• Наши партнеры
    ВикиГриб: Грибная икра.
    Читайте чем отличается ип от ооо на информационном портале delovoymir.biz
  • Пастернак Е.Б. Борис Пастернак. Биография (глава 2, страница 2)

    Глава 1: 1 2 3 4 5
    Глава 2: 1 2 3 4 5
    Глава 3: 1 2 3 4 5
    Глава 4: 1 2 3 4 5
    Глава 5: 1 2 3 4 5
    Глава 6: 1 2 3 4 5
    Глава 7: 1 2 3 4 5
    Глава 8: 1 2 3 4 5
    Глава 9: 1 2 3 4 5
    Глава II. Первые опыты
    1903-1913
    6

    В ряду потомственных торговцев чаем Давид Васильевич Высоцкий был заметной фигурой. Семья была богатая, с многочисленными столь же состоятельными родственниками и широким кругом знакомых, имена которых пользовались известностью в деловом мире. В особняке Высоцких в Чудовском переулке (ныне улица Стопани) в наше время был расположен Центральный дом пионеров. Д. Высоцкий придерживался прогрессивных взглядов, покровительствовал искусствам, коллекционировал русскую живопись.

    Леонид Пастернак импонировал ему не только как художник, но и как человек, на вкус, мнение и совет которого можно было положиться. Старшие дочери Высоцкого Ида и Лена какое-то время брали у него уроки рисования. В доме устраивались артистические вечера для молодежи. Борис часто бывал там, с детства дружил с Идой Высоцкой. Ей запомнилось, что однажды она была приглашена вместе с ним на вечеринку, где был, в частности, его одноклассник по гимназии Жорж Курлов, "светский болван", как она его назвала, который прекрасно танцевал. Она связывала этот вечер с главой "Елка у Свентицких" романа "Доктор Живаго", оговариваясь при этом, что на той вечеринке заведомо никто ни в кого не стрелял11.

    Весной и в начале лета 1910 года Пастернак писал многословные, перенасыщенные подробностями прозаические наброски, в которых рассказывалось о молодом композиторе Дмитрии Шестокрылове. В одном отрывке со странным заглавием "Мышь" вслед за описанием зимнего города читаем:

    "Но для Шестокрылова зима наступила, сорвалась в свои глубины лишь тогда, когда он распорол первую мандаринку на своем уединенном подоконнике. Он обнял полной горстью, стонущей горстью пианиста, несколько клочков этой кожицы с желёзками взволнованности и с закрытыми глазами стал вдыхать, медленно, почти сопротивляясь, с таким чувством, как будто этот запах - какой-то громадный, богатый, фантастический надел, что-то неисчерпаемое. Он только вдыхал и не заключал от этого неизреченного преддверия к воспоминаниям, потому что этот путь был знаком ему наизусть; он знал, что эта зимняя мандаринка колышет на себе другую зиму, в другом городе, комнату юности с озабоченной нежностью предметов, которые как пластинки напеты его возвращением к себе в тот вечер...

    И вот шел он торговыми кварталами, где над зимним сном залегли окна стальных ставень как коммерческие туманы, и, выйдя на площадь, он истерически думал о том, что любовь, как Орфей, должна отворить дверцы во все клетки и заворожить мыслью эту животную ночь, а если нет, так умереть во славу зоологического сада...

    А потом Шестокрылов мучился дома. И когда он почувствовал много, много крупных слез, он вынул из кармана что-то крохотное и с криком поднес его к глазам; она просила подержать этот батистовый лепесток, которым она вытерла свои руки, липкие от шоколаду, орехов, мандарин и пирожного; он забыл о нем; теперь какое-то мандариновое жало пронзило его тоску и туда хлынуло до крикливости яркое воспоминание об этом щемящем чувстве, когда он почувствовал, что он сброшен из ее мчащейся жизни, и все образы, в которых участвовала она, стали переезжать его, давить и перерезать своим направлением, бегом, порывом; вся эта мучительная обстановка, которую, колдуя, выкуривал женский носовой платочек, пропитанный мандарином, не была так существенна, как непередаваемый хаос искалеченной нежности, охватившей воспоминания какою-то эпидемией. Вот что мог бы вспомнить Шестокрылов. И он знал это. Он избегал этих воспоминаний".

    Вероятно, в конце 1912 года (то есть в то время, к которому отнесено действие третьей части романа "Доктор Живаго" - "Елка у Свентицких") на эту же тему был написан еще один отрывок. Герой его не так конкретен, а положение выражено более собранно и реалистически. Вот первая часть этого фрагмента:

    "Однажды жил один человек, у которого было покинутое прошлое. Оно находилось на расстоянии шести лет от него, и к нему вела санная промерзлая дорога. Там была старая, заметенная снегом встреча нового года. Встреча происходила в комнате, из которой убрали ковры; комнату распластал праздничный полумрак. Чтобы свободнее было танцевать, лампу поместили на окно. Окно было во льду, и лампа обезобразила его. Потное, искалеченное инеем стекло гноилось и таяло, на подоконнике лежал веер и батистовый платок...

    Встреча нового года была с нею и с товарищами. Медленный и печальный вальс прислуживал ей за ее скрадывающимся танцем. Товарищи прятали свои слова в тенистый мглистый дым, заглушивший углы зала. Вальс продолжали играть. Но вальс уже давно стоял, неподвижно припоминая что-то своей мелодией; вальс забыл о ней, тапер рассеянно обернулся на то темное, крапленное тихим городом окно; вальс (это было так слышно!) тоже верно обернулся, его уже не было среди танцующих, его напев там своей печалью окаймлял чердаки. И она осталась, брошенная танцем среди товарищей, они предлагали ей пастилы. В это время грозная, струящаяся гарь, постоянное очертание соседей и та сквозная струя, в которой лепетало закруженное его сердце, - две струи - сплелись в какой-то нестерпимо полный вензель о земле.

    Он дышал батистовым платком в эти минуты, над платком порхал аромат мандарин. Его страшно раздвинуло над этой крошечной вещицей. Ему стало головокружительно холодно от этих пространств. Простуженным звоном пробило половину двенадцатого. Перешли в столовую.

    Вот какое прошлое лежало в шести годах от него, сколько он ни жил".

    На тех же мотивах построено стихотворение "Заместительница" в книге "Сестра моя жизнь".


    Чтобы, комкая корку рукой, мандарина
    Холодящие дольки глотать, торопясь
    В опоясанный люстрой, позади, за гардиной,
    Зал, испариной вальса запахший опять.
    

    Наконец, в романе "Доктор Живаго" теми же средствами передана вспышка изумления и сочувствия, в которых заключено неисчерпаемое начало страстной любви:

    "Платок издавал смешанный запах мандариновой кожуры и разгоряченной Тониной ладони, одинаково чарующий. Это было что-то новое в Юриной жизни, никогда не испытанное и остро пронизывающее сверху донизу. Детски наивный запах был задушевно-разумен, как какое-то слово, сказанное шепотом в темноте"12.

    7

    Сразу после нового года пришли известия о сдаче Порт-Артура. О Кровавом воскресении заговорили в первые дни возобновившихся занятий в гимназии. Сообщения в газетах появились с оскорбительным опозданием. Все были охвачены возмущением.

    Московские художники выступили со свободолюбивой резолюцией, где говорилось: "Жизненно только свободное искусство, радостно только свободное творчество". К ним присоединились виднейшие композиторы, музыканты. Текст их постановления был написан Ю. Д. Энгелем и 3-го февраля напечатан в газете "Наши дни", которую после этого закрыли. Требование того, что "Россия должна наконец вступить на путь коренных реформ", сводилось к программе, намеченной земским съездом в ноябре 1904 года. Аресты и подавление протестов сменились известиями о попытках правительства пойти на уступки. Волновались учебные заведения. Не ходили трамваи.

    Наступило 4 февраля 1905 года. "Утром стоял я с отцом после завтрака у нашего большого окна в столовой, - пишет Александр Пастернак. - Вдруг в чистом, хрустально-прозрачном... морозном воздухе раздался непонятный, объемный, густой и оглушающий... воздушный удар. Отец, в прошлом артиллерист, сказал, что нет, нет - это не пушка! Скорее похоже на какой-нибудь взрыв, и большой силы... Через несколько часов, не помню как и от кого, мы узнали, что была брошена бомба в экипаж великого князя Сергея Александровича; он был попечителем училища, несколько раз я видел его на выставках, в классах училища... Именно потому, вероятно, он был для меня - да и вообще для нашей семьи... - не абстрактным именем..., а человеком, реально живущим"13.


    Снег идет третий день.
    Он идет еще под вечер.
    За ночь
    Проясняется.
    Утром -
    Громовый раскат из Кремля:
    Попечитель училища...
    Насмерть...
    Сергей Александрыч...
    Я грозу полюбил
    В эти первые дни февраля.
    

    Лето проводили на прежней даче. Переезжали туда, только что узнав о цусимской катастрофе. От Воскресенска (теперь - Истра) до Сафонтьева было проселком верст пятнадцать. Вокруг были неблагополучные деревни, населенные крестьянской беднотой. Владелец поместья, нотариус И. И. Рукавишников, заметно волновался и через месяц уехал со всей семьей в город, поговорив с Леонидом Осиповичем о своих опасениях и насильно оставив ему свой револьвер с большим запасом патронов. Ходили слухи о том, что 15 июля царь приедет в Москву и даст конституцию. Хотелось верить в перемены к лучшему, но из запоздалых газет узнавали главным образом о вспыхивавших восстаниях и их кровавом подавлении. Особенно взволновало всех известие о восстании на броненосце "Потемкин". Его приход в Одессу, охваченную всеобщей стачкой, ознаменовался еврейским погромом.

    "Что-то невероятное, непонятное было в Одессе. Какие ужасные последствия - ведь ни одна революция Европейская не знала столько жертв, сколько у нас за последнее время! - писал Леонид Пастернак Эттингеру 26 июня 1905 года. - Я гляжу на Борю, как у него прорывается естественное реагирование на современные события, повышенный интерес и т.д. Я вполне понимаю это нормальное увлечение и часто приходится задумываться над своим поведением, и страшно "попускать", и невозможно воздержаться самому от высказывания своих взглядов. Надежда, что он будет иметь более свободную эпоху впереди, и лучшие времена ожидают их - меня успокаивает. Я, кажется, Вам писал, что теперь ужасно хочется принимать участие в общем деле "переустройства" России и приходится завидовать тем деятелям, которым на долю выпало участвовать в освободительном движении родины и ее будущего счастья!.."14

    Но дачная жизнь шла своим чередом. За год до того Шура получил от отца карманный "Кодак" и много фотографировал. Иногда он пользовался автоспуском и успевал сам занять место в семейной группе.

    Борис активно занимался теорией музыки и композицией. Летом занятия стали заочными. Юлий Дмитриевич Энгель вел их по классическому руководству Гуго Римана с обширным набором задач. Решенные посылались Борей по почте на исправление и отзыв. Сохранился пакет с двадцатью такими задачами. 10 июня были решены задачи на мажор и минор с "данным голосом" (cantus firmus). К 18-му к ним прибавились задачи на тоновый ход. На следующий день решения были отправлены из Воскресенска с примечанием: "Следующие задачи: на минор, на доп<олнительные> голоса и т.д. и сочиненное вышлю через две недели".

    Исправив и подробно разобрав задание на полях нот, Энгель вернул работу с пожеланием: "Боря, заворачивайте свои задачи при посылке лучше в трубку: удобней смотреть и лучше сохранятся". Следующие работы, вероятно посланные уже в трубке, не дошли до нас по иным причинам. Даже и на сохранившихся автор написал "в печку", но почему-то не исполнил свой приговор.

    8

    В Москву вернулись к началу занятий. Освящение лошадей у Флора и Лавра, описанное Борисом Пастернаком в автобиографическом очерке, было нарисовано его отцом именно осенью 1905 года.

    Тем временем город постепенно становился центром революционных событий. Занятия в гимназиях прекратились 11 октября. Шли студенческие волнения, забастовки типографий, служащих трамваев, булочников. Разгоны собраний нагайками и стрельбой вызывали ответное вооружение студенческих и рабочих дружин.

    Еще летом в Куоккале Горький собирал участников организуемых им сатирических журналов "Жало" и "Жупел". В сентябре он приехал в Москву и, вероятно, в октябре виделся с московскими художниками, чтобы предложить им сотрудничество в этих журналах. Леонид Пастернак вспоминал, что в числе приглашенных были они с Серовым. Как-то Горький приходил к Пастернакам в гости, и за завтраком они припоминали характерные рисунки и шаржи в издававшейся в 80-х годах прошлого века одесской "Пчелке", где печатались первые рисунки Леонида Пастернака15. Об этом приезде Горького писал и Борис Пастернак в автобиографическом очерке, что позволяет думать, что он сопровождал отца к Горькому.

    К этому времени привычная городская жизнь исчезла. Выключили водопровод и отопление, к шуму и крикам на улицах стал примешиваться треск выстрелов. Н. А. Касаткин и Пастернак рисовали демонстрации и их разгон, агитаторов, говоривших с балкона училища. В нем и расположенном вблизи, в Машковом переулке, Реальном училище Фидлера были штабы дружин. Стрелять учились в подвальной мастерской отливок из гипса, построенной на месте снесенного флигеля. В фидлеровской дружине участвовал Миша Касаткин.

    На стене почтамта, справа от решетки, 17 октября появился "Манифест". Вокруг толпились. На мостовой гарцевал конный жандарм. Рисунок Л. Пастернака помечен: "Революция 1905 года". В те же сутки был убит Бауман. Его хоронили двадцатого.

    "Эти похороны мне запомнились, как врезанные в память. Мы, вся наша семья, кроме девочек, стояли среди других из училища на балконе, между вздымающихся вверх колонн, - писал Александр Леонидович Пастернак. - ...Перед нами, под нами проходила в течение многих часов однообразная черная лента шеренг мерно шагающих, молчащих и поникших людей, одна за другой, каждая по десять, кажется, человек, одна за другой... во всю ширину Мясницкой, мимо нас, к Лубянской площади. Всего грознее было, когда люди, проходящие внизу, шли в полном молчании. Тогда это становилось так тяжело, что хотелось громко кричать. Но тут тишина прерывалась пением Вечной памяти или тогдашнего гимна прощания, гимна времени - "Вы жертвою пали...".

    ...Все, что встречалось и что встречало - молча и сурово отстранялось от пути, пока процессия слитно и мерно шла к кладбищу, возглавляемая гробом на плечах шестерых...

    Обратный путь был ознаменован другим. Люди - уставшие, разбредаясь отдельными кучками, попадали в засады, в мешки, под обстрел и нагайки, а шедшие мимо Манежа - под бойню, устроенную "охотнорядцами" и "черной сотней", которым на подмогу пришли дворники, драгуны, жандармы и полицейские"16.

    Дарованная свобода оборачивалась свободой действий полиции и "черной сотни".

    Возобновилась работа почты. Редактор "Петербургского листка" Н. А. Скроботов был в отъезде и его заменял М. Ф. Фрейденберг. Анна Осиповна сообщала столичные новости:

    "20 окт<ября> вечером. ...У нас в городе пока погано. Народ не доволен "бумажной конституцией". Требуют амнистии, отмены военного положения, долой Трепова (это главное зло по-ихнему) и т.д. Витте пригласил всех редакторов к себе 18-го утром в 11 часов. Принял их очень просто, мило и просил помочь ему утихомирить Россию!! Ему сказали, что правительству не верят, что народ говорит, что его обманывают, и т.д. и т.д.

    "Господа, я разослал телеграммы, приглашая талантливых людей к нам, помочь мне, да из-за забастовки ответа нет, телеграф стал!" - сказал Витте. Тут Миша стал рассматривать его ботинки и костюм. Я пишу в 8 часов вечера, Миша на заседании редакторов в Новом времени (О tempora, о mores!!), а затем все они снова пойдут на доклад к Витте...

    21 пятница. Утро.

    ...Миша вставши говорит, что не понимает политики Витте! Вчера ведено было к 7 часам вечера представить ему доклад о требованиях всех и, прочитав его, он сказал, что требуют слишком много и надо хоть три дня на обсуждение в кабинете министров. Он, верно, хочет переждать чего-то!

    25 октября.

    ...Жизнь остановилась! Не знаешь, спасаться ли, других ли спасать? А идет, видимо, еще к худшему!.. Что с Борей и Шурой, учатся ли они? Каково? А сколько детей пропало без вести!!"

    Борис стремился принять участие в уличных событиях наравне со всеми. Отец с трудом удерживал его дома. Они ссорились.

    Холода настали рано, отопление не работало. Трехлетняя Лида заболела крупозным воспалением легких. В детской, обогреваемой керосиновой лампой - "молнией", сосредоточилась вся семья. В один из этих критических дней Борис, улучив момент, исчез.

    "Он пропадал долго, и мне самому стало уже не по себе, - пишет Александр Пастернак. - Лида стонала в бреду, мать была от волнения в полуобморочном состоянии. Отец шагал большими шагами от двери к окну, от окна к двери". Наконец он шепнул Шуре: "Присмотри за мамой, я иду его искать".

    Но тут "вдруг знакомо хлопнула входная дверь и в проеме комнатной двери появился Борис, но в каком виде! Фуражка была смята, шинель полурасстегнута, одна пуговица висела на треугольнике вырванного сукна, хлястик болтался на одной пуговице - а Боря сиял, уже одним этим выделяясь из всей группы вокруг лампы. Из его пока еще бессвязных восклицательных рассказов постепенно уяснилось, что он, выйдя на Мясницкую и пройдя несколько вниз к Лубянке, столкнулся с бежавшей от Лубянки небольшой группой прохожих (в ней были и женщины), подхватившей в ужасе и Бориса. Они бежали, по-видимому, с самого Фуркасовского от патруля драгун, явно издевавшегося над ними: они их гнали, как стадо скота, на неполной рыси, не давая, однако, опомниться. Но тут, у Банковского, где с ними столкнулся Борис, их погнали уже не шутя, и нагайки были пущены в полный ход. Особенно расправились они с толпой как раз у решетки почтамтского двора, куда та тщетно пыталась вдавиться. Боря был кем-то прижат к решетке, и этот кто-то принял на себя всю порцию побоев, поджимая под себя рвущегося в бой Бориса.

    Все же и ему, как он сказал, изрядно досталось - по фуражке, к счастью не слетевшей с головы, и по плечам. Он считал нужным испытать это как искус, как соучастие с теми, кому в те дни и не так попадало... Тут Борю увидел кто-то из наших и насильно увел во двор"17.

    Картина казачьего патруля, гонящего толпу, воспроизведена в "Трех главах из повести", которые Пастернак напечатал в 1922 году в газете "Московский понедельник".

    "Это было давно. Каз-за! - Они заскакивали крику в лицо, и вдруг, оказавшись на самом хребте огромного расседланного моря голов, бежавшего перед ними и за ними, верхом на нем, стремительно поворотив толпу, гнали ее вниз по тротуарам на своих кудластых и, как вы бы выразились, курдских лошадях".

    "Посул свобод" сменился нарастающим ожесточением. О занятиях до нового учебного года нечего было и думать. В классах училища происходили сходки и митинги. Опасаясь черносотенного погрома, князь Львов, как директор, велел забаррикадировать главный вход и ввинтить пожарные шланги. На это последовало ультимативное предписание генерал-губернатора до ночи ликвидировать штаб дружины и очистить здание от бунтовщиков и студентов. Всем было велено покинуть училище. Пастернаки с больной девочкой не могли этого сделать. Дружинники перенесли раскрытый штаб в другое место. Дом осматривали полиция и солдаты.

    Девять дней Лида была в смертельной опасности. Доктор, квартира которого была в опасном районе Тверской, жил у Пастернаков. Кризис прошел благополучно. Девочку спасли. Директор советовал при первой возможности уехать из Москвы. Начались сборы и хлопоты. Заболевала и другая сестра, Жоня, на несколько дней перебирались в знакомый дом инженера А. В. Бари за почтамт, на угол Кривоколенного и Телеграфного переулков.

    В ходе сборов их застала всеобщая политическая забастовка, перешедшая в Декабрьское восстание.

    9

    Читая главы, которые были исключены автором из основного текста романа "Доктор Живаго", посвященные желанию Николая Николаевича Веденяпина вырваться из охваченной всеобщей стачкой Москвы за границу, невольно возникают ассоциации с волнением по этому же поводу в семействе Пастернаков, Может быть, Леонид Осипович, подобно Веденяпину, ходил в забастовочный комитет, куда-нибудь вроде Брестской, 28, справляться о возможности выезда, брал с собой сына. Но во всяком случае подобно Веденяпину, он, лишенный привычных занятий, вел в это время ежедневные записи. Вот выдержки из них:

    "10 Дек<абря>. Орудийная непрекращающаяся пальба! Боже мой, сколько же это жертв, сколько невинных, сколько переживаемого страха смертельного, особенно для детей и семей. В осажденных крепостях к моменту осады выезжают дети, женщины, семьи, и лишь враждующие вооруженные идут на сознательный бой; а тут в городе, в разных местах, в узких переулках артиллерия дает залпы, гулом отдающие на целые версты.

    Вчера ночью мы услышали первые орудийные залпы в без четверти двенадцать, как раз против наших окон вспыхивал, как зарница, огонь и за ним оглушительный пушечный выстрел. Одиннадцать залпов в самую полночь!

    Розуля уже спала, со сна стала трястись, как в дни октябрьские, а к последующему выстрелу уже попривыкла. Не успела успокоиться, я лег, потушил свечу - вскакиваю - обычный знакомый сухой треск, револьверные выстрелы внизу у почтамта. Это почти еженощно!

    Сегодня утром пошел смотреть и узнать, где стреляли из пушек. Училище Фидлера. Снесли целые куски стен 4-х этажного дома, рамы, окна и т.д. Народу ходило смотреть масса. Драгуны оцепили. Господи! И в таком узеньком переулке жарили из орудий в полночь, а кругом теснятся невысокие домики с жалким бедным населением; семьи с детками! Что они пережили за эту канонаду...

    Полночь, небо черно и только изредка вспыхивает, и на нем резко вырезаются снежные крыши домов, черные пятна окон, пустынно, на Мясницкой ни души!..

    Присел, чтобы набросать, что мы пережили за эти два месяца, как собирались три раза уехать вплоть до 7 XII, когда за два часа до отъезда объявлена была эта всеобщая политическая забастовка, но перебрать все, что пережито было, что и как происходило - нет возможности.

    А Ник. Алекс. Касаткин бегал весь день, искал среди убитых, раненых или арестованных, узнавал о Мише!..

    Воскресенье 11 Дек<абря>. Ходил купить газету - опять из Петербурга только "Нов. время". Опять гнуснейшие черносотенные статьи с указанием на "еврейскую революцию". Казалось, что бывают моменты настолько серьезные и важные, что самый последний мерзавец должен бы остановиться перед обычными своими средствами, время, когда заговаривает совесть...

    К вечеру еще жутче, паничнее. Пустые улицы и переулки. Я вышел с мальчиками, хотел на улицу - но всюду треск: ружейные и револьверные одиночные выстрелы, и внушительные грозные пушечные громовые удары. Не советуют ходить, и мы, наслышавшись пальбы во дворе, вернулись.

    Около 12 часов - залп, второй, третий, четвертый.

    Подхожу к окну, - темно, зловеще. Два фонаря у Почтамта мерцая гаснут.

    Понедельник 12 Дек<абря>.

    Встав утром, подошел первым долгом к окну - "наблюдательному" пункту. Все та же картина, как вчера с утра: некоторое оживление у ворот Почтамта.

    Вдруг все побежало во двор (городовые часто первыми убегают). С Лубянки шли солдаты в одиночку с ружьями "на руку", поглядывали по сторонам в окна, дулом винтовки показывая, чтобы уходили от окон. Я велел нашей прислуге Наде - "чтой-то везут!" - соскочить с окна, а сам прижался к углу. Оказалось, что медленно движутся два орудия, эскортируемые пехотными часовыми. Вероятно, они двигались с такой осторожностью из боязни, чтобы из окна не бросили бомбы... по слухам из окон где-то стреляли.

    После завтрака я, жена и Шура вышли на улицу. Народу совсем не видать. Несколько пешеходов. "Не ходите, опасно, - вон у Неглинной подстрелили". Мы повернули домой. Из-за угла телеграфа показались солдаты с ружьями "на руку" и на плечо, охраняя какого-то начальника (ротного или полковника в походном). "Проходите!" Очень много нападают на офицеров, как мы слышали, и потому их охраняют солдаты.

    Во дворе собираются жильцы, передают новости, слухи. Дети заливают каток. Разные предположения - какова судьба Миши Касаткина?! Бедные родители!..

    16 Дек<абря>. До сегодняшнего дня происходит одно и то же. Уже неделя канонады, военного лагеря и всякой прочей прелести этому свойственной. Как надоели эти тупые, озверелые лица городовых, снующих перед окнами взад и вперед солдат, патрулей, драгун, казаков, артиллерии с конвоем из пехоты, угрожающим тем, кто стоит у окна; как истомилась душа, нервы, мозг. Интересы все ниже и ниже, и только инстинкт самосохранения говорит во всем и кругом. Какая жажда тишины, человеческого интереса, работы. Хоть бы в музей пойти.

    Как это все далеко, каким это кажется страшным языком: забастовка, рабочие, убито, ранено, подстрелены, разгромлены, разрушены, арестованы, избиты, искалечены, обезображены - вот что слышишь, видишь, читаешь, чем живешь вот уже более двух месяцев. О, Господи! - Неужели нам не удастся уйти от этого ужасного кошмара, чтобы собраться с мыслями и не быть слепою жертвой всего происходящего, - не играть глупой роли насильно стоящего пассивного зрителя, не сочувствующего и не могущего участвовать в насилиях, два месяца совершаемых друг над другом - правительством, партиями между собою. О, Господи, пора наступить концу непонятным, бессмысленным событиям!

    Вчера испугались - снова заболела Лидочка. Слава Богу, сегодня оказалось - ангина. А ночью, сижу над ней, горит она (счастье - врач был), тихо, свеча тусклая, и выстрелы под окнами!.."

    Бумаги были оформлены, и, как только пошли поезда, в конце декабря выехали через Вержболово всей семьей в Германию. По пути на вокзал извозчиков останавливали жандармские патрули, проверяли документы, опрашивали.

    Вспоминая эту поездку, Борис Пастернак в прозе 1936 года писал: "Дозоры и заставы возобновились у вокзалов. Остановившись по требованию жандарма, мы подслушали разговор между четою в соседних санях и другим конным, их остановившим.

    - Не задерживайте извозчика. Мы опоздаем к поезду, - возмущалась дама. - Покажи им паспорт, что за наказанье.

    - Вы за границу? - спросил жандарм, нагибаясь с седла и зажигая спичку за спичкой.

    Мы тронулись дальше. Но и их пропустили. Оглядываясь, я увидел, как их извозчик стоя нахлестывал к Николаевскому".

    Четвертого января Леонид Пастернак уже писал из Берлина Эттингеру, что, прожив несколько дней в гостинице, они теперь устроились подешевле и он второй день как пишет заказной портрет:

    "Главное все мы, слава Богу, здоровы и устроились несколько дней тому назад. Очень хороший пансион (Pansion Gebhardi, Kurfurstenstrasse, 113), на каковой адрес просим "почаще" и "щедрее" писать. Долго искал мастерскую. Случись по счастью над нами этажом выше милый, молодой (конечно нуждающийся) художничек Eikman, который согласился мне уступить только три раза в неделю работать у него (за 40 марок в месяц). И вот ежедневно тащу туда и выношу холст свой, а остальное время думаю у нас в комнате работать. Он много занимается офортом, и я буду с ним тоже работать офорт... Напишите, голубчик, как обстоит дело в Москве и в России - "поинтимнее". Какая ужасная реакция, и чему можно завидовать - это что я перестал видеть этих зверей - солдат, городовых, рожи этих всех надоевших мне до галлюцинации в Москве. Если бы Вы видели при отъезде нашем на Николаевском вокзале! Хуже военного лагеря! Пировали казаки, всюду жандармы, казарменная вонь, дух опричнины. Не забуду никогда..."18.

    10

    Они жили в западной части Берлина, недалеко от зоологического сада и ипподрома с его скаковыми конюшнями. До музеев Художественного училища было так же близко, как до огромных красных башен - емкостей городского газового завода. Узкие, в сравнении с высокими шести- и восьмиэтажными домами, мощенные брусчаткой улицы с асфальтовыми тротуарами перемежались скверами небольших площадей. Нижние этажи были заняты съестными лавками, галантерейными магазинами, аптеками и кафе. Приятной была дорога к центральным улицам города, через канал и вдоль парка.

    Художник изголодался по работе. Он писал портреты, занимался офортом, пользуясь оборудованием в мастерских Генриха Эйкмана и другого своего друга художника Германа Штрука. Очень удачно вышел один из первых - портрет Толстого на фоне предгрозового неба и деревенских изб.

    "Я был у Горького, показывал ему офорт с Толстого, и он в такой раж пришел от него, что я не ожидал. На другой день решил ему презентовать один из пробных оттисков, он в восторг пришел от подарка, просил пером надпись сделать и т.д.", - говорится в письме к Эттингеру19.

    На первом из рисунков, датированных 26 февраля 1906 года в Целлендорфе, Горький сделан характерно решительным и скуластым. "Мне он понравился в душе и в основе, - писал Пастернак, - очень симпатичный и настоящий русский парень"20.

    "Андреевой не понравилось, что на рисунке скулы выступили, получились угловатыми. Она сказала: "Вы его не поняли. Он готический". Так тогда выражались", - вспоминал Борис Пастернак в "Людях и положениях", который, вероятно, сопровождал отца в его поездке к Горькому.

    Художник сделал еще один рисунок - задумчивого писателя в профиль, сидящего с книгой. Разговор снова зашел о ранних иллюстрациях в одесской "Пчелке". Горькому запомнились типы босяков, он обещал найти и прислать комплект журнала, которого не было у художника. Пастернака пленила влюбленность Горького в искусство:

    "И знаете ли отчего мне Горький стал симпатичнее и ближе - потому что у него в последнее время и в разговоре даже одно стремление и одно прославление искусства - что меня и сблизило больше, и в речи его на прощальном обеде здесь он говорил именно на эту тему, о великом значении искусства..."21.

    Ждали приезда в Берлин Р. М. Рильке с лекциями о Родене, но у Рильке внезапно умер отец, и он в Берлин не приехал. Шло одновременно несколько международных выставок, крупные музыканты давали циклы концертов. Руководители немецких художественных групп, в особенности глава "Сецессиона" Макс Либерман, относились к приезжим с холодком, опасаясь конкуренции и отстаивая интересы членов корпорации. Русских понаехало много, и это настораживало.

    Жить всей семьей в пансионе было слишком дорого. Для Бори и Шуры сняли комнату при лавке, торговавшей фруктами и пряностями в нижнем этаже примыкавшего дома. Описанию жизни с братом в Берлине Александр Пастернак посвятил лучшие страницы своих воспоминаний. Стремление к совершенству и самостоятельности проявлялось у братьев по-разному. Для того чтобы на его произношение не обращали внимания местные жители, Борис усваивал особенности берлинского диалекта. Читал немецких романтиков, Гофмана, Жана-Поля Рихтера. Примером его вживания в язык служит сохранившееся письмо Александру Штиху от 26 мая 1906 года по-немецки. С большим юмором обыгрывая ситуацию укорененности в немецком языке и забывания "своего любимого родного-матерного (Mutter-sprache)" русского, которым часто пользовался в драках со Штихом, Борис иронизирует над другом за его серьезное отношение к выборам в Государственную Думу, за то, что "русское черносотенное правительство имеет в нем друга", удивляется что его друг, "истинно патриотически настроенный мужчина и истинный представитель русского народа" еще не арестован за присутствие на выборах.

    Но все это было второстепенно. Основой его самостоятельности, которую он утверждал и отстаивал, стали возобновившиеся заочные занятия музыкой с Юлием Энгелем. У владелицы лавки, вдовы, было две дочери. Старшая играла на расстроенном пианино. Чтобы окупить настройку инструмента и право заниматься самому, он вызвался давать ей бесплатные уроки теории музыки. Решение задач по Риману чередовалось с импровизацией и собственными набросками. Он регулярно ходил на симфонические и фортепианные концерты, увлекался Вагнером. Брал с собой брата и потом много рассказывал ему о музыке, которую они слушали.

    В готическом соборе Gedachtniskirche служил органист выдающегося таланта. Акустика и орган тоже были прекрасны. Свободное, смелое и основанное на глубоком знании традиции исполнение Баха и собственные инвенции музыканта нашли впоследствии отражение в романтической новелле "История одной контроктавы", которую Пастернак писал в конце декабря 1916 - начале января 1917 года.

    С наступлением теплых весенних дней братья надолго уходили с книжками в расположенный почти в центре города огромный парк Тиргартен, где жили белки, и который напоминал им московские Сокольники.

    На лето выбрали недорогой морской курорт Гёрен на острове Рюген, куда из порта Штральзунд через пролив ходил железнодорожный паром.

    12 июня выехали из Берлина, а через неделю Леонид Пастернак сообщал Эттингеру, что они хорошо устроились на вилле-пансионе Wilhelmshohe, где заняли три меблированные комнаты: "Прекрасное место: соединяет сходство с видом одесского моря (по крайней мере с нашего балкона), - а по другую сторону квартиры не менее чудный вид на холмы, лес, поля - пейзаж Звенигородского уезда".

    Вскоре к ним присоединились Энгели с женой и двумя девочками, Адой и Верой, ровесницами и подругами Жони и Лиды.

    Как на любом приморском курорте, благоустроенный пляж с полосатыми кабинками и плетеными креслами был переполнен. При этом стоило отойти за скалистый мыс в соседнюю бухту, публики как не бывало и даже купальные костюмы становились излишеством. Тут и происходили занятия Юлия Энгеля с Борисом. Шура был тому свидетелем:

    "Брат, напевая что-то, что он понимал продолжением только что высказанного Энгелем, пел на самом деле в другом... развитии и в столь, вероятно, своеобразно новом ходе, что... в свою очередь удивлялся Энгель. Ошеломленный неожиданностью новой композиции, которой сам он не предвидел, но которая взволновала его новизной мысли, он повторял - "ну, Боря! ах, Боря!". Затем появлялась нотная бумага, и оба они, теперь уже не учитель и ученик, а просто два музыканта, два близких человека, перебивая друг друга, чиркали по линейкам и вели себя, то напевая и насвистывая, то снова обращаясь к линейкам, - как либо пьяные, либо как сумасшедшие..."22

    "Без полного погружения в стихию созидания, без забвения о всем остальном мире нет и не может быть настоящего творчества. Точно так же без полного погружения в стихию преподавания нет и настоящего учительства", - писал Юлий Энгель в статье, посвященной памяти своего учителя Сергея Ивановича Танеева23.

    Из трех сохраненных Борисом Пастернаком сочинений две прелюдии написаны им в 1906 году. Первая носит номер IV и датирована октябрем, вторая переписана набело 8 декабря. Теперь эти прелюдии играют в концертах, в России и за ее пределами. Есть несколько записей в хорошем исполнении.

    Энтузиазм Юлия Дмитриевича Энгеля сказывался на всем. Стала вновь помногу заниматься Розалия Исидоровна. Еще 15 января 1904 года Энгель писал о ней:

    "Некогда еще девочкой 10-12 лет артистка успела составить себе известность многочисленными концертами (под именем Розы Кауфман); с тех пор она выступает очень редко. Об этом можно пожалеть, ибо г-жа Пастернак - даровитейшая пианистка, поражающая притом не столько техникой (таких пианисток много), сколько непосредственностью и редкой чуткостью артистического темперамента (что встречается гораздо реже)"24.

    Занятия 1906 года стали началом нового периода преподавания и концертов, которые она давала с 1907-го по 1911 год.

    В письме Эттингеру от 3 августа 1906 года говорится, что Пастернаки через неделю собираются возвращаться в Москву, 9 августа объявлялось: "Мы выезжаем послезавтра".

    Картинная галерея Эдуарда Шульте в Берлине предложила Леониду Пастернаку устроить выставку его работ совместно с Акселем Галленом. Берлинские газеты отозвались на ее открытие 15 (2) сентября похвальными отзывами, которые повторили затем многие европейские газеты. Главное внимание вызвал цикл работ, связанных с Толстым. Большая статья о детских портретах и семейных зарисовках с их репродукциями появилась в английском художественном журнале "Studio". В бумагах Л. Пастернака сохранились фотографии экспозиции выставки, присланные ему из Берлина.

    В Москве его также ждал полученный из Петербурга диплом, выписанный 15 февраля 1906 года, в котором говорилось, что Академия Художеств "постановлением своим 28 ноября 1905 года за известность на художественном поприще признает и почитает Л. О. Пастернака своим академиком".

    11

    Борис Пастернак учился в седьмом, предпоследнем классе гимназии. По будням он сочинял вечерами, а задачи по фуге и контрапункту решал на переменах и зачастую даже на уроках, как он сам вспоминал в очерке "Люди и положения". Праздники были целиком в его распоряжении. Он писал, что они фактурно отличались от будней, как белая плотная бумага иллюстраций - от серых печатных страниц.

    Окна комнаты, которую он делил с братом, смотрели на юго-восток, и низкое зимнее солнце слева направо проплывало над крышами Почтамта и за Меншиковой башней. Он наводил у себя аскетический порядок. Тщательно оправленная постель, вытертый стол, книжная полка с книгами, которые он читал и которые были нужны для занятий. Ощущение дня, за который надо много успеть. Праздники "казались суставом времени, созданным для того, чтобы действительность и творчество, оба, одинаково живых и одинаково нужных крыла, могли складываться и распростираться для сна и для полета".

    "Борис тогда еще не был поэтом. Он бредил Скрябиным и брал уроки теории музыки у нашего отца, - вспоминает это время Ада Юльевна Энгель. - Иногда они спорили на философские темы - чаще это были вдохновенные, бурные монологи Бориса. Мы их, конечно, не понимали, но слушали с восторгом. Он был значительно старше нас, и подружились мы гораздо позже"25.

    Юлий Энгель не любил рассуждений об искусстве и не прощал словесности даже Скрябину, считая, что его музыка оригинальна и покоряет слушателей совершенно независимо от связи его творчества с философией. "Прекрасная философия может породить прескверную музыку и наоборот", - писал он в своих рецензиях26.

    Его занятия с Борисом Пастернаком продвинулись настолько далеко, что подготовка к экзаменам по курсу композиторского факультета Московской консерватории стала задачей с реальным сроком, но Энгель не считал возможным единолично руководить им на этом этапе. По его совету обратились к Рейнгольду Глиэру, молодому и преуспевающему композитору из учеников Танеева. Он должен был вскоре стать профессором консерватории, отличался большими техническими способностями и хорошим музыкальным вкусом. То, что он, как говорили, "свободен от излишеств новейшей русской музыки Скрябина и Стравинского", тоже казалось положительным. Проэкзаменовав Бориса Пастернака и прослушав его сочинения, Глиэр согласился стать его руководителем.


    1. назад Борис Пастернак. Colloque de Cerisy-la-Salle. Paris. 1979. С. 518.
    2. назад Б. Пастернак. Доктор Живаго. С. 85.
    3. назад А. Л. Пастернак. Воспоминания. С. 151 - 152.
    4. назад Архив ГМИИ.
    5. назад Л. О. Пастернак. Записи разных лет. С. 20.
    6. назад А. Л. Пастернак. Воспоминания. С. 158-159.
    7. назад А. Л. Пастернак. Воспоминания. С. 161-162.
    8. назад Архив ГМИИ.
    9. назад Там же.
    10. назад Архив ГМИИ.
    11. назад Там же.
    12. назад А. Л. Пастернак. Воспоминания. С. 191.
    13. назад Ю. Д. Энгель. Глазами современника. М. 1971. С. 419.
    14. назад "Русские ведомости". 1904, 17 января.
    15. назад Ю. Д. Энгель. Глазами современника. С. 498.
    16. назад Там же. С. 245.

    ...

    Глава 1: 1 2 3 4 5
    Глава 2: 1 2 3 4 5
    Глава 3: 1 2 3 4 5
    Глава 4: 1 2 3 4 5
    Глава 5: 1 2 3 4 5
    Глава 6: 1 2 3 4 5
    Глава 7: 1 2 3 4 5
    Глава 8: 1 2 3 4 5
    Глава 9: 1 2 3 4 5
    Раздел сайта: