Пастернак говорит об оригинальности, как свойстве самого искусства и об искренности художника как условии глубины произведения, окраске и ткани его живого дна.

    "И как мне не радоваться тому, что эта-то особенность, - писал он в заключение, - отмечается всеми искушенными и сведущими как основное художественное волокно моих вещей. Подлинность, оригинальность, самобытность - вот что лелеял я и за что опасался, вот чем я болел, и это бросается в глаза, а раз это так, то значит не как нравственное качество, а как интенсивность окраски доходит она до восприятия".

    Он верил, что такое признание оправдывает выбор профессии, обещая в дальнейшем творческую самостоятельность. Что касалось его прошлого преодоленного опыта, он без колебаний и возражений готов был счесть его неудачным. Ни словом не упомянув о "Близнеце" в "Охранной грамоте". Пастернак в очерке "Люди и положения" вновь вспомнил лето 1914 года и записал:

    "Мария Ивановна Балтрушайтис, жена поэта, говорила: "Вы когда-нибудь пожалеете о выпуске незрелой книжки". Она была права. Я часто жалел о том".

    14

    На лето Бобров остался в городе, чтобы собрать и подготовить второй сборник Центрифуги. По его просьбе Пастернак безуспешно пытался восстановить оборванные отношения с Асеевым, но сам со всей деликатностью отказывался от участия в "Центрифуге":

    23 июня 1914. "...Ты наверное недоверчиво сощуришься, если я самым клятвенным манером стану тебя заверять, что дать мне сейчас решительно нечего, со сказкой же альманах пойдет ко дну, да ее и раздобыть надо сначала, черновика нет со мною, а парадный экземпляр бесполезно томится в редакции "Заветов". Дикая эта мысль пришла Балтрушайтису в голову послать этого несказанного Сазана в С-дековский журнал"34.

    Речь идет о скорбном пути "Сказки о Карпе" по редакциям и издательствам. В начале июля в ответ на новые просьбы он заявлял Боброву о своем желании вернуть себе непредвзятость поэтического зрения и свободу поведения.

    6 июля 1914. "...Я хочу писать снова так, как начинал я когда-то. Говорю не о форме, но о духе этих начинаний. Твои советы были для меня незаменимой школой, и я никогда не забуду того, что ты сделал для меня. Но если бы я снова обрел тот, утерянный мною лад, - а только так я и согласен продолжать, и разубеждать меня в этом излишне, я ушел бы от тебя и от Николая".

    И далее:

    "Расставаясь с тобою, я это делаю потому, что надо мне расстаться с тем, во что я постепенно превратился в последние годы... Тебе тяжело читать это. Мне не легче это писать. Лучше кончим. Крепко жму твою руку. Твой Борис"35.

    Вслед за этим Бобров сам приехал к Пастернаку, чтобы обсудить на месте дальнейшие планы и постараться склонить его к сотрудничеству.

    "Нежданно-негаданно нагрянул ко мне сюда Бобров (приехал к жене своей в Калугу, а оттуда до нас верст 40 всего)", - писал Пастернак 10 июля Александру Штиху.

    Он пробыл 2-3 дня, они вместе гуляли, купались, намечали возможный состав сборника Центрифуги, разметили стихотворения Штиха, которые он прислал, несколько из них Бобров отобрал для публикации. Одно стихотворение под псевдонимом Г. Ростовский, вышло во втором сборнике Центрифуги, издание которого задержалось до апреля 1916 года.

    Итоги своих разговоров с Бобровым Пастернак высказал в письме к нему, написанном 14 июля 1914 года вскоре после его отъезда. Свой отказ от участия в полемике и скандальной намеренной "порче воздуха" он смягчал надеждой на то, что Центрифуга, уйдя от дешевых эффектов, станет задавать тон молодой литературе.

