Альтернатива Арине Родионовне
Как великому писателю обзавестись великой, под стать, подругой? Самым несчастным у нас считается Пушкин. У нас вообще чуть что – Пушкин. Пушкин – наше все, и если жена самая плохая, так сразу у Пушкина. Пушкин был счастлив. Потом запутался в одной истории, не из-за жены, жена была безупречна, но, значит, Пушкин был нам дан вот на такой срок. У Лермонтова не было никакой – но это, может, и к лучшему, для нее по крайней мере, поскольку он ни за кого и так погиб по-пушкински.
Безбрачие Гоголя – как раз тот пример для холостяков, как у него же в «Ночи перед Рождеством»: «…на стене сбоку, как войдешь в церковь, намалевал Вакула черта, такого гадкого, что все плевали, когда проходили мимо; а бабы, как только расплакивалось у них на руках дитя, подносили его к картине и говорили: „От бачь, яка кака намалевана!“ – и дитя, удерживая слезенки, жалось к груди своей матери», – не дай Бог, пусть уж хоть какие-нибудь, да детки. Детки, немало – были у Толстого: «Дома играли в винт „бородатые мужики“ – его сыновья» (ПОЛНЕР Т. Толстой и его жена. Стр. 131)…
Может, удалось Маяковскому по одной из двух взаимоисключающих версий – он ЕЕ и очень, больше всех, ну очень сильно любил, и ОНА интересовалась литературой, и помогала ему – критиковала с толком, мужу своему велела на собственные деньги издать книгу Маяковского, как женщина была безупречна, мечта поэта: держала всегда в тонусе, сохраняла архивы и пр., и пр., но он, правда, из-за нее и застрелился. У Достоевского считается самой лучшей. Но сначала надо было с Аполлинарией Сусловой (той самой, которая впоследствии юного мужа своего Василия Розанова физиономией об умывальник била) по Европам поездить да посходить с ума – бросать али нет умирающую жену по требованию юной инфернальницы, – тоже и прочая. Тогда самый лучший (если не единственный, одна беда – сделанный на компьютере) вариант – «миссис Владимир Набоков», Вера Слоним, его первая и единственная жена. Здесь не придерешься ни к чему. Она и помощница, и под стать за немецкую княгиню принимали, и редкая переговорщица.
Если вы были убеждены, что Набоков – неприятный тип, то утешьтесь тем, что от этого качества нельзя отмахнуться потому, что цветет оно на фоне педантичной, расчетливой, никогда не упускающей сладости отстаивания своих интересов (мужа – это еще хуже, мелочнее) дамы. Постоять за права другого – действительно легче и благороднее, постоять за права собственного мужа или жены – эгоистичнее вдвойне. Этот своего не упустит – может быть и игра, и азарт. Не дам упустить выгоду моей жене – это уже только всерьез.
Холод произведений Набокова веет от дней его жизни.
Сила писателя проступает со всей очевидностью: читаешь, читаешь про Владимира Набокова и жену его Веру – и вплывает, как ледокол, в километровой толщины торосы, сообщение, что в тот же год опубликовался на Западе «Доктор Живаго». Господа Набоковы читали роман по-английски. Для начала Владимиром Владимировичем было сказано, что «перевод хорош. Это книга плоха».
Если кто не поклонник романа (да и нет у него поклонников, согласных на все), не удовлетворится, впрочем, и комментарием Набокова. Сказал остроумно: роман, мол, с бродячими разбойниками и тривиальными совпадениями. Ну это так и есть. Что дальше? Набокову есть что сказать дальше.
«Вера с горечью отмечала, что „Лолита“ все еще всюду стоит в списке бестселлеров, "хотя скоро ее, вероятно, вытеснит оттуда эта жалкая и ничтожная книжка безвестного Пастернака, о котором В. 22 не смеет сказать дурного слова из боязни, что его не так поймут"».
ШИФФ С. Вера. Миссис Владимир Набоков. Стр. 326. Набоков иногда смел.
«Он сдерживал себя как мог, но, узнав, что список заказов на „Живаго“ оказался длинней, чем список заказов на „Лолиту“, вознегодовал».
