|
Жизнь и деятельность человека в большой степени - воплощенная память. Практически это испытывают все. Для Бориса Пастернака это было образом мысли и повседневной работы, законом, который он неоднократно формулировал, считая историю "второй вселенной, воздвигаемой человеком в ответ на явление смерти с помощью явлений времени и памяти".
Время живых воспоминаний во многом не хронологическое. Из его счета выпадают первые годы, которые нельзя восстановить по чужим рассказам, не нарушив верность пережитому. У Пастернака в биографическое время не вошел год в доме Веденеева у Триумфальных ворот, пыльное городское лето, первая дальняя поездка, встреча с железной дорогой, югом России, морем. В своих воспоминаниях он часто ошибается на год-два. И тем не менее гудки паровозов с Брестской, Тверские-Ямские, душное лето в городе, стремительное движение по рельсам, шум прибоя и близость моря в будущем станут излюбленными образами его работ. Видимо, не все, что человек помнит, он может вспомнить как событие.
Недаром местом детства и юности своей героини Ларисы Гишар сделал Пастернак в "Докторе Живаго" именно эти места.
О жизни в доме Лыжина Борис Пастернак не вспоминал в течение тридцати лет. Память пробудилась внезапно. Вернувшись осенью 1924 года с женой и сыном из Ленинграда, он оказался без денег, под угрозой выселения из двух последних комнат родительской квартиры на Волхонке, с чувством необходимости поступиться интересами художественного призвания и поступить на службу. Он шел в надежде достать хоть что-нибудь ко дню рождения сына, думал о производительной и успешной судьбе своего отца, сравнивал и сопоставлял.
"Вчера, накануне Женина рожденья (ему сегодня исполнился год), - писал он отцу 23 сентября 1924 года, - я отправился к агенту Общества драматических писателей за "поспектакльными" за неделю. Я должен был утром получить в Гос. издательстве за второе издание "Сестры" и не получил. У меня не было ни гроша в кармане, и на эти авторские с театра я возлагал все свои надежды. Мне казалось злым предзнаменованьем встретить Женин день порожняком. Представитель общества живет в Каретном ряду, в Спасском переулке, принимает по вечерам. Мне сказали, что он на заседании и будет через час. Положенье было таково, что мне надо было его повидать во что бы то ни стало. Я решил дождаться его и в ожидании вышел на улицу побродить кругом, пока вернется.
Я пересек Садовую и скоро очутился против бывшей Духовной семинарии, в Оружейном переулке. Я знаю по вашим упоминаньям, что я не то там родился, не то где-то там поблизости. Я бродил и бродил там и ничто моим воспоминаньям не говорило, пока я не пошел по продолженью Оружейного, по Божедомскому переулку. Тут недалеко от скрещенья Божедомского с Волконским переулком я все увидел и узнал. Я увидел забор и большое одинокое дерево над ним (из Семинарского сада), и боковую часть сада, и кривизну заворачивающего влево по кругу переулка, и увидел их такими, какими их видел всегда в смутном своем воспоминаньи. Замечательно, что ведь с тех пор я ни разу за 34 (или 32) года, живя в Москве, туда не попадал. Я ходил и ходил по переулку. Толчок к сближеньям был дан сам собой. Я их не производил. Я вернулся к воротам Семинарии (там теперь 3-й дом Советов и без пропуска не впускают, мне хотелось по саду пройти, там я бы нашел по драгоценности настоящие Микены). Я стоял против неважного дома, в котором с несомненностью жили мы, где ты начинал свою карьеру в одной из квартир вроде тех, что теперь нам предлагали и мы не берем, или еще похуже, и откуда ты повел свой корабль через Мясницкую, Волхонку, за границу, семью, жизнь в шести душах и за них и так далее и так далее.
Мне был год тогда, и отцом годовалого сына стоял я там, зажигались огни в Каретном, на Угольной площади, на Тверских-Ямских, в Оружейном, в Лиховом переулке, и я думал о том, как теперь эти четверо душ сидят на Волхонках и за границей, пока те и другие их держат, и ползут назад, в Оружейный, всякий раз, как добытые, достигнутые тобой позиции перестают их держать. И меня в этих сужденьях и чувствах подкрепляли мелочь за мелочью обстоятельства кончавшегося дня.
У агента денег не оказалось..."
В сентябре 1892 года журнал "Север" объявил конкурс на участие в альбоме акварельных иллюстраций к "Войне и миру". Леонид Пастернак сообщил о согласии в нем участвовать, стал изучать костюмы и нравы эпохи в библиотеке Румянцевского музея, эскизировать.
Он оформлял театральный по преимуществу журнал "Артист", бывал в театрах, присматривался к закулисной жизни, стал писать картину "Дебютантка". Волнующаяся молодая актриса в белом платье готова шагнуть на сцену из-за кулис. Помощник режиссера, склонившись, следит по тексту и подает знак к выходу. Жаркий свет софита сбоку и снизу вызывает краску на бледном лице дебютантки. Работа была к февралю отправлена в Петербург, художник остался дома - жена была на сносях. В этот раз картину приняли.
Второй сын Шура (Александр) родился 13 февраля 1893 года. Теперь все было проще и подготовленней, чем с первенцем. Розалия Исидоровна кормила его сама. Няня Акулина Гавриловна Михалина появилась в доме заранее, вероятно с осени, и, поначалу пестуя Борю, успела уже стать любимым и заметным членом семьи.
Передвижную выставку привезли в Москву. Работы были развешаны в залах Училища живописи, ваяния и зодчества. В конце марта, перед открытием, экспозицию осматривали художники и приглашенные. Приехал Лев Николаевич Толстой.
Он начал тогда писать "Что такое искусство", ездил на выставки, разговаривал с художниками, входил в детали. Около "Дебютантки" Толстой остановился и, когда Савицкий назвал автора, заметил: "Как же, как же, мне знакомо это имя, я слежу за его талантом". Ошалевшего от радости художника представили. Он нашелся сказать, что делает акварели к "Войне и миру" и мечтает об авторских разъяснениях. Толстой попросил прийти к нему в следующую пятницу.
Рисунки вызвали восторг. Стали собираться гости. Художник разговаривал с Татьяной и Марией Львовной, часто к ним подходил Толстой, знакомил с гостями, обменивался замечаниями. При прощании просили приходить снова, а летом непременно приехать в Ясную Поляну.
В один из ближайших вечеров Пастернак пришел в Хамовники с женой, и Толстой пугающе долго в них вглядывался, проверяя поверье, что любящие супруги становятся похожи друг на друга. Тогда он этого не нашел. Это пришло позднее.
У Толстого гостил Н. Н. Ге. Еще в 1889 году у Поленовых он смутил Пастернака, нежданно определив, что видит в нем своего последователя. Теперь он проявил горячее участие, захотел смотреть работы.
"Когда он пришел к нам, он очаровал всех у нас дома, до няни включительно", - записал Леонид Пастернак много лет спустя. - "Я все хочу у вас высмотреть, всякую малейшую вашу вещь, чтобы вас узнать", - говорил он, во все глаза осматривая сверху до низу стены всех комнат. Во время обеда вошел наш четырехлетний сынишка Борис. По-видимому о чем-то думая, широко раскрытыми недоумевающими глазами глядя на Николая Николаевича, он молча прямо пошел к нему на колени, тогда как он обычно дичился новых незнакомых людей. Николай Николаевич затем держал Борю на коленях во все время обеда, а Боря, очевидно сразу полюбивший "дедушку", не спускал с него глаз. "Вот видите, как мы с Борей уже и подружились", - говорил Ге"5.
Они во что-то играли. Душевное обаяние и любовь, которой был полон добрейший Николай Николаевич, так надолго и накрепко запомнились мальчику, что потом и неоднократно он упоминал свою дружбу с ним как событие многолетнее и относил ее к тому времени, когда художника уже не было в живых.
"Я знал Ге, когда был мальчиком. Он даже иногда говорил, что у него есть только два настоящих друга: Лев Николаевич Толстой и я. Мне тогда было пять лет", - рассказывал Пастернак, Александру Гладкову 15 февраля 1942 года6.
16 июня 1893 года Леонид Пастернак ездил в Ясную Поляну. Толстой тем летом с увлечением косил, мучительно писал рассказ "Кто прав?", рукопись которого читал Пастернаку. Тот рисовал за чтением и косьбой, изучал, но не решался попросить специально попозировать. В остальное время делал акварельные наброски интерьеров Яснополянского дома. Вернувшись в Москву, сразу выехал в Одессу. Конец лета прожили на даче.
Розалия Исидоровна готовила программу с профессорами Московской консерватории скрипачом И. В. Гржимали и виолончелистом А. А. Брандуковым. 10 декабря 1893 года они играли знаменитое траурное a-moll-ное трио Чайковского в Колонном зале, на вечере памяти автора, скончавшегося две недели назад. О концерте много писали в газетах.
