|
Отчетный биографический очерк "Люди и положения" открывается страницами, посвященными трем младенческим годам, проведенным в районе Тверских-Ямских. Переданы живые картины садов, улиц, богатых магазинов, казарм, пестрой необеспеченности и нищеты. Тут же говорится о зарождении в мальчике "пугающей до замирания" и требующей героизма и самопожертвования жалости, необъяснимо возникавшей из первых ощущений виденного и слышанного. Такова была логика жизни в России того времени, дух ее литературы и искусства.
Прошел первый год их самостоятельной жизни в Москве. Розалия Исидоровна скучала по родителям, южному провинциальному лету с его иллюзией свободы, по морю. В заботах и хлопотах она не находила возможности возобновить свои артистические занятия. Леонид Осипович с любовью и юмором утешал ее, старался передать ей свое гордое стремление к самостоятельности, уверенность, что надо работать и все наладится. Зимой он написал жанровую картину "Домой на родину", изобразив молодую овдовевшую даму, едущую в вагоне второго класса обратно в провинцию к родным. Кормилица, равнодушно держа спеленутого младенца, уставилась в вагонное окно. 1 февраля 1891 года Леонид Пастернак повез свою работу на жюри очередной Передвижной выставки. Ее приняли только для показа в Петербурге и Москве.
Накопилось больше тысячи рублей долгу. Было решено, что квартиру освободят как можно скорее, Розалия Исидоровна уедет с мальчиком в Одессу, а Леонид Осипович снимет дешевое жилье в Петровско-Разумовском и постарается за лето вытащить семью из долгов и затруднений.
К концу марта сборы были окончены. Напоследок Пастернак написал маленький квадратный этюд, усадив отъезжающих на диван в углу комнаты со стенами, плотно увешанными его работами. Среди них можно, в частности, различить портрет кухарки Степаниды. Этюд датирован 1 апреля 1891 года, через пять дней они уехали.
Поезд отходил поздно вечером. Билеты то ли не были взяты заранее, то ли с ними получилась какая-то неувязка, но Розалия Исидоровна оказалась в переполненном вагоне на боковом месте у самой двери и до Киева ехала, держа мальчика на коленях. Потом освободилось купе. Мать уложила ребенка на диван и спала, обняв его рукою.
В Одессе все показалось неустроенным. Было еще холодно, неуютно. На первые письма с жалобами и просьбами Леонид Осипович отвечал ласково и непреклонно. Он уже рассчитал прислугу, упаковал вещи и назначил день своего переезда в Петровско-Разумовское. Ему предстояло доказать, что он способен расплатиться с долгами, заработать достаточно для того, чтобы выкупить мебель, заложенную в ломбард, найти уроки и заказы на следующую зиму. Он был по-деловому приподнят и строг.
В Одессе Розалия Исидоровна погрузилась в стихию семейных неурядиц, тревог и повседневных мелочей. Она стала регулярно заниматься, готовить концертную программу. Мальчик подолгу слушал, иногда начинал танцевать. В соседнем дворе стояли лошади. На прогулке он тянул туда.
Отец жил в дешевой комнате с балкончиком на даче Микини в Петровском парке, и, используя одиночество, вертелся как белка в колесе, стараясь побороть трудные обстоятельства.
Лето ознаменовалось социальными потрясениями. Весной началось выселение из Москвы евреев-ремесленников и отставных солдат. Пастернак был огражден университетским дипломом и соответственно званием почетного гражданина, которое он получил в ту весну. 15 апреля 1891 года он писал жене:
"Просто работать не хочется, когда посмотришь, какая царит паника среди евреев. Каждый наготове завтра подняться с места, где он жил десятки лет с семьей. И куда они денутся, все эти несчастные. Скверно! Вчера, например, я столкнулся с Левитаном у Поленовых и вот мы полдня почти прошлялись по городу и все пели одну и ту же заунывную ноту об исключительном положении евреев и о безнадежном их в будущем состоянии".
В то лето на вопрос "Как вам живется?" он отвечал: "Я не живу, я рисую". За месяц окончил и сдал 17 больших иллюстраций к Лермонтову. На многих угадываются движения и позы членов семьи и просто московских ремесленников, схваченные в набросках недавнего времени. Напряженные плечи спускающегося со скалы Мцыри увидены в позе мальчика, расклеивающего афиши. Шли пробные оттиски, и почти каждый день надо было ездить в типографию и держать корректуру.
Много лет спустя Леонид Пастернак записал:
"Это лермонтовское издание с иллюстрациями почти всех русских художников того времени было своего рода смотром и даже состязанием. Выражаясь словами бородинского ветерана - "Немногие вернулись с поля...". И как раз самые прославленные оказались слабыми"4.
Художественным открытием явились рисунки Врубеля и Серова. К собственным работам Пастернак был суров и выделял только игроков в "Маскараде" и портрет Лермонтова к "Думе". Детская головка на согнутой руке ангела, летящего по небу полуночи, нарисована,. когда Борю кормили. Это один из ранних вариантов "Материнства". Огорчение Леонида Пастернака вызвали рисунки Айвазовского к "Дарам Терека" и в особенности к "Воздушному кораблю". Он даже сделал взамен большую романтическую иллюстрацию: Наполеон на каменистом берегу, прибой, корабельные снасти. Но Айвазовский прислал рисунки Кончаловскому в подарок как поддержку изданию, и их напечатали. Рисунок Пастернака был заверстан к "Последнему новоселью" перед самым выходом книги, так что даже не успели внести его в список иллюстраций.
10 июля 1891 года оба тома получили цензурное разрешение, и художник прислал книгу в общем переплете в Одессу. Кончаловский устроил парадный обед в ресторане "Мавритания". Отношения с Кончаловским перешли с деловых на теплые дружественные. Борис Пастернак добрым словом помянул "добряка-великана" среди первых впечатлений своего младенчества.
Весной 1958 года, когда он лежал в больнице близ разросшегося Кунцева, он вспоминал, как родители ездили в Давыдково на дачу к издателю Кончаловскому и брали его с собой. У Кончаловского было три сына - Максим, потом знаменитый врач, Петр, который тогда начинал рисовать, и Дмитрий - будущий историк. Ему и поручали маленького Борю. Митя был старше Бори на 11 лет. Остальные гуляли, играли в мяч, развлекались, а Мите, глядя на это, было нестерпимо скучно оставаться с малышом, и он на него сердился. Но это было позже, а в то лето заработанные за Лермонтова 1400 рублей пошли на то, чтобы выкупить мебель и расплатиться с долгами. Спешно закончив начатые портреты С. Шайкевича и кузена Карла, Леонид Пастернак торопился к своим в Одессу. Выбор квартиры - небольшой, как просила жена, - только чтобы разместить мебель, две комнаты для работы, детскую и спальню, "обязательно, чтобы поблизости был садик, гулять с Борей", - он оставил на Карла. Откладывать отъезд было уже невозможно - истосковался, а каждое получаемое от жены письмо - сплошные жалобы, мольбы и слезы нетерпенья. К началу августа он решил, что со всем управился как мог, и седьмого в новом сером костюме выехал в Одессу.
Загорелый, поправившийся мальчик бегал босиком по просторным светлым комнатам провинциального дома. На улицу на него надевали платьице и широкополую соломенную шляпу. Таким он и сфотографирован в саду, по очереди на коленях у отца и у матери.
Леонид Осипович с болью увидел, насколько постарели родители, и томившее его с детства чувство зависимости ушло, сменившись участием и жалостью. Ближе всех были сестра Ася (Анна Осиповна) и ее муж Михаил Филиппович Фрейденберг, который в то время издавал журнал "Сверчок". Он хорошо знал технику воспроизведения иллюстраций, наладил свою цинкографию, совершенствовал, изобретал. Леонид Осипович сам недавно столкнулся с этим в связи с корректированием иллюстраций к Лермонтову. У Фрейденбергов было трое детей, младшая, Оля, ровесница Бори.
В середине сентября выехали в Москву, где кузен Карл Пастернак подыскал им квартиру.
Характерной особенностью московской застройки были дома, замыкавшие бульвары и площади. Теперь их почти нет. К их числу принадлежал дом Свечина, между Малой Угольной площадью, Оружейным переулком, Пименовской улицей и Садовой-Каретной. Квартира 37, в четыре комнаты, помещалась на втором этаже. В большой комнате, торцом выходившей на площадь, была мастерская художника и шли занятия его рисовальной школы. В соседней гостиной стоял рояль. Розалия Исидоровна занималась и давала уроки. Окна этой комнаты, спальни и детской выходили в Оружейный переулок. Напротив был флигель и ворота в сад Духовной семинарии, в котором мальчик гулял с новой няней, Феоной.
Двор дома Свечина занимали извозчики, в первом этаже были мастерские, лавочки, какая-то столовая. Двое ворот выходили в переулок. Над сводом правой арки было окно детской. Из-под него на булыжную мостовую с грохотом выезжали полки и пролетки. Зимой с коротким скрежетом на скате выскальзывали сани.
Со двора дом с трех сторон огибали кирпичные арки широкой галереи. На нее выходили черные кухонные двери квартир второго этажа. В нижних арках помещались телеги и стояли лошади. Неширокие парадные лестницы с каменными ступенями и чугунными перилами выходили на улицы.
Свечин к тому времени умер, и его вдова продала дом идущему в гору купцу и домовладельцу Лыжину. Со следующего, 1892 года в адрес-календаре он уже числится как дом Лыжина, а на конвертах писем появилось новое обозначение, хотя многие, впрочем, продолжали адресовать по-старому. Впоследствии Лыжин надстроил третий этаж. Так дом N 42 по Оружейному переулку и N 33 по Садовой и существовал до 1976 года, когда его снесли при очередном расширении Садового кольца.
...
|