    Посылая Пастернаку свои стихи, Александр Штих просил придумать псевдоним и название для его книги и написать для нее предисловие. Не задумываясь, Пастернак предложил ему целые списки предположительных заглавий и псевдонимов, но в предисловии отказал, долго и мучительно обосновывая свое нежелание. В те же числа он писал родителям:

    "Шура Штих осенью хочет свои стихотворения издавать... Они лиричны, теплы, искренни, но бледны, там же, где он становится смелее, я невольно готов его спросить, к чему мне самому издаваться вторично в расширенном, дополненном и разъясненном издании... Есть какая-то глубоко вырытая канава между вечно верным себе диллетантическим дарованием и себя не щадящим, вечно себе изменяющим дарованием художественным. О как неисправимо всегда и везде священнодействует диллетант. Какое отсутствие иронии над собой, спешки, легкости, простоты и какого-то будничного недоумения перед тем, как празднуют твои будни окружающие".

    Пастернак не впервые заговаривает о разнице между дилетантом и профессиональным художником, на каждом шагу подвергающим себя столкновению с внешним миром и вынужденным без смущения и трепета выдерживать единоборство с ним. При этом верность себе, близким - всему теплому и дружескому, становится не достаточной. На смену ей приходит трагически радостная верность своему призванию, его судьбе и замыслу. Такая позиция характерна для Пастернака. Его биография в значительной мере - отчет об испытаниях, выпавших на долю истинного призвания. В дальнейшем Пастернак несколько иначе оценивал те душевные потери, которые несет в себе поприще профессионального поэта. Недаром он освободил героя своего романа "Доктор Живаго" от тех ограничений и "недостатков", которые делают человека писателем. Этим частично объясняется то, как искренне и горячо отговаривал он молодых людей от опасностей "вакансии поэта".

    Но летом 1914 года он не стал объяснять Штиху разноречивости своего отношения, чтобы его не обидеть, и с легкостью ободрял и поддерживал друга в его начинаниях. Первый и единственный сборник Александра Штиха "Стихи" был напечатан в апреле 1916 года под его собственным именем и на средства автора.

    15

    Прямым предвестием войны стало прибытие в Петровское на ночной постой гренадерской воинской части, плывшей на баржах вверх по Оке. Говоря об этом в очерке "Люди и положения", Пастернак заключал:

    "Это была одна из частностей заблаговременно проводившейся мобилизации. Началась война".

    Этот эпизод стал содержанием одной из "Трех глав из повести" о прапорщике из вольноопределяющихся Сергее Спекторском, опубликованных летом 1922 года.

    В герое автобиографические черты сочетаются с чертами Сергея Листопада, сына философа Льва Шестова. С ним дружила Лена Виноград, он учился в одном классе с ее братом Валерианом. К моменту объявления войны он отбывал службу вольноопределяющимся и сразу попал на фронт. Елена Александровна стала его невестой. Пастернак упоминает о встречах с ним накануне войны и во время его краткого приезда в отпуск как о событиях большого значения в своей судьбе.

    Офицеры высадившейся на берег части были поставлены в исключительное положение тем, что они, в отличие от окружающих и втайне от них, уже вступили в войну до ее официального объявления.

    В "Трех главах из повести" Спекторский и его однополчанин Валя ведут перед рассветом тихий прерывистый разговор. Спекторский рассказывает сон:

    "Мне снился Киев. Серьезно. Мне снилось, что мы в Борках на даче ночью забрели с барышнями в музыкантскую команду. Солдаты спали. Это было в лесу. Но самое замечательное - это трубы. Они пахли. Честное слово. Вы слышите, Валя!

    - Да. Тише.

    - Они лежали на траве, медные и светлые, сплошь в росе, и пахли, пахли. Знаете, как миндаль или, если сорвать повилику, - вишневой косточкой, синевой. А кругом - ночь. И какая глубина!"

    Судя по воспоминаниям Риты Райт, Пастернак летом 1921 года пересказывал ей новеллу "Карета герцогини", в которой был использован тот же образ поросших повиликой и сильно пахнущих труб духового оркестра. "И они пахли, честное слово, пахли: немного миндалем или вот когда сорвешь повилику, такой горький, немного приторный запах", - записала она фразу из рассказанной ей новеллы. Новелла была написана в январе 1917 года.

    Предрассветный диалог кончается пришедшей на память Спекторскому загадочной фразой из "Слова о полку Игореве": Обида вступила девою на Русскую землю.

    Ненастье первых дней войны, бабьи слезы и причитание на железнодорожной станции Средняя запечатлены в "Охранной грамоте" по памяти. Насвеже впечатление передано в июльском письме к родителям:

    "День - как в паутине; время не движется, но капля за каплею всасывается каким-то узлом ненастья, - и подчиняясь этой топкости засасывающего неба, выходишь к вечеру за ворота - за плечами - тургеневская изгородь усадьбы, впереди - свинцовая пустыня, пустыри в слякоти, жнивья, серые-серые, воронье, комья пара, ни души, и только полный, невыносимо многоверстный, кругом очерченный горизонт вокруг тебя. Ты - центр его заунывных ветров и центр его усыпительного гипноза и сколько бы ты ни шел, все будешь осью его, равномерно перекочевывающей осью. На горизонте - частые поезда товарные, воинские. И это все один и тот же поезд или еще вернее чье-то повторяющееся без конца причитанье об одном, последнем проползшем поезде, который, может быть, прошел и вправду, до этого наваждения, до этой мертвой думы, от которой оторвалась последняя надежда, в последний день, быть может 19-го, когда действительность еще существовала и выходили еще из дому, чтобы вернуться затем домой...

    Какая-то баба принесла пригоршню зеленых яблок, кавалеристы затеяли драку, с командой, шуточной и нервно-остроумной, иронизирующей над завтрашним днем. В пролетах вагонов - морды лошадей, благородные, породистые, вероятно офицерские, скучные глаза, далекие от наших тревог, пасмурные и поблескивающие. Изредка труба горниста, распарывающая серый туман. Поезд ждал встречного: Средняя - разъезд. Подошел этот поезд - почтовый, переполненный, люди не только на площадках, но на переходных мостках между вагонами стоят. Вдруг, как по команде, бабье причитанье вокруг, истерика - проводы запасных...

    Я прямо содрогнулся от восторга при виде того, как солдаты воинского поезда, когда прошел почтовый, - со снисходительной насмешкой отнеслись к женской этой кутерьме. На каждой станции, вероятно, - то же самое, а сколько было их, этих станций, и сколько еще будет, - и многих провожали точно так же, вероятно".

    На ту же тему Пастернак написал 6 стихотворных строф. В 1916 году военный цензор, проверяя рукопись сборника "Поверх барьеров", вычеркнул все, кроме первой:


    Осень. Отвыкли от молнии.
    Идут слепые дожди.
    Осень. Поезда переполнены -
    Дайте пройти! - Все позади.
    

    Восстановить полный текст стихотворения не удалось.

    Подобно Александру Блоку ("Петроградское небо мутилось дождем...") и Маяковскому ("Война объявлена") Пастернак воспринял события во всем наглядном значении начавшейся национальной и всемирной катастрофы.

    16

    Леонид Пастернак не успел в то лето окончить "Поздравление". В первые же дни начала войны к нему в Молоди приехал "молодой фон Мекк и передал просьбу города Москвы нарисовать плакат для благотворительного сбора пожертвований в пользу жертв войны". Леонид Осипович отнесся к этому как к серьезной художественной задаче и поехал в Москву. В его "Записях разных лет" читаем:

    "Чтобы не было в плакате "отсебятины", я просил прислать мне солдата в полной походной тогдашней амуниции, дабы иметь натуру и по ней проверить эскиз. Я решил выполнить плакат способом автолитографии: на литографском камне большого размера я сам нарисовал весь плакат; с него печатали, так что каждый экземпляр являлся как бы "оригиналом". Плакат изображал в немногих красках раненого солдата, с белой повязкой на голове, который прислонился к стене и вот-вот упадет.

    Я никогда и представить себе не мог того успеха, который выпал на долю этого плаката, когда он был расклеен по Москве в день сбора пожертвований. Толпы стояли перед ним, бабы плакали...

    Из Петербурга обратился ко мне Родзянко с просьбой предоставить несколько десятков тысяч экземпляров. Позже приехал адъютант царских особ просить нарисовать обложку для журнала военного госпиталя, которым заведовала государыня. В разговоре он сообщил мне, что государь недоволен моим плакатом; он сказал, что "его солдат держит себя бравым, а не так!.."36.