Там же. Стр. 325.
«Команда живаговцев старается изо всех сил подпереть заваливающегося доктора. Неужто и мы не можем предпринять то же ради нашей нимфетки?»
Там же. Стр. 326.
Можно представить себе Толстого (с которым Набоков чувствовал себя вровень, по крайней мере житейски, по итогам прожития судьбы, по дарованным жизнью наградам), уязвленного чьим-то незаслуженным, с его точки зрения, успехом и беспокоящегося об «Анне Карениной»: «Неужто и мы не можем пропихнуть нашу шлюшку?»
Пастернак получил Нобелевскую премию. Ее точно так же мог получить и Набоков – он просто был немного дальше от всего нобелевского контекста, но не от степени таланта, которым лауреаты призваны обладать. Набоков, правда, вряд ли бы послал в Нобелевский комитет благодарственную телеграмму: «Бесконечно признателен, тронут, горд, удивлен, смущен». Никто не совершенен – зато Пастернак (и его жены) уж точно не стал бы злобствовать по поводу неудавшегося нобелиатства.
«Коммунисты преуспели в пропихивании своей низкосортной стряпни в клуб „Лауреатов Нобелевской премии“ – посредством чистого притворства, будто оно „незаконно вывезено“ из СССР! Массовый психоз идиотов, предводимых прокоммунистически настроенными подлецами» – так пишет Вера в дневнике.
ШИФФ С. Вера. Миссис Владимир Набоков. Стр. 326.
своем чуме – с маленькой девочкой, ну никак не мог удержаться, заставлял уважать свою жену, наблюдал за снегом. Мы знаем, что у каких-то северных народов и нет слова такого: «снег» – всё снег, тут важны оттенки. Набоков очень хорошо их видел и показывал нам. Для высокомерия оснований здесь не видно. Он не был особенно зорким. Он дал себе труд приглядеться. Спасибо, мы очень довольны.
«Успех книги, которую Вера называла второсортным чтивом, лишь доказывает, что не следует многого ждать от общественного мнения», пишет: «"Доктор Живаго" – одно из величайших явлений в истории человеческой литературы и нравственности».
ШИФФ С. Вера. Миссис Владимир Набоков. Стр. 325.
Про нравственность – это не с Набоковыми.
Нравственность присуща человеку от создания – мгновения и процесса. Для приобщения же ко злу требуется посредник. Так повелось с самого начала, что каждый мелкий пакостник воображает себя Змеем, Искусителем, Тем, через Кого зло придет в мир (и, по писаному, Кому за это будет горе). Г-н Набоков наслаждается эффектом, который он производит: Первооткрыватель описанного в романе греха. Правда, еще не бог весть какой морализатор Лиля Брик недовольно морщилась: «Ну, нравились ему маленькие девочки. Ну, нравилось ему ее щупать, или там не только щупать. Всего и делов-то». О таких «делах» она знала не понаслышке, а от литературы привыкла ждать чего-то большего. Возможно, в рассказе о ситуации ей чего-то не хватило.
Набоков отстаивал «как в романах, так и в жизни» – возможность «страстной любви, пленительной любви в рамках обычного брака. В подтверждение он привел отношения Кити и Левина у Толстого. На что Триллинг заметил, что роман назван не „Кити“ или „Левин“, а „Анна Каренина“».
ШИФФ С. Вера. Миссис Владимир Набоков. Стр. 315.
Литературовед Набоков, конечно, разбирался в иерархии сюжетных линий «Анны Карениной», но и нам намек понятен. Пленительная любовь, страстная – это в «обычном» браке Владимира Владимировича и Веры Евсеевны.
Обычный брак, который, правда, как все обычные браки, пережил пленительную и страстную любовь мужа к другой женщине, как обычно, когда муж оказался вдали от дома, в ход пошли обычные приготовления к другому обычному браку: знакомство с мамашей и пр. Потом Вера Евсеевна проявила строгость, и Владимир написал Ирине Гуаданини, парижской возлюбленной: верните, мол, все письма, в них нет ни слова правды. Месяц назад писалась страстная неправда.
Толстому пришлось расписывать красками простую, но главную идею, в жизни выбор красок перед ним не стоял: черное он называл черным, а белое – белым. Выбирал – белое.
Попробуйте поставить чету Толстых в парижскую ситуацию Набоковых. На каких условиях и во имя чего Софья Андреевна бы простила публичную измену?
Софья Андреевна не находила его писем к новым возлюбленным, не читала их, ее принято презирать за такие качества – но это ее брак был пленительным и страстным.
Может, Толстому не повезло с женой. Может, Наташе Ростовой не следовало бы так поражать эмансипированных старшеклассниц своими пеленками в четвертом томе.
На всякого мужчину всегда есть спрос. На нищего эмигранта с громкой славой в узких эмигрантских литературных кругах – тоже. Там в ходу эфемерные, но надо же иметь какие-то фишки; так дети играют в фантики, так играют на щелбаны – ценности: импозантность (Набоков гордо щеголяет перед знакомым иностранцем небрежно элегантным пиджаком, не зная, что тот забыл его у общих знакомых, которые, в свою очередь, облагодетельствовали бедствующего Набокова), литературное реноме (узок, узок, микроскопичен тот круг, который при взгляде изнутри кажется бесконечным космосом), и даже аромат былой значительности рода…
… При случае они могли бы предъявить доказательства, что не были самозванками. «Слезы струились по щекам Владимира, когда он признавался ее матери, что совершенно не может без Ирины жить» (ШИФФ С. Вера. Миссис Владимир Набоков. Стр. 120). В отсутствие жены в Париже они везде появляются вместе, в собраниях она сидит «опершись на его руку».
Наконец Владимир едет к жене, а вдогонку летит Вере анонимное письмо на четырех страницах, описывающее бурный роман. «Вера была убеждена, что письмо было послано матерью Ирины для того, чтобы ускорить распад семьи» (Там же. Стр. 118).
Вера простит это.
Вера была очень горделива. И как все женщины, имеющие это качество – «горделивость», или «гордость» сами по себе, не приложимые к каким-то обстоятельствам, проще бы их назвать фанаберией – она с легкостью идет на унижения, чтобы оттянуть на себя то, за что было заплачено горделивостью. «Вера видела во всем происшедшем свою вину. Ей казалось, она пренебрегла вниманием к мужу из-за того, что вынуждена была заниматься ребенком, а также из-за невыносимых материальных условий берлинской жизни» (Там же. Стр. 123).
«Я полагала, раз он любит, то должен быть с любимой женщиной» (Там же. Стр. 118).
«Вера впоследствии яростно отрицала, что у них когда-либо случались скандалы. Она готова была поклясться, что сцен – о которых с сожалением пишет муж и которые Ирина и ее мать старательно записывали с его слов в дневники – вовсе не случалось».
Роман закончился так: «Ирина отбыла в Италию, убежденная, что Вере хитростью удалось удержать Владимира при себе».
Там же. Стр. 124.
«напоминал одного из своих героев, раздавленного собственной страстью, не способного избежать глубокого внутреннего разлада» и пр. – если бы он не вытаскивал на свет божий Льва Толстого.
В пленительной и страстной любви были трещинки. Владимир был замешан «в целой серии мимолетных связей – с немочкой, случайно встреченной в Груневальдском лесу; с подружкой-француженкой, с которой в 1933 году провел четыре ночи; с ужасной, трагической женщиной с чудными глазами; с томной дурой, которой он давал уроки и которая сама себя предложила; были еще малозначительные встречи».
Там же. Стр. 126.
Это не Вера разузнавала по крупицам. Это «Набоков перечислил все это, чтобы показать Ирине, что она на особом счету».
Там же. Стр. 126.
– на пятнадцатом году брака с Верой. Срок достаточный, чтобы понять, что ни хуже, ни лучше он не был и не стал. (Характер его притязаний впоследствии к американским студенткам можно не расписывать – кому интересно, те дочитают сами. Скажем только, что здесь тоже плюс на минус: отношеньица, конечно, были гаже, это минус, но страданий Вере они не причиняли – это плюс.)
«Вера упивалась мыслью, что при всей неоднозначности своей репутации Владимир славой вознесен на этой земле до небес».
Там же. Стр. 362.
Слава придет позже, но хорошие генералы женятся лейтенантами, а Вере, как хорошей генеральской жене, не приходилось выбирать.
Когда поднебесная слава достигла и ее, она стала выдумывать себе жизнь и играть с ней.
«Дара». «Вера, постоянно дистанцировавшаяся от Зины», «…и поскольку Вера никогда не узнавала себя в Зине – даже не признавала, что такое может быть» (Там же. Стр. 128). Единственный раз в книге приводится объяснение. «Разумеется, я не Зина, – категорически заявляла Вера. – Зина только наполовину еврейка, а я – чистокровная» (Там же. Стр. 125). Ужели слово найдено? Как все просто, а мы-то гадали: как бы найти простую и эффективную классификацию для литературных героинь? А вот он, истинный критерий.
На Итальянской Ривьере – по всей Европе успех ошеломительный, изгнанники вернулись сюда, чтобы насладиться самой шумной, самой очевидной славой – Вера прекрасно выглядит, она «была старше Лолиты на 45 лет. В норковом палантине и светло-сером костюме она смотрелась в высшей степени европейской дамой» (Там же. Стр. 340), – они решили подыскать себе место, где могли бы перезимовать и спокойно поработать. Искали в Лугано, в Рапалло, в Сан-Ремо. Вы думаете, это так просто? «Владимир ворчал, что в Италии нет вилл, достойных героев Тургенева и Толстого» (Там же. Стр. 349—350).
Конечно, можно сказать, что это и трогательно – когда пожилая пара представляет себя литературными героями, довольно трудно, правда, переварить смешение в одну кучу Толстого и Тургенева. Даже когда за этим стоит Набоков, подтекста разглядеть не удается, и в нос бьет запах интуристовского коктейля: пейте, это и есть загадочная русская душа и великая русская литература.
В Италии – огромное количество самых прекрасных вилл, достойных разнообразнейших героев.
Какие еще герои? Вот эти?
«Вера согласилась на одно интервью в отеле, во время которого с удовольствием сообщила репортеру, как отвратительно ей это мероприятие» (Там же. Стр. 347). Не могу, правда, не подклеить еще одну цитатку: «Вера наслаждалась как никогда. В каждом своем описании парижско-лондонского вихревого тура она с энтузиазмом заключает, что все происходящее ужасно приятно» (Там же. Стр. 340). «Она призналась, что первой читает книги мужа; что она спасла „Лолиту“; что именно она настояла на ее издании. Внезапно Вера, поменявшись с репортером ролями, стала пытать его, где можно подыскать приличную виллу. Вывод Владимира: „Ну разве не прелестная беседа? Не правда ли, моя жена просто чудо?“» (Там же. Стр. 347).
Это похоже на Кити и Левина?
«Лолита» к тому времени продалась миллионами экземпляров, и вкус денег кружил Набокову голову; из шикарных, умеющих пожить героев он напоминал уже только Кису Воробьянинова.
«Вера была ослепительна в палантине из голубой норки. „В Калифорнии я вспоминала вас каждый день!“ – сообщила Вера молодой женщине. „Право, миссис Набоков, с чего бы вам так часто меня вспоминать?“ – заметила ей в недоумении жена профессора. „Видите ли, дорогая, у нас в Голливуде была немка экономка!“ – последовал надменный ответ» (Там же. Стр. 360).
Они прожили в Америке, давшей им кров перед начинавшейся в Европе войной – Владимиру грозила мобилизация в ряды воинов, защищающих Францию: какой-то стране они должны были быть обязаны? Вере надо было держаться подальше от Германии, да и любого другого места в доступности сухопутными военными средствами от державы, за которой первоначально был военный успех, давшей статус и средства к существованию, среди достойного преподавательского окружения, не сделавшего им ничего плохого. Вера склочничала с соседями по мелочи: «Они страшились даже звука собственных шагов; рев пылесоса или дневной воскресный просмотр телесериала вызывали громкий стук снизу. Не раз грозная Вера возникала у них на лестничной площадке. Кроугены „с покорностью слуг“ выслушивали ее претензии».
