Елена Мунц: «Мне хотелось воплотить жизнелюбие Пастернака, его жажду жизни»
– Елена Владимировна, что Вы почувствовали, впервые приехав в Пермь?
– Мне сразу показалось, что Пермь очень живой город. Всё бурлило, как будто Пермь встала на дыбы. Тогда мы привезли в Пермь проект памятника Пастернаку.
Была ранняя весна, мы гуляли по городу вместе с мэром Игорем Шубиным, который взялся помочь нам выбрать место. Меня вообще удивил его демократизм – он останавливался, беседовал с людьми.
Елена Мунц на Иваке
– Какие места предлагались?
– Мы рассмотрели тогда несколько мест: первоначально хотели ставить памятник напротив библиотеки Пушкина, но место было занято: там уже стоит памятник матросу Хохрякову, было место на центральной аллее сквера. Остановили выбор на площадке чуть не доходя до театральных касс.
– А потом место поменяли.
– Да. Нужно сказать, что, хотя работа над памятником была начата два года назад, основная ее часть легла на последние два с половиной месяца, хотели успеть к дню города. Это было непросто.
За несколько дней до установки мы узнали, что место переменили, и нам выдают площадку напротив библиотеки имени Горького. Прямо напротив скульптурной группы, которая представляет собой несколько фигур таких громадных! Они совершенно не сочетались ни по стилю, ни по характеру с Пастернаком. Мы были огорчены и расстроены. И много времени потратили на переработку проекта, особенно архитектор Петр Иванович Попов-Серебряков, который работал над постаментом.
Я в это время, памятуя о том, что памятник будет открываться с дальнего обзора, вносила исправления в бюст: появился шарф развевающийся, я чуть расширила плечи, чтобы памятник больше открывался пространству. И главное, мне надо было перевести скульптуру в бронзу. Отливка была сделана уже в последних числах мая.
К нашему изумлению, буквально за неделю место опять переменили. Но, по счастью, это место, слева от входа в Театральный сквер, оказалось самым лучшим. Мы успели внести последние корректировки, понимая, что точка обзора меняется.
В общем, пока не поставишь памятник на место, нельзя понять, удался ли он.
Памятник Пастернаку
И когда мы поставили бюст на постамент и люди начали говорить приятные вещи: «как будто он тут всю жизнь стоял», мы поняли, что все хорошо.
– И можно было бы ехать домой, но Вы отправились во Всеволодо-Вильву.
– Да, я очень рада, что задержалась и приняла участие в поездке-экскурсии во Всеволодо-Вильву на открытие выставки керамистов. Я очень взволновалась, когда увидела восстановленный во Всеволодо-Вильве дом. Ведь когда я работала над памятником, то все уральские фотографии изучила вдоль и поперек. И вдруг я вижу, что дом этот существует, я узнала террасу, ту самую, где Борис Пастернак сфотографирован сидящим на стуле. Все было очень волнующе.
Борис Пастернак. 1916 год
Здесь я по-настоящему почувствовала смысл своей поездки и то, как имя Пастернака почитается в Перми. Все вокруг горячо говорили о планах дома-музея во Всеволодо-Вильве.
Идея возрождения ремесел меня тоже взволновала: оказывается, я отвыкла от живой инициативы, которая находит реальное воплощение. Я познакомилась с керамистами, которые самоотверженно выехали на пленэр и поселились в Вильве, увидела милых местных женщин, которые посещали мастер-классы, чтобы научиться лепить.
– Как Вам показалось, возрождение керамической традиции – реальность или утопия?
– Вы знаете, когда речь шла о том, что будет восстановлен этот дом, это точно так же казалось утопией. Очень часто что-нибудь кажется невозможным, нереальным, а потом неожиданно воплощается.
– Давайте вернемся к Пастернаку. Это слово – имя – стихи. Как он пришел в Вашу жизнь?
– Я училась в Московской средней художественной школе, обычное сталинское отрочество. И мои подружки, более старшие, более продвинутые, начали мне читать Есенина. Даже Есенин был под запретом. Кроме Пушкина, Лермонтова, Батюшкова, все, что читали в семье, я поэзии не знала.
Поступив в интститут, я вошла в полудиссидентский такой дружеский кружок. Тогда в Москву вернулись из тюрем молодые люди, избежавшие расстрела по несовершеннолетию и реабилитированные, это был 1958–59 год. Вот они нам глаза и раскрыли. Там я услышала в первый раз, в этой компании, Пастернака – «Девятьсот пятый год», «Марбург».
Я не могу сказать, что я сразу все это поняла и оценила. Это происходило постепенно.
«Маленькие трагедии» Пушкина: просто заходил в комнату и начинал читать из «Скупого рыцаря», и Таня или Коля отвечали. И конечно, он цитировал наизусть весь серебряный век. Он меня познакомил с Мандельштамом. Потом уже был «Доктор Живаго» и этот цикл стихов божественный, «Рождественская звезда»…
– И Вы стали лепить портеты поэтов.
– Мандельштама я рисовала и лепила всегда, а Пастернак – это совершенно другое. Моя любимая скульптор Сара Лебедева сделала надгробие. И мне казалось, что ничего лучше сделать нельзя. Для меня образ Пастернака был воплощен. У меня вообще такое есть свойство: если мне что-то нравится в скульптуре, я считаю: это мое. И спокойна. А Мандельштама «моего» не было. Я даже не знала, как он выглядит, но уже фантастические какие-то делала интерпретации.
–
– Да, по молодости я была гораздо более авангардным художником. Сейчас, отстраняясь, я вижу, что вообще не люблю быть «в струе», инстинктивно отграничиваюсь. Когда нужен был реализм, меня все время тянуло на что-то иное. Мне было глубоко отвратительно делать портреты вождей. За всю свою карьеру я не слепила ни одного бюста вождя, ни одного салютующего пионера или пионерки, более того, я даже солдата ни одного не слепила.
А потом, когда все переменилось и когда только глупый не стал делать абстакции и работать на галериста, мне стало плохо и от этого. Мне казалось, что это точно такая же мерзость, как когда продаешься советской власти. Поэтому я стала реалистом, честное слово.
– Какой для Вас Мандельштам?
– Мне было сложно его лепить: получался либо классический герой, либо еврей-неудачник. У меня ни одной фигуры не сохранилось. Я слеплю – а потом сломаю. Он у меня и связанный был, и все это казалось претенциозно. И параллельно я читала, читала. И после того как я прочла его «Разговоры о Данте», я поняла, что поэта Мандельштама нужно лишить персональных черт. Это человек, который и жил страшно и трагически погиб. А все, что он оставил, – безмерно высоко, светло, перспективно для человечества. Он выше своей судьбы.
И я поняла, что фигуры не надо, что это будет портрет, и он будет очень условен, это будет знак, рожденный в процессе обобщения. Мандельштам для меня миф.
–
– А Пастернак – человек. И человек – это звучит гордо. Когда я лепила Пастернака и Мандельштама, а лепила я их параллельно, мне было удивительно, насколько получался живым Пастернак: вот так он повернулся, молодой, взволнованный. А Мандельштам выходил как человек-птица, вне возраста.
А когда я дорабатывала бюст Пастернака, шарфик его так завернулся, будто от порыва ветра. И меня спросили: что же это, «крыло»? Да, получается, так.
Беседовала Надежда Московкина