Катаева Тамара: Другой Пастернак - Личная жизнь. Темы и вариации
Серия невынужденных ошибок

Серия невынужденных ошибок

Пастернак и внешне теряет респектабельность: охромевшая, восторженная и какую-то достаточно сильную позицию отстоявшая Ивинская; быстрая и остроглазая, еще более миловидная и лисичкообразная Ирочка; Борис Леонидович в резиновых сапогах, ломающий ноги на пруду, пробираясь от любовницы домой; спаиваемый иностранец, явившийся эмиссаром Жаклин и закончивший предложением руки и сердца Ирочке, – все ситуации сказочные и водевильные. Нобелевский комитет ничего этого во внимание не принимает, и Пастернаку присуждается Нобелевская премия по литературе.

Он ей в угоду заговорил о двойном самоубийстве, Шварцвальд на задах его дачи вполне мог сойти за подмосковный Майерлинг. Прожить жизнь Пастернаком, чтобы так кончить? К этому времени он хотел лишь «одного» – чтобы роман был напечатан и его знали все, кто хочет его знать, чтобы Ольга Всеволодовна не отказывала ему в своей близости («они были просто-напросто счастливы», пишет биограф) и чтобы у него были наличные деньги (без денег многое в его жизни разладилось бы).

в которых он ничего не понимал и никогда не согласился бы. Зато он ни за что, что выходило бы за рамки его единственного тройственного желания, не цеплялся и ничем не дорожил – ни Нобелевской премией (ни ее статусом – он мог знать и мог не знать, снимает ли с него отказ само звание лауреата, ни ее деньгами – столько ему было не нужно, такими суммами он не привык распоряжаться, а строить планы на далекое и долгое будущее он уже не собирался), ни работой, ни своей репутацией, ни честью. Он подписывал все, что писала за него озаренная Ивинская (у нее-то детальных планов было множество), писал покаянные письма: и Хрущеву, и в «Правду», и какие-то еще покаянные записочки – его никто, кроме Лелюши, о них не просил. Ольга сама пишет, что отказа от премии от них никто не ждал: и деньги для страны большие (ему предлагали их отдать в Фонд мира – он и на это соглашался), и демонстрация такая всех ставила в непонятно какое, но никому не интересное положение; вслед за этим слал телеграмму: «Дайте Ивинской работу, я отказался от премии». Так никто вопроса не ставил, и это было уже истерикой. Он вместе с Ивинской считал деньги в контрабандном чемодане, как Остап Бендер, и по привычке делил их: Зине, Нине Табидзе, к большому неудовольствию Ольги Всеволодовны, которая следующий транш решила пощипать еще до дележа: Пастернак повел себя без достоинства, немужественно, непоследовательно, следуя логике баламутств милой и очаровательной подруги, которой и в этой ситуации надо было устраивать свои дела: говорят, на крушении империи можно больше заработать, чем на ее создании?

– как сценарий какой-то оперетты, эти поездки на нескольких машинах в ЦК, костюмы, встречи с Поликарповым.

«…мне удалось получить кусочек записи Солженицына о Пастернаке – не то из дневника, не то из будущей автобиографической повести».

ИВИНСКАЯ О. В. Годы с Борисом Пастернаком.

АВТОБИОГРАФИЧЕСКАЯ, да еще и ПОВЕСТЬ – жанр действительно женский и женственный, несерьезный, пустяковый, легко ложащийся под насмешку – Ольги Всеволодовны Ивинской над Александром Исаевичем Солженицыным. Однако не сочинителем по большей части повестушек был он. А уж если и «повестей», то не по контрасту с Ольгой Всеволодовной – разве она сама создавала исключительно эпосы? «Вот что, оказывается, записал в дневнике38 <> в то время, когда был еще безвестным учителем физики в рязанской средней школе (здесь счет открыт: Ольга Всеволодовна безвестной училкой и вправду никогда не была, да еще по сельским рязанским округам, – она всегда ей известными способами оказывалась при столичных редакциях), что не мешало ему уверенно размышлять о том, как он распорядится своей Нобелевской премией (сомнений в том, что он ее получит, у него, очевидно, не было)» (человек, ПОЛУЧИВШИЙ Нобелевскую премию, мог и никогда не иметь сомнений в том, что ее получит, – ирония Ивинской не имеет логической посылки и остается примером беспредметного дамского завистливого шипа). Цитирует Солженицына:

«Я мерил его своими целями, своими мерками – и корчился от стыда за него как за себя: как же можно было испугаться какой-то газетной брани, как же можно было ослабеть перед угрозой высылки, и униженно просить правительство, и бормотать о своих „ошибках и заблуждениях“, „собственной вине“, вложенной в роман – от собственных мыслей, от своего духа отрекаться… <> Нет, если позван на бой, да еще в таких превосходных обстоятельствах, – иди и служи России! Жестоко-упречно я осуждал его, не находя оправданий. Перевеса привязанностей над долгом я и с юности простить и понять не мог, а тем более озверелым зэком» (ИВИНСКАЯ О. В. Годы с Борисом Пастернаком. В плену времени. Стр. 289—290). Ивинская снова хлестко иронизирует: «Превосходно сказано! По форме; а по смыслу – поразительно несправедливо. Несправедливо дважды: во-первых, потому, что не учтена ситуация и время (учтены – названы, правда, превосходными обстоятельствами, каковыми и являлись), когда Пастернак своим романом решился на одно из самых волнующих в середине века сражений духа против насилия; во-вторых, потому, что совершенно не поняты мотивы подписания им двух покаянных писем» (Там же. Стр. 290). И далее сообщает назидательно: де задумал Пастернак свой роман в роковом 1946 году (когда познакомился он с ней, Ивинской, а рыданий перед Жо-ней в Берлине в 1935 году о замысле романа о девочке под вуалью будто и не было), – но свою решающую роль Ольга Всеволодовна как бы ненавязчиво микширует (но ведь догадаются, не идиоты, и сами) и напоминает о том, о чем говорят только с придыханием: год, когда был зачат «Доктор Живаго», был тем самым годом, да, это был именно тот самый год, когда – и лучше продолжить цитатой: «…не только писатели – все думающие и что-то понимающие люди были потрясены постановлением о журналах „Звезда“ и „Ленинград“…» (Там же. Стр. 290). Этого, считает она, никогда не бывшего совпадения – «Доктор Живаго» был задуман не в памятном Ольге 1946 году, и Постановление свою зловещую тень отбрасывало только на тех, кто без теней казался себе не таким интересным, – более чем достаточно, чтобы через двенадцать лет отказаться от Нобелевской премии. Солженицын повержен.

«Да, хорошо, что у Солженицына есть друзья и покровители, его поддержавшие» (Там же. Стр. 288), жаль, что она не намекнула попрозрачнее, какие услуги он за это оказывал «покровителям».

Нобелевская история – это, как говорят в теннисе, серия невынужденных ошибок.

«И как мы, Лелюша, вдвоем вышли из всех неприятностей. И все счастливо! И так бы всегда жить. Стыжусь только этих поликарповских писем. Жалко, что ты заставила меня подписать их». Я возмутилась – как скоро он забыл смертельные наши волнения! Он сказал: «Сознайся, ведь мы из вежливости испугались!»» (Там же. Стр. 362).

«"Шумиха реакционной пропаганды вокруг литературного сорняка" – так называлась передовая „Правды“ от 26 октября 1958 года. <> „Все ясно, – сказала мама, открыв газету. – На нас идет танк. Никаких красивых слов больше быть не может. Я сделаю все, что угодно, чтобы спасти Борю“».

машины, от Ежова, от Берии, от застенков и лагерей, от ГУЛАГа своих возлюбленных – и действовали, не мешкая ни минуты, и спасали? Иностранцы компетентно подтверждали: если б не Марья бы Петровна, сгнить бы нашему гению лагерной пылью, как безумный, больной, мнительный и ненавидимый Осип Мандельштам. Где, когда не проявила должной решительности Надежда Яковлевна? Что бы было не отбросить все: «Все! теперь не до красивых речей!» Иностранцы, конечно, верят. «Если его не арестовали, – пишет Серджо д'Анджело, – то только благодаря Ольге Ивинской» (ФЕЛЬТРИНЕЛЛИ К. Senior Service. Стр. 116).

Какой-то меченый – метящий – атом: Нобелевская премия. Мало что конкретное обозначая на самом деле, бродила по двадцатому веку и метила то одно, то другое. В девятнадцатом веке роль Нобелевской премии исполнил Наполеон Бонапарт. Стало ясно, что за личные заслуги, амбиции и удачи можно стать Наполеоном. Награда эта была столь штучна (где «столь» означает «абсолютно»), что не особенно к ней и рвались. Для получения же Нобелевской премии голой удачи надо было немногим меньше, но этих крохотных цифр хватило, чтобы к ней стремились тысячи. Тысячи ушли в могилы, не получив и не приблизившись, – будучи гораздо более значительными персонами в своих отраслях, чем законные состоявшиеся но-белиаты.

Альфред Нобель не Господь Бог, он судил и награждал на земле – но не всех. Он давал только имущим. У неимущих не отнимал – но им ничего не прибавлялось. «Нобелевскую премию получили в последнее время и другие поэты: Дерек Уодкот, Шимас Хини, Вислава Шимборска. То есть „на наши деньги“ примерно Роберт Рождественский, Евгений Винокуров, Маргарита Алигер. <> Причисление Бродского к сомнительному сонму нобелевских лауреатов стало для него не только не возвышением, но разве что только не понижением. Нобелевских лауреатов среди поэтов много, а Бродский – один».

ТОПОРОВ В. Похороны Гулливера в стране лилипутов. Стр. 15. Поэт Пастернак тоже не много блеску приобретает от Нобелевской премии.

«Да, Лелюша, представь себе, я получил эту премию, и вот сейчас я хочу с тобой только посоветоваться… » (ИВИН-СКАЯ О. В. Годы с Борисом Пастернаком. В плену времени. Стр. 263). Это его разговоры, записанные Ивинской.

Он всегда много зарабатывал. Нобелевскую премию можно было принять. Считая по тем временам, расклад был такой: премия – 160 000 долларов, доллар – 62 копейки (если всю премию по закону перевести в СССР), подоходный налог 13%, остается почти 80 тысяч рублей, на старые деньги – 800 тысяч. Автомобиль «Волга», на который не было денег у Зинаиды Николаевны, но были под подушкой на карманные расходы у Ольги Всеволодовны, и Зинаида со скандалом заставляла Пастернака бежать за пруд и деньги приносить (с покупкой автомобиля подвернулась срочная оказия), стоил 45 тысяч.

Безразличие Пастернака к деньгам и к славе, как должно быть в старости, он отказался не под давлением, просто отмахнулся: «Согласись, мы отказались из вежливости… » А так хотелось посидеть среди студенческого веселья, доступности женских ласк, и Олюша – стандарт женской красоты по версии «Плейбоя»: в меру полная, тонкая талия, маленькая нога, невысокая, блондинка…

Как некрасиво Пастернак отказался от Нобелевской премии! Что-то спутав в общей картине – и не желая сказать ничего своего.

«Не подумав о Вашей нечеловеческой занятости и нехватке времени, я предлагал Вам воспользоваться Вашей прежней доверенностью, НАПИСАННОЙдо грозных событий, до скандала. Я представлял себе как Вы, может быть, отправитесь в Ст<окгольм> и не по моему поручению, а в соответствии с Вашими собственными правами, примете вместо меня свободное участие в церемонии выдачи премии и по-своему скажете ответную речь, обращенную к королю» (ПАСТЕРНАК Б. Л. Полн. собр. соч. Т. 10. Стр. 405). Письмо – в стилистике переписки Пастернака с издателем, с Фельтринелли, когда он обращается к нему «Мой дорогой, большой и благородный друг», а приветы его матушке, не быв с ней знакомым, передает, называя ее уважаемой и достойной восхищения. Такие скифские и азиатские церемонии. Молоденькой парижанке Жаклин – свои экивоки. Он писал ей свое фантастическое предложение о свободной поездке в Стокгольм, совершенно не приняв во внимание единственно важный и имеющий значение момент – ее нечеловеческую занятость. Получил НОБЕЛЕВСКУЮ премию – а она тем и знаменита, что самый презирающий ее человек, – ах, сколько их говорит о нобелевке совершенно пренебрежительно, совершенно уничижительно, – но и он, этот продвинутый и такой изысканно-снобистский человек – он тоже знает, о чем, о какой такой премии идет речь. Ее знает все человечество. И если кому-то по какому-то редчайшему раскладу выпадает необходимость представлять достойного нобелиата на респек-табельнейшей в мире церемонии – ну что тут доверителю спохватываться, бить себя по лбу, осознав оплошность и навязчивость: «Ведь вы так нечеловечески заняты! Столько дел у Вас! А я тут со своей ерундой! Брось все свои дела, срывайся тут и в Стокгольм поезжай! Будто ближний свет». А дальше просто жутко представить себе бедную Жаклин, как она читает письмо о том, что предлагалось ей в пропавшей открытке в соответствии с ее собственными правами отправиться в Стокгольм и свободно и радостно принять Нобелевскую премию, запихать ее в чемодан и по-своему что-то сказать королю.

«Полном собрании сочинений».

«Мне хорошо, Ася. Не знаю, за что небо меня так балует. О, если бы Вы знали, о, если бы Вы знали!Но нельзя и не надо знать». К строчкам этим комментарий: «Эти намеки относятся к дошедшим до Пастернака слухам об обсуждении его кандидатуры на Нобелевскую премию» (ПАСТЕРНАК Б. Л. Полн. собр. соч. Т. 10. Стр. 54). А возможно, относятся совсем к другому.

«О, если б вы знали, о, если б вы знали», – это пожилой писатель относит не к карьерному продвижению, здесь что-то другое щекочет ему губы. А «Не знаю, за что небо меня так балует?» – Нобелевские премии раздают не на небе, баловала его в 1954 году Ольга Всеволодовна. Это была первая зима, когда Пастернак остался один на даче, «Зина отделала дачу на зимний лад, по-царски, и я зимую в Переделкине» (Там же. Т. 10. Стр. 59).

Зинаида Николаевна жила с сыновьями в Москве, а Ольга Всеволодовна сняла тесную каморку в деревне через пруд.

«В стеклянной комнате установился стол, большая, тоже под ситцем, кровать. Это была полная иллюзия гнезда, но БЛ. был снова недоволен: ему были нестерпимы стеклянные, крайне звукопроницаемые стены» (ИВИНСКАЯ О. В. Годы с Борисом Пастернаком. В плену времени. Стр. 52). Звукопроницаемость была единственным, что отравляло ему баловство неба в этот год. «О, если б вы знали, о, если б вы знали Но нельзя и не надо знать»

О Нобелевской-то премии – почему нельзя знать? Почему – «не надо»? Анна Ахматова, например, постоянно сама распространяла слухи, что над ней «маячит Но-белевка». И презрительно добавляла: «Но я без внимания». Пастернаку, правда, она же приписывала большую жажду этой награды. Все имеющиеся свидетельства о его ребяческом (в его положении; другие соискатели – другое дело, во многих случаях это и правда – судьба, вся писательская судьба и значение, выживание и жизнь) тщеславии – от нее.

«Быть знаменитым – некрасиво». Когда у Евгения Борисовича был выбор, как истолковать намеки письма: на тайную сладкую любовь или на слухи о премии (знать наверное здесь нельзя, надо только выбрать) – почему он не встал на сторону отца?

Хотел, допустим, приуменьшить роль Ивинской в жизни Пастернака.

Ольга Ивинская подпортила первым Пастернакам жизнь – не так, конечно, как Зинаида Николаевна, но тоже без нее было бы лучше. Она оттянула на себя эмоции отца, его время, деньги, она замешала его в порочащие его махинации, она лишила его премии – потому что ей, получи он ее, не дали бы переводов, а премию, не в чемодане, перевели бы на банковский счет семейного человека Пастернака. Но все-таки не настолько, чтобы намеки на «последнюю любовь» заменить важным разъяснением, что на самом деле жизнь Пастернака наполняли расчеты и виды на рост его статуса…

«…нам всегда казалось, что самое главное – объяснить изнутри, психологически, биографически…»

Вот снова пример психологической и биографической трактовки письма Бориса Пастернака к Ольге Фрейденберг. «Но вообще ничего, нельзя жаловаться. А ПОДСПУДНАЯ СУДЬБА НЕСЛЫХАННАЯ, ВОЛШЕБНАЯ» (выделено нами). Конец письма. К последней фразе – примечание, хотя, казалось бы, нетрудно догадаться, на что она намекает. Письмо написано 9 апреля 1947 года. Дата достаточно красноречивая для знакомых с биографией Пастернака даже не ИЗНУТРИ, а поверхностно. Из третьих рук, из многочисленной биографической литературы.

В мемуарах самой Ольги Ивинской знаменательному дню посвящено несколько страниц, он важнейший в ее судьбе, она помнит эту дату, и она мелькает изредка по всей книге: «А в шесть утра – звонок. За дверью – Борис Леонидович. Оказалось, он ездил на дачу и обратно, ходил всю ночь по городу… Мы молча обнялись… Была пятница четвертого апреля сорок седьмого года. <> И подобно тому, как у молодоженов бывает первая ночь, так у нас это был наш первый день <> Он был воодушевлен и восторжен победой» (ИВИНСКАЯ О. В. Годы с Борисом Пастернаком. В плену времени. Стр. 30). Красноречивая надпись Пастернака на подаренной ей его книге – тоже с этой же датой, у надписи своя судьба: «Жизнь моя, ангел мой, я крепко люблю тебя. 4 апр. 1947 г.». Об этом – же – в книге Дмитрия Быкова: « вскоре произошло то, что и должно было произойти; четвертое апреля сорок седьмого года…» (БЫКОВ Д. Л. Борис Пастернак. Стр. 682).

А теперь читаем примечания составителя, взявшего на себя труд растолковать нам пастернаковские тексты «изнутри, психологически, биографически» – что же так радовало Пастернака 9 апреля 1947 года и делало его судьбу, подспудную, неслыханной и волшебной. Вот это объяснение: «Возможно, до Пастернака дошли слухи, что С. -М. Баура, как номинатор Нобелевского комитета выставил его кандидатуру на премию» (ПАСТЕРНАК Б. Л. Полн. собр. соч. Т. 9. Стр. 495). Борис Пастернак считает свою судьбу неслыханной и волшебной – из-за того, что до него дошел слух, будто его выдвинули на Нобелевскую премию? И что бы изменилось в его судьбе, в его жизни? Если б это был современный поэт, нашедший канал для выезда за границу, какие-то связи и знакомства, приносящие регулярные гранты, лекции, семинары, прочую поденку, как бы ни был такой поэт популярен в узких литературных кругах, стань он нобелевским лауреатом – его судьба изменилась бы неслыханно и волшебно, он выскочил бы из своей оси координат на сто пунктов. А Пастернаку-то что бы дало это лауреатство? Он даже в деньгах этих ничего не понимал. И неужели лауреатство – слухи о нем! – было его подспудной судьбой? Не естественнее ли предположить, что подспудной судьбой Пастернак все-таки называет появление в своей явной, всем видимой, не предназначенной к переменам жизни – важной женщины, тайной любовницы, подспудной судьбы?

– вполне было ясно, что жизнь Пастернака в этот период была счастливой, волшебной, неслыханно-радостной. В письмах Ольге Фрейденберг он безудержно пишет о будоражащем его счастье. После черноты войны и потери Зины он своими собственными, подспудными ресурсами вывел себя на тропу жизни, стал любить жизнь и быть счастливым – и фраза соответственно не означала ничего конкретного. Зачем понадобилось давать такой, возможно, обобщающей характеристике состояния Пастернака такие непрошеные, пошлые комментарии?

…Когда Пастернаку приходит время высказаться на Нобелевскую тему, он и пишет (той же Оле Фрейденберг) – естественно, без милости неба и пр.: «Такие же слухи ходят и здесь» (ПАСТЕРНАК Б. Л. Полн. собр. соч. Т. 10. Стр. 58). Коротко и ясно. Знают, стало быть, все, кому надо и кому не надо знать. «Нельзя знать» – это не об этом. В положении Пастернака премия ничего бы не добавила ему, мировой славой он воспользоваться бы не смог и не захотел бы – перестройка отняла бы все оставшиеся годы и силы. «Я скорее опасался, как бы эта сплетня не стала правдой, чем этого желал, ведь это присуждение влечет за собой обязательную поездку за получением награды, вылет в широкий мир, обмен мыслями, – но ведь опять-таки не в силах был бы я совершить это путешествие обычной заводной куклою, как это водится, а у меня жизнь своих, недописанный роман (то есть о премии говорилось и до романа), и как бы все это обострилось!» (Там же. Т. 10. Стр. 58).

Зима была действительно счастливой, и Пастернак пишет близким людям: Юдиной – «Я зимую на даче. Мне хорошо» (а ведь Нобелевка – мимо!), Чернякам: «Мне хорошо. Мучительною и мудреною ценой я – счастлив, иногда на удивление себе» (Там же. Т. 10. Стр. 64, 66). Вот и нам предлагается удивляться: как можно быть счастливым, если в далекой Швеции тебя обнесли премией? Или мы о Борисе Пастернаке, несмотря на черным по белому прописанные толкования его состояний, лучшего мнения?

Как говорится, премия – почему бы и нет? Но не любой ценой. В условиях, в которых жил Пастернак, премия не принесла бы ничего, к сожалению, кроме скандала, а ему хотелось жить и работать.

«…ты (Ольга Фрейденберг) не представляешь себе, как натянуты у меня отношения с официальной действительностью и как страшно мне о себе напоминать. При первом движении мне вправе задать вопросы о самых основных моих взглядах, и на свете нет силы, которая заставила бы меня на эти вопросы ответить, как отвечают поголовно все. И это все обостряется и становится страшнее <> И мне надо жить глухо и таинственно».

В общем, не до страстного желания скандалов.

И без ложных толкований премия радости не принесла – радость идет к радостной жизни.

«Мне начинает казаться, что, помимо романа, премии, статей, тревог и скандалов, по какой-то еще другой моей вине жизнь последнего времени превращена в бред и этого могло бы не быть».

ИВИНСКАЯ О. В. Годы с Борисом Пастернаком.

Примечания

Раздел сайта: