|
Поздравляя 26 февраля 1939 года Николая Асеева с 25-летием творческой деятельности, Борис Пастернак отмечал "словесно-первичную, классическую форму" его дарования в противовес остальному поколению, которому в целом "была свойственна одаренность общехудожественная, распространенного типа, с перевесом живописных и музыкальных начал". В эту характеристику он включал Маяковского и заведомо самого себя.
Он рассказывал Зое Масленниковой, что рисовал как все, до 10-12 лет, но отец считал ненужным "поддерживать слабые потуги. Если человеку дано, он и сам выберется".
Действительно, Леонид Пастернак, которого в отрочестве всеми силами старались отвадить от рисования, говаривал еще определенней: "Если человеку дано быть художником, его хоть палкой бей, а он им станет".
Такой упрощенно фаталистический ответ можно дополнить. Лет в 10 это еще было детской игрой. Сначала "выставки картин", потом "издание иллюстрированного журнала". Александр Пастернак вспоминает открытку, на которой был наклеен сделанный Борей черный силуэт молодой женщины в шляпе со страусовым пером, хозяйки дома, в котором он жил во время Шуриной болезни. Дело было вскоре после печатания "Воскресения" в "Ниве": "В открытке Боря извещал меня тоном взрослого заказчика, что "его рассказ" близится к концу, и напоминал мне, чтобы я не задержал выполнение "двух иллюстраций", как было обусловлено...
Брат "выпускал" свой журнал, в котором, как это по обложке (простая ученическая тетрадка) значилось, были разделы прозы, разной хроники (!!!), ребусов и занимательных игр. Я обычно получал "заказы" на иллюстрирование текстов, не потому, что брат не мог сам этого выполнить, а потому только, что писать или "сочинять" я был еще не способен. В упоминаемой открытке речь шла о рассказе крайней чувствительности, о жизни бездомных собак, которых ловят на улицах городов, ежели они без ошейников и номерков. Их увозят в закрытых фургонах и держат взаперти, пока за ними не явятся хозяева. Вот партию таких собак, тоскующих в клетке, и должен был я изобразить - и иллюстрация стоит перед глазами, ...одну, главную собаку - героя рассказа я помню отлично"1.
А сколько картинок было потом нарисовано для младших сестер - шаржи, иллюстрации, сцены из гимназической жизни. Цветная бумага, карандаши, акварель, остроумные выдумки.
Если бы все этим ограничилось, ответ, данный в 1958 году, не требовал бы дополнения.
Нелинованные карманные альбомчики или записные книжки из магазина Мюра и Мерилиза десятками шли у Леонида Пастернака для набросков и записей. Один из тех, которые он сберег, заполнен рисунками его сына.
На форзаце детским почерком написано: "Мне 13 лет". Три первых рисунка сделаны в Петровско-Разумовском, куда 2 апреля 1903 года он ездил с отцом; два - через день в Москве, на бульваре. Пруд, мостки, художник с мольбертом у ворот с колоннами, дама в шляпе, играющие дети.
Дальше, 6 апреля - на Пасху, Жоня пьет чай, сидя в высоком стульчике у самовара. Снова играющие дети, извозчик, няня, Шура. Если не выходит, рисует снова, в другом повороте.
5 июня Москва сменяется Оболенским. Мост через реку, поросший лесом холм с церковью, за полустанком - скорый поезд, внезапно остановленный в пути. Лида, чья-то усадьба с сараями и забором, шалаш, построенный в лесу для игры в индейцев. С 1 июля появляются тетя Ася и Оля Фрейденберг. Голова лошади, повторенная несколько раз с увеличивающимся сходством. Река, нарисованная с обрыва так, что передано дно, на перекатах просвечивающее сквозь воду, и песчаные наносы у берега. Лошади, куры и гуси, схваченные в характере и движении. Наконец, 16 июля - очень похоже - Оля на скамейке. Вероятно, она позирует Леониду Осиповичу - справа намечен его мольберт. Пять из этих набросков воспроизведены в альманахе "День поэзии" 1981 года, который иллюстрирован рисунками писателей. Они не проигрывают, не кажутся беспомощными на фоне рисунков людей, всю жизнь сочетавших графику и слово. Сохранился еще отдельный лист с дачей, в которой они жили, около леса. Он датирован 20 июля. Всего осталось 32 рисунка 1903 года, более поздние неизвестны. Видимо, Пастернак больше этим не занимался.
Когда Леониду Пастернаку случалось сердиться на сына, он говаривал: "Мог стать художником, если бы работал". Эти слова запомнили многие знакомые.
Молодость Бориса Пастернака - это цепь успешных опытов с неожиданным преодолением достигнутого и почти необъяснимым от него отказом. Широкий водоем одаренности все время не совпадает с узким, всасывающим и несущим руслом призвания. Далеко не всем удается попасть в это русло так, как это удалось Пастернаку. Предшествовавшее определение пути было для него долгой и мучительной школой.
Полустанок Оболенское (официально называвшийся - Сто пятая верста) теперь составляет часть станции Шемякине, пассажирская платформа которой построена на полкилометра ближе к Малоярославцу, чем это было в 1903 году. От станции к Москве дорога, широкой дугой поворачивая с запада на север, обходит долину рек Лужи и Протвы по подножию лесистой возвышенности с поселком Оболенское и сохранившейся церковью, правда, уже без колокольни. Калужское шоссе, пересекая эту возвышенность, от Малоярославца идет затем по внешнему краю дуги параллельно и выше путей.
По радиусу течет Протва, которая сразу после впадения быстрой и прозрачной речки Лужи последовательно пересекает оба пути под ажурными фермами мостов на старых гранитных опорах. В узких местах она глубока и стремительна. Кусты, которые в то лето окаймляли берега рек и пробивались по лугу вдоль овражков, давно стали старыми ветлами.
Почти в центре этого многоверстного амфитеатра над поймой поднимается холм, заросший густой липовой рощей, из которой торчат высокие старые сосны, уцелевшие от прежнего бора. Он клином вдвигается в междуречье. По южному, обращенному к мосту склону сохранилось несколько берез. Там, на участке, огороженном слегами на манер деревенских околиц, стоял большой неотапливаемый дачный дом. Верх его составлял мезонин с балконом, внизу большая открытая терасса и несколько просторных комнат. За Протвой и железной дорогой была дача Гольдингеров, дочь которых Екатерина Васильевна недавно кончила у Леонида Пастернака художественное образование и начинала работать самостоятельно. На даче жила ее мать - знаменитый профессор-гинеколог, воспитанница, кто-то из родных, тоже из врачебного мира. В гости наезжал Павел Давыдович Эттингер.
На июль приехала Анна Осиповна Фрейденберг с сыном и дочерью.
"Мы проводили лето с Пастернаками в Калужской губернии. Рядом жили Скрябины, - пишет Ольга Фрейденберг. - Боря был культурный, очень развитой мальчик. Он уже читал Спенсера и Смайлса и, как мы шутили, проверял систему своего воспитания. Я ссорилась с ним невероятно. Втайне я тяготела к игре в бирюльки и качелям, а Боря изучал законы метрики и стихосложения.
- Вот вздор! - говорила я. - На свете есть тысячи размеров.
- Ну, назови! - предлагал он. - Дактили, хореи, ямбы, анапесты (шло перечисление)... Какие же ты знаешь еще?
- Да миллион! - отвечала я. - Есть миллионы стихов!.. Но Боря был добр и юродив, как все Пастернаки. После ссоры и моей брани он заходил в детскую (у него уже были две сестрички), становился посредине и с надрывом восклицал:
- А все-таки я тебя люблю!"
Однажды он ее внезапно поцеловал. Какой взрыв негодования вызвала такая пошлость!
Все поражало новизной, как сама впервые не мимолетно, а глубоко воспринимаемая сельская среднерусская природа. Широкая панорама, которую оживляли и прочеркивали поезда. Нарушение их регулярности вызывало тревогу.
Вскоре после приезда, 7 июня, скорый поезд, проходивший ежедневно в пятом часу пополудни, внезапно остановился и долго стоял в лучах склонявшегося к западу солнца, подавая сигналы тревоги, потому что кто-то не то в отчаянии бросился с площадки вагона и разбился насмерть, не то попал под поезд, неосторожно переходя пути.
Эта внезапная остановка поезда запечатлена в сохранившемся рисунке Леонида Пастернака и в уже описанном наброске сына. Но удивительнее всего было вновь столкнуться с ним в точно воспроизведенной зарисовке в первой части "Доктора Живаго", так и названной "Пятичасовой скорый". Самоубийство отца Живаго вводится в повествование так:
"Вдали по равнине справа налево катился чистенький желто-синий поезд, сильно уменьшенный расстоянием. Вдруг они заметили, что он остановился. Над паровозом взвились белые клубочки пара. Немного спустя пришли его тревожные свистки.
- Странно, - сказал Воскобойников. - Что-нибудь неладное. Ему нет причины останавливаться там на болоте. Что-то случилось. Пойдемте чай пить".
Купание в Протве, такой узкой и домашней в сравнении с морем, неожиданно оказалось опасным. За лето двое погибло поблизости в ее водоворотах и омутах.
В лесу, куда Борис убежал в утро приезда, чтобы пополнить свой образцово собираемый гербарий, ждала его самая поразительная неожиданность. На даче, стоявшей по западному краю леса, сочиняли музыку. По уже сделанным ее частям, которые композитор бегло проходил, останавливаясь, повторяя и все время продвигаясь дальше, мальчик почувствовал ее покоряющую силу. Он в изумлении понимал, что ее содержанием становится то, что он видел и слышал в лесу, та самая свежесть и неповторимость, которую он считал принадлежностью внешнего мира, а не человеческой деятельности. Для того чтобы это воспринять, ему хватало опыта. Розалия Исидоровна учила его играть, он немного импровизировал. Но там было уже созданное или близкие варианты, явившиеся в связи с разучиваемым и слышимым. Здесь открывалось иное - в музыкальном воплощении заново создавался мир, связанный с окружающим, пережитым или только доступным предвиденью.
Композитором был Александр Николаевич Скрябин. Сочинял он Третью симфонию, или Божественную поэму. За лето ему надо было написать около тридцати вещей, из которых многие относятся к лучшему, что он когда-либо создал. Он был в долгах и собирался за границу. Лежа в кустах, Боря и Шура часами слушали, как он работает.
К вечеру, усталый, он выскакивал из дому и, размахивая руками, быстро, иногда бегом и вприпрыжку проходил несколько верст. Лучшим местом для таких прогулок было почти безлюдное к исходу дня Калужское шоссе. Там он встретился с Леонидом Осиповичем, они познакомились и часто потом гуляли вместе. Говорили об искусстве, которое Скрябин считал безграничным и всепобеждающим, утверждая, что творческой личности и в жизни все позволено и доступно. Леонид Пастернак соглашался с ним лишь в том, что имело прямое отношение к мастерству и работе. Он любил повторять, что искусство (Kunst) происходит от глагола konnen, спектр значений которого покрывает оттенки умения, мастерства, сил и способностей. Ich kann значит "я могу". Что до нравственности, то недаром Толстой говорил Пастернаку: "А знаете, вот я смотрю на Вас, и мне ужасно нравится нравственная высота, на которой Вы стоите!"2
Сопровождавший отца Борис был на стороне Скрябина, он чувствовал себя всемогущим, стоит только попробовать.
Познакомились семьями. У Скрябина было тогда четверо детей, маленький Левушка на полгода младше Лиды. В Оболенском они жили второе лето. Александр Николаевич оценил дарование Розалии Исидоровны и стал приносить ей сочиненные пьесы, слушать их в ее исполнении. Она очень подружилась с Верой Ивановной, которую высоко ставила как пианистку, и всем сердцем сочувствовала ее тревогам и бедам, о которых тогда можно было уже догадываться.
Леонид Пастернак ждал многого от этого лета. Он давно хотел изучить русский пейзаж и крестьянский быт и надеялся за лето написать по натуре что-либо значительное. Портреты, иллюстрации, преподавание, сцены домашней или городской жизни казались ему уже освоенным. Хотелось распрямиться в новой содержательной работе.
Из ближнего села ежевечерне гоняли табун в луга по речной пойме. Кавалькада молодых женщин и девушек на неоседланных лошадях стремительно проносилась мимо дачи. Их освещало заходящее солнце, в лучах которого горели гнедые лошади, пестрые платки и юбки, загорелые лица, руки и колени наездниц.
"Амазонки!" - с восторгом говорил художник. Он стал набрасывать композицию большой картины "В ночное". Тут было все, что ему хотелось передать: стремительность движения, горящий закатный свет, невыдуманная экспрессия. Этюды углем и пастелью, прикнопленные к стене комнаты, служившей мастерской, наполняли ее все гуще. Попытки писать наездниц отдельно, в неподвижной позе не устраивали, приходилось ловить момент. Каждый вечер сыновья помогали ему заранее устанавливать мольберт на склоне. В конце июля он стал писать холст в треть задуманной натуры.
Борисом овладела мысль съездить в ночное. Подросток сгорал от желания и готовности. Его уговаривали отказаться. Отец в молодости больше года прослужил в артиллерии и знал опасности массовой скачки, но сын был настойчив и добился своего. Это было 6 августа, в праздник Преображения.
"7 августа 1903. Оболенское.
Дорогой друг! Опять у нас неприятность, но слава Богу пока! Борюша вчера слетел с лошади и переломила ему лошадь бедро; к счастью, тут же был Гольдингер (хирург он) и бережно его уложили и перенесли. Немедленно вызвали хирурга хорошего (ассистента быв. Боброва) и наложили ему гипсовую повязку и т.д. Слава Богу. Это случилось, когда я писал этюд с баб верхом и, на несчастье, он сел на лошадь не оседланную, а та, на грех, с горы стала шибко нести его, он потерял равновесие - вообразите, мы видели все это, как он под нее, и табун пронесся над ним, - о Господи, Господи!..
Сейчас сутки, как повязка сделана. Врачи успокаивают, что все прекрасно и только придется полежать в постели 6 недель, - писал Леонид Осипович Эттингеру, - но не думайте, что мы потерялись или пали духом - дивлюсь, наоборот, и себе и моей настрадавшейся за последнее время жене"3.
Мальчик был в жару и бредил. На следующий день отец поехал за врачом и сиделкой в Малоярославец. Он вез их, когда уже стемнело, и вдруг в той стороне, куда они ехали, вполнеба встало зарево и стал слышен набат. До леса, скрывавшего пожар, было верст шесть в гору. Он понимал, что больного в гипсе некому вынести из дому. Проскакав лес, увидели, что горит значительно правее, за рекой и железной дорогой. Дача Гольдингеров сгорела дотла. Погорельцы наутро уехали в Москву. Леонид Пастернак внезапно поседел.
К шестнадцатому августа Шуру повезли в Москву на первые в его жизни молебен и акт в гимназии. Часть семьи задержалась до сентября, пока Борю позволили перевезти в город.
События лета 1903 года подробно описаны в прозе Бориса Пастернака, в воспоминаниях его отца и брата.
Через десять лет, в годовщину вечера, когда он чуть не погиб, Пастернак написал прозаический набросок, посвященный своим занятиям музыкой и прощанию с ней:
"Вот как сейчас лежит он в своей незатвердевшей гипсовой повязке, и через его бред проносятся трехдольные, синкопированные ритмы галопа и падения. Отныне ритм будет событием для него, и обратно - события станут ритмами; мелодия же, тональность и гармония - обстановкою и веществом события. Еще накануне, помнится, я не представлял себе вкуса творчества. Существовали только произведения, как внушенные состояния, которые оставалось только испытать на себе. И первое пробуждение в ортопедических путах принесло с собою новое: способность распоряжаться непрошеным, начинать собою то, что до сих пор приходило без начала и при первом обнаружении стояло уже тут, как природа".
В этом наброске 1913 года вынужденная беспомощность и неподвижность подростка, прикованного к постели трехпудовой глыбой гипса на ноге, связывается с пробуждением "вкуса творчества", единственно возможной деятельности в этом положении. Чудесное спасение стало новым рождением, недавнее ослушание отцу оборачивалось послушанием, вмененным чужой волей.
В "Охранной грамоте" Пастернак рассказал о греческом понимании детства как "заглавном интеграционном ядре" всей жизни. В это время "в интересах будущей соразмерности", писал он, должны быть заложены основные части будущего "здания" и даже, может быть, - в каком-то запоминающемся подобии "должна быть пережита и смерть". Подобное отношение к детству было близко и самому Пастернаку.
По прошествии 50 лет после этого случая в августе 1953 года в тетрадь Юрия Живаго Пастернак написал стихи о собственной смерти и похоронах:
Я вспомнил, по какому поводу Слегка увлажнена подушка. Мне снилось, что ко мне на проводы Шли по лесу вы друг за дружкой. Вы шли толпою, врозь и парами, Вдруг кто-то вспомнил, что сегодня Шестое августа по старому, Преображение Господне. |
Полуторамесячная мучительная неподвижность скрашивалась семейной нежностью и участием. Мать подолгу ему играла, рассказывала о том, как, учась у композитора Тедеско и позже, сама думала заняться не только интерпретацией, но и сочинением музыки. Он мечтал об этом призвании, читал начальные теоретические руководства.
После того как сняли гипс, пришлось, вероятно, месяц, как птица с подбитой лапой, передвигаться по квартире на костылях. Оказалось, что правая нога срослась со значительным укорочением.
Лучшее, на что можно было рассчитывать, - хромота и ботинок с утолщенной подошвой.
В гимназии проходили латынь, начали учить древнегреческий. Он стал заниматься. Шура приносил списки пройденного, его навещали одноклассники. Один из них жил поблизости от Чистых прудов, в доме с галереями, который Пастернак впоследствии воспроизвел в прозе 1936 года и в романе "Доктор Живаго".
"Дом был каменный с деревянными галереями. Они с четырех сторон окружали грязный немощеный двор. Вверх по галереям шли грязные и скользкие деревянные лестницы. На них пахло кошками и квашеной капустой. По площадкам лепились отхожие будки и кладовые под висячими замками".
Свое отношение к сверстникам в начальных классах Пастернак обрисовал, говоря Зое Масленниковой в 1958 году, что он "мог влюбляться в товарищей и страшно ревновал, когда такой товарищ оказывал кому-нибудь предпочтение, ну например, становился в паре не со мной". С тем же ревнивым чувством героиня повести Женя Люверс относится к своей однокласснице Лизе Дефендовой.
Со второй половины ноября он пошел в гимназию, 12-м датирована вторая в том году контрольная по французскому. Он написал ее хуже, чем обычно. Первой в его тетради нет.
Приходилось многому учиться сызнова. Движения, которые раньше делались автоматически, требовали чуть ли не акробатической техники. Трудно было не упасть оскользнувшись, прятать неуверенность и двигаться, не обращая на себя внимания. Нельзя было поднимать и нести что-либо тяжелое на правой руке или плече - он терял равновесие. Со всем этим он постепенно привык справляться.
Ученик того же класса, сын прокурора Г. Курлов в ноябре 1958 года опубликовал заметку "О Пастернаке: из гимназических воспоминаний", где пишет, что "пробор в его густых черных волосах никогда не был прям. Он не был уверен в своих движениях, что было особенно заметно в гимнастическом зале. У нас было несколько прекрасных гимнастов"4.
Характерно, что этот многолетний, пусть не близкий и не внимательный свидетель не заметил увечья и, как на самом показательном, останавливается лишь на сравнительно слабых достижениях в гимнастике. В то время как со своей стороны внимательный глаз одноклассника, лишенного из-за увечья возможности танцевать, с удивительной живостью запомнил блистательную легкость движений лучшего в их классе танцора Жоржа Курлова и вывел сына прокурора и племянника шефа жандармов в романе "Доктор Живаго" под именем Коки Корнакова, распорядителя танцев на елке у Свентицких.
Ботинок с утолщенной подошвой можно заметить на фотографиях 1916 года. В юности он ходил прихрамывая. В зрелые годы привык не хромать, подгибая левую здоровую ногу вровень с правой и обходиться обычной, покупной обувью.
Вспоминая о нем, многие, как о характерном, говорят о его легкой, свободной походке:
"И невозможно пройти по дороге на станцию, чтобы не вспомнить, какой своей мелкой, стремительной, легкой побежкой несется мимо того кладбища, на котором он теперь похоронен, и молодо вскакивает в отходящий вагон", - писал Корней Чуковский5.
Осень Скрябин провел в Петербурге. Он вернулся 28 ноября 1903 года и вместе с Верой Ивановной бывал у Пастернаков. Родители с ним советовались по поводу Бориного образования. Описанием декабрьских сумерек 1903 года в "Охранной Грамоте" начинаются главы, посвященные любви к Скрябину и музыке.
Руководить им согласился известный теоретик музыки и критик, благороднейший человек Юлий Дмитриевич Энгель, которого Сергей Танеев считал самым способным из своих учеников. К началу их занятий относятся сохранившиеся две тетрадки с конспектами начальных (со второй по пятую) лекций по музыкальной грамоте.
15 декабря 1903 года неожиданно скончался Николай Федорович Федоров. Леонид Пастернак по просьбе Черногубова устроил, чтобы сняли маску, извещал Николая Николаевича, что маска снята очень удачно и лежит у него в студии, обещал вскоре написать большой портрет. Первоначальный рисунок был репродуцирован в "Весах" одновременно с некрологом. Пастельный портрет был куплен Румянцевским музеем и до самого закрытия музея висел в кабинете его директора.
Конец года был пронизан тревожными событиями. В начале октября внезапно заболел Серов.
"На извозчике едучи от Юсупова едва успел до училища доехать и едва внесли в квартиру князя. Когда, наконец, стало ясно, что у него, то сказали: "Слава Богу!", а "Слава Богу" - было, как Вы думаете? Крупозное воспаление в легких! И вот он борется между жизнью и смертью с прошлого понедельника, - писал Леонид Пастернак 17 октября Эттингеру, - ...а пуще всего сердце было скверно, - вообразите состояние Ольги Федоровны, и наше даже!"6
Из квартиры директора, когда опасность миновала, его перевезли в больницу, где он пробыл до второй половины января.
13 января 1904 года Ольга Федоровна писала:
"Валентин Александрович себя чувствует очень порядочно и если его настоящее положение болезни не осложнится, то через неделю можно и домой вернуться. Ну, пока до свиданья, всего лучшего; от души желаю, дай Бог, чтобы детки были здоровы и чтобы Боря скорей оправился".
Подошло Рождество, радостное и на этом беспокойном фоне. На елке у Пастернаков были братья Штихи, девочки Львовы, Володя и Жорж Левины, Эттингер. Сфотографировано девять детей, из которых Борис - старший, столько же взрослых и две няни. Святочные каникулы и Новый год были в тот год напряженными.
19 февраля 1904 года Скрябин надолго уезжал за границу. Он приходил прощаться. Борис бросился вслед ему на зимнюю улицу, не догнал, вернулся. В "Охранной грамоте" говорится, что последующие шесть лет все его развитие было лишь дальнейшим превращением живого отпечатка скрябинской руки, "отданного на произвол роста".
Шли первые месяцы русско-японской войны. Ее начало было иллюстративно наглядным в силу удаленности событий. Газетные описания гибели крейсера "Варяг" и нападения японского флота на Порт-Артур вызывали смущение в сочетании с аляповатыми военно-патриотическими плакатами с обещанием закидать японцев шапками и нанизать их на казачью пику. Таким прогнозам справедливо не доверяли и патриотическим раденьям не сочувствовали.
Иначе отзывалось более близкое. Шла мобилизация. Классный наставник Шуры Пастернака, учитель русского языка Николай Николаевич Филатов, прапорщиком запаса уехал на фронт. Его провожали на вокзал. Гибель броненосца "Петропавловск" была связана со смертью надежды русского флота командующего - адмирала Макарова и старейшего художника-баталиста Верещагина, глаз и мастерство которого знали и высоко ценили.
Появилась детская игра "морской бой". Борис с Мишей Роммом и Шурой Штихом переделали простейшую игру с двумя оловянными кораблями русского и двумя японского флота, делавшими ход по числу выброшенных на кости очков, в нечто сложное и занимательное - с контурами русского и японского побережий, с бухтами, заливами, рифами и мелями, с островами и береговыми укреплениями. Играли на полу.
"Придумал игру, вероятно, Боря - а всю ее "юридическую" часть (так и говорилось ими) составил Миша Ромм, немногим старше Бори, долговязый, худой и нескладный еще подросток, угрюмый и несомненно острого ума. На его губах играла постоянная добрая усмешка, при совершенно спокойных серых глазах.
Однажды Борис прозевал решающую засаду, куда его завлек своими действиями флот Миши Ромма. Для флота Бориса это была полная катастрофа, он был в пух и прах разбит. Не говоря ни слова, Борис поднялся с пола, бледный, и немедленно вышел из комнаты, - пишет Александр Пастернак, - Вот с того дня игры я более не видел, и куда она исчезла, не знаю: возможно, кто-нибудь из игроков унес ее из нашего дома"7.
1 мая 1904 года Леонид Пастернак на полтора месяца уехал за границу в связи с устройством русского отдела Международной художественной выставки в Дюссельдорфе. Германия, потом - впервые в жизни - Италия. Письма в обе стороны шли почти ежедневно. Восторженные описания городов и музеев, бытовые подробности, неожиданные встречи.
20 мая кончались занятия в гимназии.
"Дорогой мой Борюшенька! Целую тебя крепко за твою открытку и другие письма, в которых я с сердечной радостью читал уже не ребенка-мальчика, а милого серьезного и доброго преданного моего сына. Обнимаю тебя крепко и поздравляю с переходом в пятый класс, - торжественно писал отец из Флоренции. - Дай Бог тебе, дорогой мой сын, успехов и в музыке и особенно в сочинении. Будь утешением и опорой дорогой маме и старшим.
На даче отдохнем!"
Вероятно, из дому писали, что сняли дачу на Истре в Сафонтьеве, под Новым Иерусалимом.
К сожалению, письма Розалии Исидоровны и детей не сохранились, - "их надо или спрятать или сжечь, а то на границе берет их жандарм читать - это неприятно!" - писал Леонид Пастернак в своем последнем письме из Парижа. Прятать было унизительно, и он сжег их в номере гостиницы.
Считалось, что он вернется 16 июня. Накануне, оставив девочек с бабушкой Бертой Самойловной Кауфман, которая теперь почти каждое лето приезжала к дочери, Розалия Исидоровна с сыновьями поехала в Москву. С утра в пыльном городе было душно. Приближалась гроза. На этот раз она непривычно медлила.
"Началось около двух часов дня. Мама грозы не переносила, кажется, с детства: у нее начиналось сердцебиение, голова болела, она пластом лежала в темной спальной с занавешенными окнами, с горящей свечой на тумбочке. Мы с Борей, обслужив ее, как могли, лекарствами, холодными мокрыми полотенцами и добрыми словами, убегали в другие комнаты глядеть, что делается за окнами"8.
Далее в воспоминаниях Александра Пастернака следует яркое описание знаменитого урагана, пронесшегося над Москвой 16 июня 1904 года, снесшего много построек, выворотившего огромные деревья Анненгофской рощи и проложившего широкую просеку в Сокольниках. Сплошные потоки воды, непрекращающиеся молнии, гром и стук крупного града по окнам с налепленными ветром на гудящие стекла листьями деревьев - вот какая гроза, увиденная из дома напротив почтамта, вспоминалась Пастернаку, когда он касался этой темы. Он всегда любил грозу, радовался ей, выходил с ее приближением на воздух. Воспоминания об урагане отразились в стихотворении "Бабочка-буря" (1923).
В наступившей к вечеру тишине пришел почтальон с сильно запоздавшей телеграммой. Леонид Осипович извещал, что задержался в Берлине. Через три дня, как ждали, он прибыл в Сафонтьево. Встречать в Москву на сей раз уже не ездили.
В музыке и рассуждениях Скрябина было отражение странностей эпохи, которые бросались в глаза, тревожили и требовали ответа. Все окружающее менялось. Вырубленные сады, снесенные флигели, полные дождевой водой котлованы с мусором и дохлыми крысами быстро застраивались.
"Москву охватило деловое неистовство первых мировых столиц, - писал Борис Пастернак в очерке "Люди и положения". - На всех улицах к небу поднялись незаметно выросшие кирпичные гиганты. Вместе с ними, обгоняя Петербург, Москва дала начало новому русскому искусству, искусству большого города, молодому, современному, свежему".
Какие бы чувства ни вызывали перемены уклада, их духу и страсти, ритму и окраске должно было найтись духовное соответствие. Художники того времени еще не стремились к абстракциям, сталкиваясь только с резким изменением, а не распадом реальности. Они не отрицали предшественников и старались быть, в свою очередь, верными жизни. За Мане и Дега естественно следовали Сезанн и Ван Гог. За Шопеном и Вагнером - Скрябин. Новые лица по праву занимали свое место в духовной жизни.
Это происходило не безболезненно, противоречило наследованию привычек и приличий. Вызывало раздражение старших, и это раздражение стали считать обязательным признаком новизны явления. В таких реакциях еще не было непримиримости. Способность прощать не была утеряна, и ненависть была не в моде.
У нового искусства была одна черта, унаследованная от величайшего новатора прошлого поколения Льва Толстого, - склонность к теоретизированию и философии. Исследователь работ и биограф Скрябина Арнольд Альшванг писал о нем:
"Строго говоря, он был единственным в своем роде художником, положившим в основу музыкального творчества общие теоретико-познавательные принципы" и в какой-то степени "сделал свое искусство орудием решения философских задач"9.
В 1902 году, когда недавно организованный Художественный театр еще играл в помещении Эрмитажа в Каретном ряду - Пастернак видел там "Царя Федора". В 1943 году он вспоминал выпущенную впоследствии сцену "На Яузе", "которая произвела на него огромнейшее впечатление, особенно тот момент, когда народ бросается отбивать закованного в цепи князя Ивана Петровича Шуйского".
Впоследствии он восхищался величием этого театра, сумевшего отстоять свое понимание жизни и искусства и пронести его неизменным через все мировые потрясения. "И теперь, попадая сюда, - заканчивал Пастернак свои воспоминания, - на "Царя Федора" или "Трех сестер", как бы переносишься в свое детство"10.
"Провозвестником позднейшего одухотворенного театра Ибсена и Чехова" Пастернак считал Шекспира и подчеркивал сходные последствия устоявшегося уклада и образованности в Англии времен Шекспира и в России мирного времени, когда даже железные дороги казались "созданными Господом Богом так же, как листья на деревьях".
Прерывающуюся "речь смертельного риска и волнения", которой написана "трагедия тихого чувства" Ромео и Джульетты, он сравнивал с "чарующей чистотой и непредвосхищенностью" романа Кнута Гамсуна "Виктория" и "Войны и мира" Толстого.
Романами Гамсуна тогда зачитывались все. Они выходили в русском переводе издателя "Скорпиона" Сергея Полякова, но Пастернак читал их, возможно, по-немецки.
Совершенно забытый ныне писатель Станислав Пшибышевский поражал воображение доведенными до метафорической схемы картинами бессилия человека перед лицом страсти, неизбежности разрыва со счастьем, власти гибельно-притягательных женщин и роковых друзей. Читавший его романы "Homo sapiens", "De profundis" или "Дети сатаны" погружался в стихию судьбы и страдания. В статьях он провозглашал цели и задачи своего творчества, возможности нового искусства, критиковал предшественников.
Из того, что Пастернак запоем читал в 1904 году, ближе всего ему, вероятно, были "Симфонии" Андрея Белого. Это относится в особенности ко второй "Драматической" (1902), насыщенной живыми подробностями городской жизни, жестами и словами, подхваченными на улицах, в квартирах и собраниях с детства знакомых людей ученого и артистического круга, именовавших себя "средней московской интеллигенцией". В названии прозы Белого "Симфониями" не ощущалось претензии, так как автор видел "в музыке начало, наиболее способствующее развитию человечества". В это хотелось верить.
Вышедшая годом позже первая "Героическая" (1903) возвращала в знакомый с детства мир европейской сказки, немецкого романтизма в литературе и музыке. Но все это, знакомое и понятное, было показано в новых интригующих отношениях, которые заставляли вчитываться, проверять и вступать в предложенную игру. Это было увлекательно. Оказывалось, что юноше тоже есть что вспомнить, вообразить и сказать в ответ. Вслед за Скрябиным он полагал достичь этого средствами инструментальной музыки.
Скрябинский налет эгоцентризма или даже ницшеанства, - как позже характеризовал Пастернак его влияние, - с особенной силой сказался именно в это время. Увлечению символизмом способствовала также поездка в Петербург в декабре 1904 года.
Сестра Розалии Исидоровны - Клара была замужем за инженером-путейцем. Они жили в привокзальном районе, около Лиговки.
В Петербурге поселилось и родственное семейство Фрейденбергов. Летом они переехали в новую просторную квартиру в большом доме, сразу за Казанским собором, на Екатерининском канале. Из окон был виден Банковский мост. Внизу росли молодые тополя. Обставились, провели электрическое освещение, что было в то время явной роскошью. Михаил Филиппович Фрейденберг добился известности как изобретатель автоматической телефонной станции, проданной им Эриксону, и преуспевающий журналист, сотрудник "Петербургского листка". "Гимназистом третьего или четвертого класса, - писал Пастернак в очерке "Люди и положения", - я по бесплатному билету, предоставленному дядею, начальником петербургской товарной станции Николаевской железной дороги, один ездил в Петербург на рождественские каникулы. Целые дни я бродил по улицам бессмертного города, точно ногами и глазами пожирая какую-то гениальную каменную книгу, а по вечерам пропадал в театре Комиссаржевской. Я был отравлен новейшей литературой, бредил Андреем Белым, Гамсуном, Пшибышевским".
Театр Комиссаржевской открылся в сентябре 1904 года, что позволяет уточнить хронологию. Борис учился тогда в пятом классе. Каникулы начинались 19 декабря. Михаил Фрейденберг снабжал его контрамарками, Оля была его спутницей. Она с юмором наблюдала за ним и вспоминала, что "в житейском отношении он был не от мира сего, налезал на тумбы, был рассеян и самоуглублен".
Пастернак рассказывал потом, как испугало его, что М. Фрейденбергу как сотруднику "Петербургского листка" пришлось по должности на страницах своей газеты ругать Комиссаржевскую и ее театр. "Это потрясло его и казалось таким предательством, что он не мог больше оставаться, уехал от него", - записал его рассказ в 1943 году Н. Н. Чушкин. Он видел Комиссаржевскую в "Свадьбе Зобеиды" Гофмансталя и "Гедде Габлер" Ибсена.
Свое впечатление от ночного Петербурга этого времени, неразрывно переплетенное с первым знакомством с поэзией символистов, Пастернак передал в нескольких строфах, которые были написаны в 1925 году для поэмы "Девятьсот пятый год", но остались вне ее текста:
И спящий Петербург огромен, И в каждой из его ячей Скрывается живой феномен: Безмолвный говор мелочей. |
...
|