1 января Татьяна Львовна Толстая затеяла святочный вечер. Четверо ряженых изображали: Льва Толстого (Лопатин), Антона Рубинштейна (Маклаков), профессора Захарьина (Цингер) и кто-то неизвестный - Репина. Участники маскарада приехали к Пастернаку в Оружейный переулок с костюмером-парикмахером и всеми аксессуарами для грима. Гримировал Леонид Осипович. Потом они уехали в Хамовники.
Затея удалась. Толстой пожимал руку своему двойнику, смеялись, танцевали. Об удачном празднике говорится в воспоминаниях зрителей и участников.
Пастернак приготовил на Передвижную выставку три небольших холста: "За чтением рукописи", на котором написал читающего при свече Толстого и слушающего Ге; "Чижик-пыжик", где Левитан левой рукой наигрывает песенку на рояле, придерживая правой Борю, в вязаном платьице сидящего у него на коленях; третьей работой был сделанный с юмором "Любитель искусства", натурой послужил кузен Карл. Там же ему хотелось выставить и акварели к "Войне и миру", тем более что альбом уже вышел и репродукции понравились, несмотря на плохое качество печати.
Николай Ге привез в Москву "Распятие" и выставил в мастерской у Константина Коровина на Долгоруковской. Зрители шли непрерывным потоком. Пастернак помогал в устройстве просмотра и дежурил на нем. 12 февраля 1894 года приехал Толстой, смотрел, восторгался, растроганно плакал.
26 февраля, вслед за отправленными уже работами, Ге, Касаткин, Левитан и Пастернак выехали в Петербург. Лев Николаевич провожал на вокзале, разговаривали, стоя на платформе до отхода поезда.
Холсты приняли, а акварели нет, как уже известные; в члены "Товарищества" и в этот год не выбрали. Пастернак жене в письме рассказывал, как, пришедши вечером в номер меблированных комнат, где он жил, Ге утешал его:
"Да ведь Вас-то Лев Николаевич любит и уважает - чего же это стоит?" Обещая ему несомненные успехи и славу в будущем, он говорил: "Если Вы знаете хоть одного человека, который Вас любит как я - то становитесь на колени и благодарите Бога за это счастье".
Выставку смотрели члены царской фамилии. Передавали, что около "Чижика" Александр III сказал наследнику Николаю: "Вот так я тебе маленькому одним пальцем наигрывал "чижик-пыжик". Увидев "Распятие", царь сказал: "Это бойня!" Министр императорского двора распорядился картину снять.
Московское общество любителей художеств решило отметить передачу Третьяковской галереи в подарок городу, собрав первый съезд русских художников. Леонида Пастернака заглазно выбрали в его совет и поручили быть художником новой постановки оперы Аренского "Рафаэль". Она входила в число пьес, посвященных "историческому развитию пластических искусств в его главных этапах", показанных в Колонном зале на заключительном вечере. Он до того не писал декораций и очень волновался. В результате все получилось успешно.
Всю последнюю неделю апреля собравшиеся художники, ученые и общественные деятели слушали и обсуждали сообщения по эстетике и истории искусств, состоянию художественного образования, музейному делу и устройству выставок, технике, технологии и авторскому праву художников.
На закрытии Н. Н. Ге, приехавший с опозданием из-за болезни, рассказывал, как тяжела, глуха и неблагодарна была судьба художника в начале века, и насколько с тех пор общими усилиями по воспитанию художника в каждом человеке возросло значение искусства в обществе и счастливее стала жизнь художника.
"Было время, когда люди жили одною школою и одной семьей (я помню это время); в настоящее время мы выросли: ни школа, ни семья нас не удовлетворяют. У нас есть общественные интересы, художнику интересно узнать, что делает художник-ученый в своей области, что делает художник-гражданин в своей области, потому что искусство в конце концов есть достояние всех к совершенству самого человека"7.
Все аплодировали с энтузиазмом. Это было последнее выступление старого художника, 1 июня 1894 года он умер.
В конце мая к Пастернаку пришел инспектор Училища живописи, ваяния и зодчества, секретарь Московского художественного общества князь Алексей Евгеньевич Львов. Он сказал, что он лично и совет общества предлагают ему место преподавателя училища и просят соответствующее ходатайство.
"Я поспешил выразить свою искреннюю радость и благодарность за лестное приглашение. Вместе с тем я указал, что мое еврейское происхождение, вероятно, послужит непреодолимым препятствием. Я не был связан с традиционной еврейской обрядностью, но глубоко веря в Бога, никогда не позволил бы себе и думать о крещении в корыстных целях", - так изложил Леонид Пастернак в своих "Записях разных лет" содержание написанного им заявления.
Летом жили на даче Бортневского (Средний фонтан), где 12 июля Пастернака навестил А. Ф. Кони, познакомившийся с ним в Хамовниках. В те же числа было получено официальное постановление N 659 от 4 июля 1894 года:
"Милостивый Государь Леонид Осипович!
Контора Совета имеет честь уведомить Вас, что Августейший Председатель Московского Художественного Общества, вследствие Вашего ходатайства от 24 мая с. г. постановил определить Вас с 1 сентября 1894 года младшим преподавателем в Фигурном классе училища Живописи, Ваяния и Зодчества с окладом жалования в 600 р. годовых, квартирой и мастерской Общества.
Августейшим председателем Московского художественного общества, о котором писал Львов, был Великий князь Сергей Александрович.
26 августа о назначении Архипова, Пастернака и Савицкого было объявлено в "Московских новостях". С осени Пастернаки поселились при училище, на Мясницкой, 21, в первом этаже кирпичного надворного флигеля.
Примыкавший к Тургеневской площади конец Мясницкой, или "Фроловка", то есть приход церкви Флора и Лавра, уцелел при пожаре 1812 года и к девяностым годам еще не перестраивался. В обширных темных садах под старыми деревьями редко стояли дома, перемежаясь сараями, конюшнями, деревянными заборами.
В детстве, я как сейчас еще помню, Высунешься, бывало, в окно, В переулке, как в каменоломне, Под деревьями в полдень темно. Тротуар, мостовую, подвалы, Церковь слева, ее купола Тень двойных тополей покрывала От начала стены до угла, - |
На улицу и в переулок выходил Юшков дом. Прошлое этого дворца было легендарным. Упоминались Демидовы (князья Сан Донато), масонская ложа. В XVII веке он был перестроен Баженовым для генерала Юшкова, потом перешел в казну и к середине XIX века был отдан в аренду Московскому художественному обществу.
Когда-то дом был ложею масонской. Лет сто назад он перешел в казну. Пустые классы щурились на солнце. Ремонтный хлам располагал ко сну8. |
Историю этого дома описал архитектор Александр Пастернак в своих "Воспоминаниях"9.
По ту сторону Мясницкой, в глубине парадного двора с ажурной решеткой стоял Московский почтамт, из-за которого вздымалась Меншикова башня. Красота этой части города контрастировала с привычным, заставляла приглядываться, запоминать.
В очерке "Люди и положения" описания запомненного начинаются с событий этой осени. Траурное шествие переноса праха Александра III, увиденное 30 октября 1894 года с круглого балкона угловой ротонды училища, передано по памяти в 1956 году. В подробном отчете о похоронах, напечатанном в "Московских ведомостях" 31 октября 1894 года, обращается внимание на те же детали описания процессии.
Через неделю пришло известие о смерти Антона Рубинштейна.
"23 ноября... Левочка, Таня и Маша уехали к Пастернаку слушать музыку. Играет его жена с Гржимали и Брандуковым", - записано в дневнике Софьи Андреевны Толстой10.
Рояль стоял в большой проходной комнате. Трио Чайковского играли на этот раз в память Ге и Рубинштейна. Няня, скрипя половицами, вышла из детской и по диагонали комнаты прошла в кухню. Потом, в перерыве между частями трио, стал слышен отчаянный плач. Мать встала и кинулась в детскую. Плач прекратился, Борю вынесли к гостям, чтобы он увидел, что происходит, и успокоился.
"Отчего же я плакал так и так памятно мне мое страдание? К звуку фортепиано в доме я привык, на нем артистически играла моя мать. Голос рояля казался мне неотъемлемой принадлежностью самой музыки. Тембры струнных, особенно в камерном соединении, были мне непривычны и встревожили, как действительные, в форточку снаружи донесшиеся зовы на помощь и вести о несчастьи", - вспоминал он в "Людях и положениях". И далее:
"Эта ночь межевою вехой пролегла между беспамятностью младенчества и моим дальнейшим детством. С нее пришла в действие моя память и заработало сознание, отныне без больших перерывов и провалов, как у взрослого".
То же пробуждение упомянуто в "Охранной грамоте", где в завершение глав о музыке Пастернак писал, что, "проснувшись однажды на третьем году ночью, застал весь кругозор залитым ею более чем на пятнадцать лет вперед и, таким образом, не имел случая пережить ее проблематику".
Похожим моментом открывается повествование в повести "Детство Люверс". Это говорит о точности запомненного момента, хотя установить датировку и участников вечера Пастернаку удалось только в 1955 году, когда он прочел книгу Н. С. Родионова "Москва в жизни и творчестве Л. Н. Толстого".
...
|