    В июле Балтрушайтисы ездили в Москву, оставляя сына на попечение Пастернака. Вернувшись, они решили пробыть на даче до сентября или еще позже. Пастернак собрался домой и 18 августа открыткой известил родителей, что "бесконечно рад за папу", - речь шла об успехе плаката, и что он собирается 24 августа проездом в Москву провести воскресенье в Молодях с родителями. Однако их уже там не было. Внезапно, с пугающими симптомами, заболела Жозефина. Боялись менингита, пришедший на второй день болезни профессор Лев Григорьевич Левин определил тяжелую скарлатину и, настояв на срочной отправке в город, помог им достать автомобиль, что по тем временам было невероятно. Все это излагалось в письме брата, которое Пастернак получил 21 августа.

    "Дорогие, неужели вы можете допустить, что и воображения у меня нет никакого, что не способен я представить себе того внезапного разгрома, которым был, наверное, ваш внезапный, сложный, непосильный душевно и физически подкашивающий переезд из Молодей", - утешал он родителей.

    В ответ на их страхи он высказывал им спасительные мысли о безусловном доверии человека к жизни и веру в отсутствие зла в Божьем замысле, которые он всегда исповедовал, по мере сил развивая и совершенствуя их под тяжестью жизненных испытаний, соблазнов и сомнений:

    "Есть что-то вроде веры или это даже вера сама, - которая подсказывает мне, что на жизненно прекрасном и на жизненно осмысленном судьба не может не останавливаться с любовью, - одним словом, неужели же судьба меньше любит вас и к вам привязана, чем я, если и меня она только, судьба, вас любить и страдать за вас научила... Но собственно не о судьбе я говорю, но о каком-то ангеле судьбы, бесконечно глубокомысленном и постоянном сверстнике нашем, с которым мы остаемся наедине, когда говорим сами с собою на прогулке или размышляем, или чувствуем себя одинокими на людях. И в конце концов о Боге... сама эта сила скорбит о том ударе, который вам наносит, чувствует вашими чувствами, и замышляет выход из этих пут и осуществляет его. Ах как трудно это выразить. Ну вот вам в кратчайшей форме этот символ веры, в котором, думая сейчас о вас, я захлебываюсь почти... Чистый (не мелкий, конечно, и не тот, который этим словом принято обозначать), одухотворенный эгоизм каждой, в себе самой сосредоточенной жизни, - есть эгоизм самого Бога, и Бог эгоистичнее всякого эгоиста.

    Каждый человек, в конце концов, не может любить себя самого так, как он любим самою жизнью".

    17

    Александр Пастернак вспоминал, что осенью 1914 года брат познакомил Маяковского с Добровейном и они втроем ходили на вечера Высоцких, где Маяковский охотно читал, веселя и азартно эпатируя публику.

    Волна предвоенного духовного подъема влекла молодых людей в добровольцы и сестры милосердия. Константин Большаков, Маяковский и Пастернак порознь сделали первый шаг процедуры записи в добровольцы, явившись в полицейское управление на Тверском бульваре с просьбой выдать им свидетельства о благонадежности. Как известно, 16 ноября Маяковский получил отказ. Пастернак то ли не пошел получать свидетельство, то ли не воспользовался им. Реальные известия с фронта быстро разрушали общественные иллюзии. В "Охранной грамоте" Пастернак писал, что его "заклял" отказаться от намерения идти добровольцем Сергей Листопад, "сын Шестова, красавец прапорщик".

    Приехав на несколько дней в отпуск, он "с трезвой положительностью" рассказал ему о фронте и что он встретит там одно противоположное тому, что рассчитывает найти. Рассказ был об окружении и разгроме армии Самсонова, при котором граничившая с безумием штабная неразбериха и бездарность командования сводили на нет купленные талантом и героизмом успехи в отдельных местах сражения. Реальные усилия и способности, как выяснилось, не влияли на общий трагический ход событий. След этих впечатлений, многократно подтвержденных дальнейшим ходом войны, остался в последнем стихотворении цикла "Сон в летнюю ночь" 1922 года в образе не укладывающегося в сознание и длящегося поражения.


    Век мой безумный, когда образумлю
    Темп потемнелый былого бездонного?
    Глуби Мазурских озер не разуют
    В сон погруженных горнистов Самсонова.
    

    Стихотворение "Артиллерист стоит у кормила" было напечатано 20 ноября 1914 года в составленной Маяковским литературной странице "Траурное ура" газеты "Новь". Через год Пастернак включил его в сборник "Поверх барьеров", а в 1926 году взял его первую строку эпиграфом к той главе поэмы "Лейтенант Шмидт", в которой говорится о манифесте 1905 года, точнее - об исторически неуместных действиях царя в ходе русско-японской войны и революции.

    Земля зарывается в пучину смерти, как подорвавшийся на мине броненосец. Ею управляет мелкий, ординарный военный - "артиллерист-вольноопределяющийся, скромный и простенький". При своей набожности, он глух к голосу истории, иными словами, к Божьей воле.


    Он не слышит слов с
    Капитанского мостика,
    Хоть и верует этой ночью в Бога;
    И не знает, что ночь, дрожа по всей обшивке
    Лесов, озер, церковных приходов и школ
    Вот-вот срежется, спрягая в разбивку
    С кафедры на ветер брошенный глагол:
                    Zaw37.
    

    В примыкающем к "Артиллеристу" стихотворении "Дурной сон" война представляется автору следствием того, что объектом людского поклонения и надежд вместо Бога живого стал обрядовый идол: "небесный постник". Он не способен проснуться и прекратить отвратительный бред человеконенавистничества и взаимоистребления. Из окон санитарного поезда, набитого искалеченными людьми и несущегося по изуродованной войною земле, развертывается картина больного, кошмарного сна этого чудища, построенная на дохристианских образах славянской мифологии и отзвуках языческих народных примет. Название стихотворения связано с поверьем, что видеть во сне выпадающие зубы предвещает смерть.


    Он видит: попадали зубы из челюсти
    И шамкают замки, поместия с пришептом,
    Все вышиблено, ни единого в целости!
    И постнику тошно от стука костей.
    От зубьев пилотов, от флотских трезубцев,
    От красных зазубрин Карпатских зубцов,
    Он двинуться хочет - не может проснуться,
    Не может, засунутый в сон на засов...
    

    Первоначально в стихотворении упоминались события первого года войны. В 1928 году Пастернак несколько переработал "Дурной сон", в нем появились места и признаки ее кровавых заключительных сражений.

    Патриотические порывы на глазах теряли первоначальное благородство. Возвышенное теоретизирование о нравственном падении тевтонов и русской освободительной миссии перерастало в мистические доказательства необходимости присоединения константинопольского храма Святой Софии, а в книжках попроще - захвата проливов, ведущих из Черного моря в Эгейское. Эти статьи и книги писали знакомые по "Мусагету": Владимир Эрн, А. С. Волжский, Сергей Дурылин.

    Камерный театр из патриотизма отказался ставить немецкую комедию Клейста "Разбитый кувшин", которую перевел для них Пастернак. Демагогические обращения к народному возмущению привели 11 октября 1914 года к первому погрому немцев, живущих в Москве. Черты и события такого рода были до тошноты знакомы с детства и памятны по 1905-1907 годам. Но появлялось и росло новое. Подвергались интернированию и ссылке немецкие и австро-венгерские подданные. Возросшее влияние военного шпионажа вызывало нарастающие контрмеры, которые постепенно приобретали несоизмеримый с причиной абсолютный характер саморазвивающейся мании подозрительности, угнетения и преследования. Ввели военную цензуру.

    В первые годы образ жизни городов глубокого тыла фактически не менялся. Реальных лишений и неудобств не было еще долго. Это усугубляло и подчеркивало театральный, показной и обреченный характер привычных сторон мирного существования. Расчеты на то, что "Сказку о Карпе" напечатают, а перевод Клейста поставят, не оправдались. Деньги, заработанные летним учительством, быстро таяли. Поселившись в прежней каморке с окном на Софийскую набережную, Пастернак работал целыми днями.

    Футуристическое движение теряло своих первоначальных вдохновителей. Вслед за смертью Елены Гуро и самоубийством Ивана Игнатьева 7 сентября 1914 года в Харькове покончил с собой Божидар (Богдан Петрович Гордеев). Асеев и Петников перенесли свою издательскую деятельность в Москву. В Петрограде вышел первый альманах "Стрелец", в котором по инициативе Кульбина и Беленсона на равных основаниях участвовали Александр Блок и Маяковский. На смену "Первого Журнала русских футуристов" в Москве возникло издательство "Студии", которое финансировал разносторонне талантливый человек Самуил Вермель. Давид Бурлюк в те дни радостно провозглашал создание "единой эстетической России". Бобров, за отсутствием денег, не мог ничего печатать и искал "Центрифуге" финансового покровительства. В это время он стал активной фигурой в литературной критике межпартийного журнала социалистической оппозиции "Современник", где печатал обзоры текущей поэзии. Он познакомил Пастернака с писателем и критиком Евгением Германовичем Лундбергом. Близкий к Иванову-Разумнику деятель партии эсеров, он ведал тогда литературной частью в редакции "Современника". Лундберг принял перевод "Разбитого кувшина" и статью о Клейсте для печатания в мартовском номере журнала и был заинтересован в дальнейшем сотрудничестве.

    Зимой вернулись в Москву сестры Синяковы. На этот раз они поселились у старшей сестры, певицы Зинаиды Мамоновой, в сравнительно дешевой квартире верхнего этажа огромного доходного дома Коровина (Тверской бульвар, N 9).

    По воспоминаниям Константина Локса:

    "Всю осень 14-го года я почти не видал Бориса. Но вот как-то вечером в конце декабря в коридоре послышались гулкие шаги, стук в дверь и в моей комнате появились Пастернак и Асеев. Они пришли "извлекать" меня из моего уединения. После недолгих расспросов, веселого смеха, который обозначал "наплевать на все", мы вместе отправились на Тверской бульвар, а там, пройдя через двор, вошли в один из подъездов дома Коровина, здесь проживали на пятом или шестом этаже сестры Синяковы. Позднее в "Поверх барьеров" об этом можно было прочитать следующие строки:


    Какая горячая кровь у сумерек,
    Когда на лампе колпак светло-синий!
    Мне весело, ласка, - понятье о юморе
    Есть, верь, и у висельников на осине.
    Какая горячая, если растерянно,
    Из дома Коровина на ветер вышед,
    Запросишь у стужи высокой материи,
    Что кровью горячею сумерек пышет...
    

    В квартире Синяковых царствовало полное гостеприимство и собирался самый разнообразный народ, преимущественно литературная и артистическая богема. Были и какие-то весьма сомнительные персонажи, ни имен, ни занятий которых нельзя было узнать, но это всегда неизбежно в таких открытых местах. Сестры Синяковы, занимательные хохотуньи, любительницы разных выдумок, составляли особый центр притяжения для двух поэтов, а остальные, по-видимому, притягивались сюда радушием и, как мне кажется, главным образом, картами"38.

    Игра, как это описано в "Охранной грамоте", начиналась с приходом Маяковского. Локс вспоминал, что Каменский, стоя в гостиной под рождественской елкой, сравнивал Маяковского с Долоховым и кричал, что у него раненое сердце.

    Далее читаем:

    "Итак, часть гостей играла в карты, другая сидела под елкой и забавлялась страшными рассказами, которые выдумывали сестры Синяковы. Часу во втором ужинали чем придется и расходились по домам. Картежники, впрочем, оставались дольше. В этот дом я ходил по вечерам, главным образом, из-за Бориса. Мы вместе выходили на улицу. Здесь на меня опрокидывался целый поток импровизаций о войне, мире, поэзии - дышалось свободнее, жизнь казалась не столь страшной, какой она была".


    1. назад "Люди и положения".
    2. назад Зоя Масленикова. Портрет Бориса Пастернака.
    3. назад Архив Е. С. Левитина.
    4. назад ЦГАЛИ, фонд N 2554.
    5. назад Там же.
    6. назад Леонид Пастернак. "Записи разных лет". С. 84.
    7. назад Жить (греч.).
    8. назад К. Локс. "Повесть об одном десятилетии".

    ...

    Глава 1: 1 2 3 4 5
    Глава 2: 1 2 3 4 5
    Глава 3: 1 2 3 4 5
    Глава 4: 1 2 3 4 5
    Глава 5: 1 2 3 4 5
    Глава 6: 1 2 3 4 5
    Глава 7: 1 2 3 4 5
    Глава 8: 1 2 3 4 5
    Глава 9: 1 2 3 4 5
    Раздел сайта: