|
Выпал снег, потом крупными хлопьями стало заметать улицы, двор и сад. Дорожки чистили, и по бокам высились стенки сугробов. В солнечный день деревянной лопаткой можно было с упоением резать кубики и рыть норы в плотных откосах.
В нижний подвальный этаж бегали завтракать учащиеся. В следующем дворе за складами картин и инвентаря жили служащие училища, сторожа, конюхи, швейцары.
Главной чертой Бориного характера была впечатлительность. Ее отражением и следствием - отзывчивость. Казалось, что это идет извне. Окружающее было огромно и загадочно. Оно вызывало сострадание, требовало объяснения и ответных действий. Дома под руками матери и отца оно преображалось в музыку и живопись. Соответствия были разнообразны, от азбучно наглядных в жанровых картинах и иллюстрациях до глубины фортепианного репертуара, который постоянно менялся, рос и совершенствовался.
Мальчик спрашивал. Ему отвечали. Не все ответы успокаивали с достаточностью. Непонятное рождало страхи и фантазии.
Воссоздавая свои первые детские ощущения волнующего и непонятного, Пастернак спустя пятьдесят лет писал о детстве своего героя:
"...недоступно высокое небо наклонялось низко-низко к ним в детскую макушкой в нянюшкин подол, когда няня рассказывала что-нибудь божественное, и становилось близким и ручным, как верхушки орешника, когда его ветки нагибают в оврагах и обирают орехи. Оно как бы окуналось у них в детской в таз с позолотой и, искупавшись в огне и золоте, превращалось в заутреню или обедню в маленькой переулочной церквушке, куда няня его водила. Там звезды небесные становились лампадками, Боженька - батюшкой и все размещались на должности более или менее по способностям. Но главное был действительный мир взрослых и город, который подобно лесу темнел кругом. Тогда всей своей полузвериной верой Юра верил в бога этого леса, как в лесничего"11.
В жажде красоты и утешения люди тянулись в церковь. Им было обещано спасение. Родители составляли исключение. Они верили в Бога, и пугающим повторяющимся мотивом разговоров о нем была ветхозаветная молитва, чтобы Бог не дал им пережить своих детей. Это рождало "нестерпимую жалость к родителям, - писал Пастернак, - которые умрут раньше меня, и ради избавления которых от мук ада я должен совершить что-то неслыханно светлое, небывалое".
То, что он ходит с няней в церковь, тоже было незаконным и уязвимым. Видимо, она по-своему это преодолела. Окропив его во имя Отца и Сына и Святаго Духа, она уверила его, что нет препятствий к его участию в службе. Детская память жадно впитала в себя напевы и слова, безотчетно создавая глубокое чувство причастности. Далее оно развивалось и менялось по внешним - историческим и собственным - душевным причинам. Тщательно таимое, остающееся предметом жажды, источником вдохновения, а не спокойной привычкой, - это чувство никогда его не оставляло.
В 1895 году в Одессу приехали в конце мая и поначалу остановились у Кауфманов.
"Лето. Спальня. На двух кроватях поперек, у нас в квартире лежат голенькие дети, а над ними стоят, улыбаются и смотрят две мамы, моя и ихняя. Посреди лежу я, по бокам Боря и Шура. Мне прохладно и очень хорошо", - вспоминала Ольга Фрейденберг. На это лето вся их семья по делам отца отправлялась в Париж.
Следом, оставив жену и детей на близкой к городу даче, поехал на месяц, с 4 июня по 1 июля, и Леонид Пастернак. По пути он остановился в Вене навестить кузена Карла его семью.
Еще в марте Розалия Исидоровна играла трио Рубинштейна с Гржимали и Альтшулером на концерте в пользу студентов училища живописи. Хвалебная рецензия Н. Кашкина, критика, известного своей требовательностью, содержала уверенность в том, что ее прерванная ранее артистическая деятельность теперь будет продолжена.
Осенью концерты возобновились. 2 октября 1895 года "Московские ведомости" объявили, что в фортепианной партии квинтета Шумана "выступит молодая очень талантливая пианистка г-жа Розалия Исидоровна Пастернак (супруга известного живописца)". Концерт на этот раз хвалили и Н. Кашкин ("Русские ведомости" от 14 октября 1895) и Арс. Корещенко ("Московские ведомости" того же числа). Наконец, 19 ноября она играла в Колонном зале Вагнера в Листовском переложении для фортепиано. Концерт был со многими номерами и участниками. Ей надо было открывать второе отделение. В антракте из дому сообщили, что Боря и Шура заболели и в сильном жару. Закончив свое выступление и не дожидаясь конца концерта, она поехала домой. Молясь о выздоровлении детей, она дала зарок не выходить более на сцену. Вскоре дети поправились. Следующие десять лет она не концертировала. Так мне рассказывали в детстве. Возможно, что драматическая окраска была сгущена применительно к детскому пониманию.
Такая трактовка этого события позволяет понять, почему в воспоминаниях Леонида Пастернака и детей сквозят боль и вина, стоит им коснуться артистической судьбы Розалии Исидоровны. Были все основания считать, что объемом и глубиной дарования она превосходила многих. В рамках романтического понимания жизни казалось, что этим все и должно было определиться. Между тем, выйдя замуж и строя по-своему жизнь семьи, она сделала иной выбор. Подчиняясь, семейные считали себя виновниками неокупаемой жертвы.
"Человек добрейшей души, все свои силы и весь свой темперамент отдала она тому, чтобы сложный и противоречивый механизм семьи и профессии художника шел полным ходом, без толчков и ухабов, нигде ни разу не сходя с рельсов; она создавала отцу возможность никогда самому не участвовать в движении этого механизма, - пишет Александр Пастернак. - ...И - когда все было ею уже сделано, когда всему было дано направление и механизму дан надлежащий ход, когда мог быть разрешен ей отдых - тогда она внезапно превращалась из машиниста в совсем иную маму, маму звуков, чудесную пианистку...
Вот тогда я начинал понимать, для чего, собственно, человек живет. Вот так, в указанной двойственности ее сути - мы понимали смысл ее жизни. Двойственность, естественно повторяемая, приобретала в наших умах такую же действенность, как деятельность отца... Установив такой путь своей жизни, она отдалась ему всей своей артистической душой. И с инстинктом лучшего выполнения, с каким пчела... лепит идеально-геометрическую форму ячеек сотов, лепила мать нужную форму семьи и своего дома - и своей музыки. А мы, не зная фактически ничего о музыке, свыкались в эти годы с сутью музыки"12.
Решение, продиктованное любовью, свято без обоснований. Верность выбранного ею пути допускает к тому же и логический комментарий. Она отказалась не от призвания, а лишь от его внешней, сулящей славу стороны. В юности она почувствовала, что, с полным правом рассчитывая на успех и победу в соревновании, она на каждом казовом шагу должна выдерживать борьбу с теми чертами своего собственного дарования, которые ей этот успех обеспечивали. Сколько раз ее триумфы срывались из-за несчастного стечения обстоятельств! Судьба ей послала любимого мужа и тем избавила от каторжной необходимости делать карьеру. От всего остального, что составляет жизнь музыканта, она никогда не отказывалась, даже от заработка, постоянно давая уроки и занимаясь с вокалистами. Играла регулярно по нескольку часов в день, разучивала новые вещи, раза два в неделю читала со знакомыми в четыре руки симфонические партитуры. Стоило собраться гостям или ей самой в гостях услышать просьбу - садилась за рояль, и слушатели поражались тому, насколько широк ее репертуар и великолепна профессиональная форма. В те лишенные звукозаписи времена бессмертием лучших исполнителей была лишь благодарная память слушателей. Она непроизвольно достигла и этого.
Однако в годы Бориного детства все было еще далеко от ретроспективной ясности. Она была трепетно чувствительна. Панически боялась грозы, с приближением которой пряталась в темную комнату или укрывалась с головой чем-либо, поглощающим свет и звук. Когда спрашивали, чего она боится, отвечала, что боится смерти. Казалось, что ее поражает непрочность красоты и жизни и в любом нарушении ритма она видит ощутимую возможность конца. Ее любовь была самоотверженно жертвенна и взывала к ответной преданности и героизму.
Борис был похож на мать, осознал это значительно позже, уже в зрелости, и неоднократно повторял.
"Дорогая мама! - писал он 28 августа 1928 года. - Сейчас я шутки ради надел очки, и вышло, что я так похож на тебя, что Женя даже просила не снимать их, чтобы подольше тебя видеть..."
Еще глубже было их сходство в том, что следует назвать жизнью сердца - лирическим началом. Он отличался от нее тем, что был много сильнее характером и физически, сердце у него долго оставалось здоровым, а трепетность он умел побеждать разумом, стремлением во всем логически разобраться, как он позже говорил - "с достаточностью". Впрочем, этому пришлось учиться еще много лет.
В ту зиму мать начала учить Борю грамоте. Уехавший в Петербург Леонид Осипович получил от него письмо, вероятно, печатными буквами.
"Впервые читал "письмо сына" - этого описать невозможно!!!" - писал он 7 февраля 1896 года.
Еще раньше неуклонно были преподаны начала обиходной самостоятельности и демократизма: оправлять постель и убирать за собою со скрупулезной аккуратностью, несмотря на то, что в доме жили няня и прислуга, совмещавшая функции кухарки и горничной. Это было привито так рано, что стало необходимым и радостным, наряду с ежедневным, с ног до головы, мытьем комнатной, как тогда говорили, водой.
Отцовы бумаги и книги мать убирала сама. Борис рано начал помогать ей, просматривая вещь за вещью и спрашивая, что куда класть и ставить. Это было предметом детской гордости.
Старший сын, - как много в этом было обязывающего, толкающего к героическим мечтам и романтическому соблазну. Казалось, и в жизни все может подчиниться законам воображения. Стоит до боли перетянуть себе талию, и станешь девочкой. И если кто-то сказал, что ты ни на кого не похож и цыганенок какой-то, - то, значит, ты подкидыш и родители только делают вид, что ты им родной. В это можно было долго играть с самоистребительным упоением, доводящим до слез и мысли о самоубийстве. "Как в детстве, когда наплачешься до отупения, и от усталости вдруг захочется есть и спать", - говорил он впоследствии. Мечты и страхи привлекали внимание родителей, разрешались, сменялись новыми.
Радость доставляло чередование времен года и соответствующих им событий. Весной на Пасху таким событием были Передвижные выставки в залах училища. Боря и Шура смотрели, как на весеннем солнце у стен сарая распаковывают ящики и мимо окна детской по очереди проносят картины в тяжелых золотых рамах. Отсюда в ближайшие годы возникла у них игра в выставки картин.
"Коноводом и "теоретиком", - вспоминал брат, - конечно, был Борис. Но понимание и гутирование смысла игры у нас обоих было одинаковым. Мы оба, каждый на свой риск и страх рисовали предварительно разные картинки карандашом или цветными карандашами (даже акварелью). Не сговариваясь заранее ни о сюжетах, ни о манере исполнения, мы добивались наибольшего разнообразия. Мы крайне серьезно относились ко всей процедуре. Темы и мотивы были навязаны репертуаром передвижничества, совсем не из юмористических соображений, хотя в воздухе нашей квартиры и пахло достаточно явно идеями новаторства, но просто по той причине, что мы такие мотивы и темы видели и знали по выставкам. Вот на один из таких наших рисунков я и наткнулся среди бумаг отца, относящихся к 96-98 годам прошлого века. На вырванной из тетради страничке, цветными карандашами, я изобразил тарелку с арбузными корками; "картина" была подписана "Мясоедов"... а названа "Как вкусны были арбузы". На обороте был проставлен номер. Все - как полагается, и именно так, как мы часто видели. На обороте, кроме того, уже рукой отца записано: "Рисунок Шуры, 1897".
Нарисовав достаточное количество "картин", мы составляли каталог и развешивали картины по стенам нашей детской. Затем на "вернисаж"... приглашались все обитатели квартиры и гости, случайно присутствовавшие в данный момент...
Родители к игре не прикасались. Их даже изгоняли из детской, чтобы они "не мешали"13.
Весной 1896 года с Передвижной выставкой в Москву прибыли две работы Леонида Пастернака "Аннушка" и "Студенты". Вторую очень хвалили Репин и Н. Кузнецов, тем не менее приняли ее неохотно, для показа только в Петербурге и Москве. Через год под названием "Перед экзаменом" она получила золотую медаль на Международной выставке в Мюнхене, а в 1900 году с Парижской всемирной выставки была куплена в Люксембургский музей.
Детские и взрослые простудные болезни к концу зимы учащались, и, лишь только в училище кончались экзамены по живописи, в мае Пастернаки уезжали на юг. Поезд, Одесса, выезд на приморскую дачу были чем-то обязательным и легким. Борис несколько дичился южной экспансивности многочисленных родственников. Его двоюродная сестра Ольга Фрейденберг вспоминала:
"Летом я всегда у дяди Ленчика на даче. Море. В комнатах пахнет чужим. По вечерам абажур. Тысячи мошек кружатся вокруг света. Кушают чужое, не так, как у нас: гречневую кашу, например. Боря очень нежный, но я его не люблю. Тетя всегда шепчется с дядей и мамой, и есть слух, что мне придется выйти за него замуж. Это меня возмущает. Я не хочу за него, я хочу за чужого! Но Боря любит и прощает. Я гуляю с меньшим кузеном, Шуркой, и тот, затащив меня в кусты, колотит, а выручает всегда Боря; однако я предпочитаю Шурку.
Мы играем в саду. Запах гелиотропа и лилий, пахучий, на всю жизнь безвозвратный. Там кусты, и в них копошимся мы, дети; это лианы, это дремучие леса, это стены зарослей и листвы... Как непроходимы чащи кустов! Сколько близости с травой и цветами!
Там - первый театр. Я сочиняю патетические трагедии, а Шурка, ленивый и апатичный, нами избиваем. Мы играем, и Боря и я - одно. Мы безусловно понимаем друг друга".
Летом 1930 года Борис Пастернак, глядя, как "глупые ночные бабочки в мохнатых штанах... безбожно вьются вокруг лампы, с разлета кидаются в чернильницу или садятся на перо и на ручку, - писал Ольге Фрейденберг. - Свежая ночь после душного дня, далеко стороной где-то проходящая гроза, керосиновая лампа на большой (и действительно посреди этого черного воздуха кругом кажущейся неизмеримой террасе, главное же эти мошки и мотыльки, - сколько это все должно было бы напомнить! Но революция или возраст, - а прошлое работает слабо, субъективный лабиринт не отклоняет простых и прямых ощущений, и мне жалко только их, а не себя, как это бывало раньше. Жалко того, что раскаленное стекло не охлаждает их пыла, а не того, что все это однажды было на Большом Фонтане, и море было впереди, чуть вправо, где теперь, за рекой, обдаваемый зарницами лес"14.
Речь идет о даче "Ольгино" на Среднем фонтане, а несколько позже была дача Вучина на Большом. Море было под обрывистым берегом, и его присутствие ощущалось все время. В эти годы Борис научился свободно плавать.
В августе всех уже тянуло домой. День отъезда был известен заранее, чтобы отцу успеть к началу занятий, торжественно отмечаемому в актовом зале училища. Именно этот ожидаемый с нетерпением обратный переезд, который он впервые проделал осенью 1891 года, когда отец держал его на руках у вагонного окна и что-то ему под шум колес рассказывал, - впоследствии стал в стихах и прозе Пастернака образом движения, стремительно преодолевающего пространство, и нетерпеливого приближения к цели. В 1927 году через "сорок без малого лет" он вспоминал свое первое возвращение в город в стихотворении "Пространство":
Во вторник молебен и акт. Но только ль о том их тревога? Не ради того и не так По шпалам проводят дорогу. Зачем же водой и огнем С откоса хлеща переезды, Упорное, ночью и днем Несется на север железо? Там город, - и где перечесть Московского съезда соблазны... |
Двухсуточный урок наблюдения из окна курьерского поезда без перерыва повторялся одиннадцать лет. Москва предупреждала заранее переездом через Оку под Серпуховом, частыми досчатыми дачными платформами после Подольска, странными очертаниями недостроенных дворцов Царицына над прудами справа и вслед за тем - красной вертикалью церкви села Коломенского слева над излучиной реки. Ожидание завершалось золотым сиянием огромного купола храма Христа Спасителя и Кремлевских соборов.
Вокзал, носильщики, гром колес по булыжнику. А утром звон колоколов всех сорока сороков московских церквей, по-осеннему пожелтелый сад, переулок и предвкушение чего-то пугающе нового и неизвестного.
Образование, которое в послепетровской России практически уравнивало в правах с дворянами, к концу века стало восприниматься как нечто самодовлеющее, определяющее. Образованная публика была источником и выразителем общественного мнения и, при сравнительной немногочисленности, осознавалась как общество в целом. Этот круг был шире, чем интеллигенция и, тем более, чем "свет" первой половины XIX века. Здесь гордились демократизмом и, в рамках приличий, допускали и любили живописные индивидуальные отклонения. Признание "талантом" или "самородком" было пропуском и источником кредита. Причисление к гениям граничило с обожествлением. Богачи и предприниматели платили за общественную благосклонность широкой благотворительностью. Строились музеи, открывались театры, процветали объединения, клубы и общества.
Музыкальные вечера у Пастернаков и в семьях их круга были часты и привычны. С легкой руки Поленовых вошли в практику открытые рисовальные вечера, постоянными участниками, или, по-тогдашнему, "записными охотниками", на которых были Серов и Пастернак.
С зимы 1897-1898 года, по воспоминаниям Леонида Пастернака, "эти вечера устраивались С. Н. Голицыной, супругой московского городского головы, в их особняке на Большой Никитской. Сама хозяйка тоже рисовала и, как дилетантка, очень недурно. Простота, отсутствие всякой чопорности содействовали тому, что как приглашенные художники, работавшие и не работавшие, так и гости хозяйки, - все чувствовали себя хорошо и непринужденно. В больших комнатах, примыкавших к той огромной, в которой позировали и рисовали, всегда был сервирован чай, бутерброды, фрукты, и всякий желавший (без слуг) сам себе брал что хотел.
Позировали нам очень интересные в смысле портретных задач, нередко красивейшие женщины высшего аристократического Московского и Петербургского общества, иногда в исторических древнерусских костюмах. Большей частью это были родственницы хозяйки или близко знакомые домами...
Интерес к этим рисовальным вечерам достиг самых "высоких сфер". Как-то, случайно оторвавшись на мгновение от рисунка, я инстинктивно обернулся и вдали через анфиладу комнат увидал в столовой всем знакомую, худую в генеральском сюртуке фигуру великого князя Сергея Александровича, московского генерал-губернатора и попечителя училища живописи, беседующего с хозяйкой дома. Между прочим, Владимир Голицын очень свободно держал себя с ним; хотя он и был хозяином дома, не провожал его, когда Сергей Александрович ушел в другую комнату...
Я помню, кого мы рисовали... Это была одна из самых интересных женщин аристократического круга, просто, изящно одетая, и только крупных жемчугов ожерелье служило ей украшеньем. Вся седая, что очень к ней шло, с молодым, здоровым и прекрасным цветом лица, - она была настоящей маркизой XVIII века, сошедшей со старинного портрета. При дворе ее называли "Сиянием", как нам потом сказала хозяйка дома, - до того она была очаровательна. Это была княгиня Юсупова, графиня Сумарокова-Эльстон, мать Феликса, который впоследствии так прославился.
Вдруг я услыхал приближавшийся звон шпор и властные шаги, которые умолкли за моей спиной. Я продолжал работать не оборачиваясь. Стоявший за мной генерал так долго не отходил от меня, что становилось жутко. Видимо, он сверял сходство моего рисунка - портрета с натурой. Только когда окончился сеанс, мы поздоровались...
Когда мы вышли на улицу, Серов с его обычным едким юмором обратился ко мне: "Ну и вечер же!.. Прямо пять рублей за вход можно было бы дать!"15
На весенней периодической выставке 1898 года рисунки Пастернака с княгини Юсуповой (сверил-таки сходство, стоя за спиной), дочери хозяина дома княгини Веры Голицыной и фрейлины Е. П. Ермоловой были куплены великим князем Сергеем Александровичем. Его подчеркнуто военная осанка, словно аршин проглотил, привлекала внимание и запоминалась. Серов и Пастернак рисовали характерные шаржи. Сохранившийся набросок, вероятно сделанный Леонидом Пастернаком на какой-то церемонии в училище, датирован мартом 1900 года.
Борю водили на симфонические утренники в Колонный зал и консерваторию, он сопровождал мать в музеи, магазины, к знакомым. Артистический мир уходящего века зримо присутствовал в квартире Софьи Григорьевны Рубинштейн и оживал в ее разговорах с навещавшей ее Розалией Исидоровной.
Пастернаки были близки домами с Серовыми, дети их были сверстниками. Жили они в Мучном городке, как назывались по старой памяти дома и подворья, выходившие на три переулка: два Знаменских и Антипьевский. Пастернак вспоминал огромный сад:
"В этом саду стоял дом, где жили Серовы. Мальчиком я часто туда ездил, мы всегда бывали у Серовых на елке, а они у нас. Я очень любил Рождество и елку, и до сих пор осталось ощущение чего-то сказочного, праздничного. И я хорошо помню, как вырубали этот сад, корчевали деревья, потом рыли котлован. Мне было очень жаль этот сад", - записала с его слов Зоя Масленникова в 1958 году.
Расчистка территории и подготовка к строительству музея начались с 1898 года. В близкое время на Мясницкой стали вырубать сад училища, тоже в строительных целях.
В письмах О. Ф. Серовой упоминаются эти детские елки. О том, как братья Пастернаки возили своих младших сестер на елки к Серовым, вспоминает Вера Александровна Угримова. Елки устраивались с выдумкой, переодеваниями, шарадами и массой увеселений и игр, на которые Серовы были мастера. Елки и Рождество стали впоследствии излюбленной темой творчества Пастернака, символом детства. Вероятно, на описании елки у Свентицких в романе "Доктор Живаго" сказались впечатления елок у Серовых.
Борю начали готовить в Мужское училище при церкви Петра и Павла (Peter-Paul Schuhle), которое состояло из начальной школы и гимназии. Все предметы там проходили по-немецки. Оно пользовалось большой известностью, было недалеко, в Петроверигском переулке, туда ходили сыновья Карла Пастернака.
Но, заглядывая вперед, родители решили вскоре, что Борису не обойтись без университетского диплома. На поступление в Московский университет давала право только золотая медаль в казенной гимназии. Одной из лучших в то время считалась Пятая классическая гимназия. Для поступления в нее, кроме немецкого, требовался французский язык, грамотность в русском и знание арифметики. Красота почерка тоже принималась во внимание.
Поступали туда, когда исполнялось 10 лет. До этого учили дома.
Первой своей учительницей, которая давала ему уроки зимой 1897-1898 года, Пастернак называет Екатерину Ивановну Боратынскую. Трудно указать олицетворение русской интеллигенции, равное ей по чистоте и подлинности. Племянница К. А. Тимирязева, жена московского вице-губернатора, она в то время жила в маленьком, до потолка набитом книгами номере меблированных комнат. Сотрудничала в издательстве "Посредник", писала для юношества, переводила. Хотя часто хворала, была для всех и во всем помощницей, дружила с Н. А. Касаткиным, часто бывала у Толстых в Москве и Ясной Поляне. Детям казалась "старушкой", хоть ей тогда еще не исполнилось сорока лет.
Яркие, никакого отношения к типичности не имевшие люди, бывшие исключениями из правил, запоминались, становились приметами времени. Помимо посвященных ей слов в очерке "Люди и положения" Пастернак во многих письменных обмолвках подразумевает Екатерину Ивановну, стоит ему натолкнуться на такое же сочетание имени и отчества или похожий облик.
Младший брат Шура восхищался старшим и во всем за ним тянулся. По его воспоминаниям, Боря "всегда был в центре внимания, да и по праву: он был и темпераментен, и общителен, и на три года старше, и более развит, а главное, был веселым и остроумным". Их близость напрашивалась на то, чтобы перейти в своевольное покровительство, желание повоспитывать, приучить к решительности и бесстрашию.
Опасность благих намерений не замедлила сказаться:
"Боре, в это время занимавшемуся французским языком у некоей славной старушки, Екатерины Ивановны Боратынской, читали и переводили "Историю Синей Бороды". Конечно, сказку слышал и я. На нас обоих реальные подробности этой истории подействовали весьма сильно, в особенности на меня. Рисовалась фигура какого-то волшебника, у которого была ультрамариновая, иссиня-синяя борода, а сам он был черен как вороная лошадь. Все это было страшно до тошноты.
Тут брату пришла в голову идея, которая была бы безобидной, если бы не случайности, которые всегда могут вызвать последствия совершенно непредвиденные и, во всяком случае, не желаемые.
Под вечер, когда никого в доме не оставалось, он увлек меня в уже темневшую комнату, говоря, что вот сейчас он вызовет Синюю Бороду, что Борода придет за мной и тому подобное.
Он говорил достаточно для меня убедительно. Мне становилось все более страшно, и этот непреодолимый страх свидеться с чудовищем наяву так меня осилил, что я впал в истерику и зашелся криком. Брат, ничего такого не ожидавший, растерялся и выбежал из комнаты, где стало к тому времени совсем темно. Он, вероятно, думал, что, оставшись один, я очухаюсь и успокоюсь. Не тут-то было! В темноте, со страху я ошибся дверью и стал колотить не в ту, из которой, громко хлопнув ею, выбежал брат, а в другую, запертую на ключ. От ужаса я потерял сознание и не помню, когда и как пришел в себя. С тех пор я стал непроизвольно бояться темноты. Няня проговаривалась, что я "порченый". Мы с братом никогда об этом случае не разговаривали".
Отзвуки этого события, болезненно и серьезно пережитого не только его жертвой, но и виновником, встречаются в стихах ("Стихи мои, бегом, бегом...", 1932), прозе и неоконченной пьесе "Слепая красавица". Важнее, пожалуй, нравственные следствия. Пастернак всегда старательно воздерживался от непрошеного вмешательства в чью-либо жизнь и судьбу, от советов и воспитательных поползновений. В полной мере это, конечно, пришло потом, жизнь повторяла свои уроки, и с тех пор он стал обращать внимание именно на эти напоминания.
Летом 1898 года Леонид Пастернак снова уехал один на европейские выставки в Вену, Мюнхен и Париж. Жена с детьми жили под Одессой на даче. Проводив мужа на вокзал 25 мая, Розалия Исидоровна писала:
"Папа <Исидор Кауфман> сидит по одну сторону с Шурой и изучают арифметику -, + и пр., а по другую сторону Борюша занят списыванием; я лопаюсь со смеху, слыша, как Шура все забывает слово равняется, и вместо этого выдумал слово "визначает"! Это мне ужасно напоминает няню, совсем ее речь, прямо умора".
Боря приписал каллиграфической прописью:
"Милый и дорогой папа! Кланяйся тете и дяде и детям, завтра напишу всем.
Шура - большими печатными буквами:
"Дорогой папуничка я был хорош любящий тебя Шура, поклон родным".
На рисунках тех лет братья, вместе или порознь, неизменно что-то читают, пишут или рисуют. В Москве заниматься с ними пригласили гувернантку, или по-немецки - фрейлейн.
4 октября 1898 года под вечер к Леониду Пастернаку зашла Татьяна Львовна Толстая и "сообщила, что Лев Николаевич написал новую повесть и просит его приехать в Ясную Поляну, чтобы ознакомиться с ее содержанием, и спросить, не возьмется ли он ее иллюстрировать"16.
6-го октября Софья Андреевна записала в своем дневнике:
"Приехал художник Пастернак; его вызвал Л. Н. для иллюстраций к "Воскресенью", которые хочет сделать для французского Illustration, кажется. Живой, умный и образованный человек - этот Пастернак"17.
Рано утром лошади были высланы на станцию, Лев Николаевич ждал на застекленном крыльце дома, стоял у стола в столовой, пока художник завтракал. Леонид Пастернак записал:
"Я почувствовал, что он торопит меня, чтобы поскорее услышать мое мнение. "Пойдемте, я дам Вам рукопись. Начните читать. Я думаю, что Вам понравится". Я привык к тому, что Толстой обыкновенно очень неодобрительно отзывался о своих художественных произведениях. Поэтому я был потрясен и неожиданностью его слов, и за душу хватающей серьезностью интонации, когда - после небольшой паузы - он произнес: "Пожалуй, это лучшее из всего, что я когда-либо написал"18. "...Сейчас узнал, что Михаил Львович едет в Москву, - писал он жене. - Спешу передать тебе, что я, слава Богу, здоров, хорошо себя чувствую и занят чтением рукописи. Если бы я только знал, что ты поделываешь, как детки - я бы не испытывал тоски. Но я надеюсь на Бога, и что все благополучны.
Как много я перечувствовал, читая рукопись и беседуя со Львом Николаевичем. Повесть - Льва Николаевича, вот все, что могу сказать тебе.
Завтра, послезавтра, может быть, выеду и дам телеграмму. Здесь выпал снег и холодновато. Всего два дня я из дому, а мне кажется - месяц уже.
Целую тебя крепко, целую моих дорогих Борюшу и Шурочку, целую Карла и кузину. Поклон фрейлейн.
Поработав неделю в Москве, Пастернак повез Толстому эскизы портретов Катюши и Нехлюдова - пластическую основу будущих иллюстраций. 19 ноября он вернулся. Софья Андреевна была уже в Москве, - в дневнике она записала:
"Утром Пастернак привез из Ясной хорошие вести и доброе письмо от Л. Н."19.
С переездом в Хамовники Толстой стал получать от художника рисунок за рисунком и сам просматривал, насколько они соответствуют его тексту. В записках Леонида Пастернака работе по иллюстрированию "Воскресения" и связанным с этим разговорам с автором отведены самые значительные страницы.
В очерке "Люди и положения" Бориса Пастернака читаем: "Роман по мере окончательной отделки глава за главой печатался в журнале "Нива", у петербургского издателя Маркса. Работа была лихорадочная. Я помню отцову спешку. Номера журнала выходили регулярно, без опоздания. Надо было поспеть к сроку каждого". И далее:
"Рисунки ввиду спешности отправляли с оказией. К делу привлечена была кондукторская бригада курьерских поездов Николаевской железной дороги. Детское воображение поражал вид кондуктора в форменной железнодорожной шинели, стоявшего в ожидании на пороге кухни, как на перроне у вагонной дверцы отправляемого поезда.
На плите варился столярный клей. Рисунки второпях протирали, сушили фиксативом, наклеивали на картон, заворачивали, завязывали. Готовые пакеты запечатывали сургучом и сдавали кондуктору".
Журнальное воспроизведение рисунков приводило художника в ужас. Ретушеры подрисовывали зрачок глаза, по привычке огрубляли графику. Толстой утешал, говоря, что будут еще прекрасные издания отдельной книгой и оригиналы все смогут увидеть на выставках:
"...помните, Леонид Осипович, что все на свете пройдет: и царства и троны пройдут; и миллионные капиталы пройдут; и кости, не только наши, но и правнуков наших давно сгниют в земле, но если есть в наших произведениях хоть крупица художественная, она одна останется жить вечно!"
Оригиналы всех 33 иллюстраций были выставлены в русском павильоне Всемирной выставки 1890 года в Париже и были отмечены медалью. Автор ездил на выставку и был свидетелем этого успеха. Издания с прекрасным воспроизведением рисунков вышли в Англии, России и многих других странах. Любой разговор о Леониде Пастернаке начинается с упоминания замечательных иллюстраций к "Воскресенью". Да и при первом печатании в "Ниве" клише были заменены и грубые искажения устранены. Издание началось в марте (N 11) и продолжалось весь год.
Из Одессы 16 ноября 1898 года пришло горестное известие. На 85-м году жизни скончался Иосиф Акивович Пастернак - "мой незабвенный отец и дедушка ваш", - как записал Леонид Осипович на память детям. К родителям ближе был его старший брат Александр, ставший их наследником.
Летом, как кончились занятия в училище, поехали в Одессу. На даче жила с ними овдовевшая бабушка Лия.
Леонид Осипович эскизно писал ее, не затрудняя позированием, фотографировал вместе с Борей, Шурой и детьми Фрейденбергов - Сашей и Женей. Ей не суждено было надолго пережить мужа. 12 декабря следующего, 1900 года она скончалась.
...
|