Германия была первой страной, приютившей их в пространствах эмигрантской судьбы. Поводов для мести немке-профессорше не было, был повод для мести прошлому.
Письмо после войны сестре Лене, вышедшей замуж за русского князя Масальского, княгине Лене Масальской, после разлуки в сорок лет – и в зените славы и богатства Веры. «В этой связи у меня к тебе вопрос. Знает ли Михаэль, что ты еврейка и что он, соответственно, полуеврей? Можно ли говорить с ним открыто на эту тему и обо всем, что с этим связано? Учти, что мой вопрос не имеет ни малейшего отношения к твоей католической вере или к тому религиозному воспитанию, которое ты предоставила своему сыну. Все это не главное, и я не хочу это обсуждать. Меня интересует только то, о чем я спрашиваю. Если М. не предполагает, кто он, то мой приезд к тебе не имеет смысла».
Там же. Стр. 349.
Религия не имела значения. Не имело значения и то, что Лена Слоним за свое еврейство заплатила цену побольше, чем Вера, – она пережила годы нацизма в Германии, имея статус «польской еврейки» со всеми его последствиями, а сын ее, «Михаэль», князь Масальский, будь он хоть трижды «полуевреем» в глазах тетки, матери и всего света, имел право на свою собственную самоидентификацию – вне зависимости от того, что тетка всеми силами хотела быть дерзновенной, объявляя всем и каждому, отнюдь не дожидаясь «бестактного» вопроса и многих ставя в недоумение по поводу этого подвига, что она – чистокровная еврейка.
«В феврале 1962 года ей уже неловко за свои претензии к правительству Германии. Книги мужа переведены на немецкий и пользуются громадным успехом. К концу года Вера узнает, что ей назначен скромный месячный пансион за утрату трудового дохода. Она довольна результатами, хотя Гольденвейзер считает, что останавливаться с требованиями не стоит, и продолжает тяжбу».
Там же. Стр. 381.
Скажем так, что не всем из репрессированных фашистами евреев повезло в дальнейшей жизни так, как Вере Набоковой. Здесь нужно совсем немного, чтобы чуть-чуть приподняться над своей собственной житейской удачей и требовать своих компенсаций с поднятой головой, не на сирость, а на закон.
До такого понимания Вера не дошла. Правда, она не смогла не только отказаться от притязаний, потому что ей лично компенсации не нужны – потребовала бы тогда за какого-нибудь замученного и безвестно сгинувшего еврея, не оставившего после себя ходатаев, – но она пошла еще дальше в мелочности: «Из опасения, что адрес „Палас-отеля“ может показаться немцам вызывающим, Вера для ежемесячных выплат из Германии воспользовалась подставным адресом».
Там же. Стр. 382.
– думаю, что если не об этом, ей больше не о чем говорить с племянником.
Она же, как заклинание, сообщает ему о своей обывательской эпатажности (это – из того же письма):
«Я постоянно повторяю репортерам разных стран, кто я такая, так что теперь общеизвестно, что я стопроцентная еврейка».
Там же. Стр. 349.
«Обозреватель воскресного приложения к „Таймс“, признавший новизну „Бледного огня“, однако выразивший предположение, что писать книгу было увлекательней, чем будет ее читать».
Они стали богаты. Деньги считают тщательно, не по-молодому – слава с деньгами пришла, когда обоим было под шестьдесят. Деньги приняли по-стариковски мелочно, запоздалую славу (ведь и «Дар», и «Защита Лужина», и «Приглашение на казнь», – все давным-давно уже было) – с прекрасным, жизнеутверждающим, молодым голодом. Вера Набокова, 1902 года рождения, в 1959 году выглядит так: «На фотографиях мы видим сияющую, ликующую, полную достоинства фарфоровую красавицу» (Там же. Стр. 341).
А их взаимоотношения, просто бытовые сценки, – так: «Посреди разговора они спариваются, точно бабочки за каждым кустом, и отъединяются друг от друга настолько быстро, что замечаешь это не сразу».
Там же. Стр. 368.
«Более всего Веру заботили финансовые обстоятельства их жизни, так как Набоковы предполагали, что в ближайшие годы доход от „Лолиты“составит астрономическую сумму… Айзмен (адвокат семьи, которого Вера перепроверяла сама), обожавший Веру, восхищался ее интуицией и умением не упустить ни одной мелочи. Однако ее корыстный интерес был для него совершенно очевиден. „Сколь бы ни были теплы отношения между Верой и мной, налоговые льготы для нее были важнее“».
Там же. Стр. 379.
Вот маленький пример: Набоковы в очередной раз уходят от издателя к издателю. Обстоятельства таковы, что говорят не только об удачной сделке, а об измене: «За столом переговоров еще оставалось обсудить кое-какие детали, когда Айзман по холодному взгляду Веры понял, что его призывают идти дальше, чем он рассчитывал. Исходя из профессионального опыта Айзман считал, что Вера как никто рождена для ведения переговоров. „Миссис Набоков заставила меня выцыганить добавочные проценты (намного выше оговоренных цифр): не произнеся ни единого слова, сидя, откинув назад голову с разметавшейся седой гривой, с выражением отчужденного презрения ко всем этим ничтожным переговорам“».
Там же. Стр. 423.
Вера выступала как представитель фиктивной фирмы, чтобы вместе с сыном получать там и зарплату. Но кроме этой фиги налоговому законодательству ее второй родины, Америки, в сделке была и более сладостная сторона – лицезрение мук брошенного издателя. «Сликованием Вера заявляла, что по поводу измены Набокова он пребывает „в трауре“, „ярости“, „на грани истерики“. (Ничего подобного с Минтоном не происходило, поскольку коммерсант он был опытный, а каждое новое произведение Набокова после „Лолиты“ приносило ему дохода все меньше и меньше. Тем не менее Владимир прозвал его „Бадминтоном“)».
– Вере было бы приятно.
Они подписали свой судьбоносный контракт (на «Лолиту»), простенький, короткий, на две странички, как для начинающего автора, но у нотариуса и все как положено, и вот когда слава, тиражи и деньги стали прибывать – а они прекрасно знали, как такие поступления надо перерабатывать! – Набоковы пустились в бесконечное плавание дезавуирования, обставляя собственного рисунка декором.
«Вера принимается убеждать, что контракт с „Олимпией“ следует считать не имеющим юридической силы».
Там же. Стр. 297.
«…объясняла суть запутанной и в высшей степени неприятной истории в связи с мертвой хваткой „Олимпии“».
Кто из авторов не проходил этого вначале?.. Очевидно, этим надо переболеть, как детской болезнью. А еще лучше давать молодым авторам просто-напросто написать расписку: «Я согласен, что меня грабят, облапошивают и надувают. Я согласен, чтобы у меня забрали все мои деньги, но только напечатайте меня». Ну, процентов девяносто и подпишут.
Владимир Набоков, правда, не был начинающим.
«Набоковых так и не удалось убедить, что Жиродиа соблюдает условия контракта».
Там же. Стр. 356.
«Можно ли в контракт включить пункт о возможности расторжения отношений, если те будут сочтены неблагоприятными? Разумеется, инициатива должна исходить от Вас, а не от В. Н.».
Там же. Стр. 422.
Разговор Бориса Пастернака с книгоиздателем (иностранным, искушенным) по поводу мирового коммерческого значения романа «Доктор Живаго». «Ну, почитают; я сказал, что я не против, если он им понравится – пожалуйста: пусть используют его как хотят».
ИВИНСКАЯ О. В. Годы с Борисом Пастернаком.
В плену времени. Стр. 233. Может, был разговор и не совсем таким, но вряд ли более вразумительным.
«Мы абсолютные тупицы!» – убеждали Набоковы своих адвокатов. (Представьте чуть приоткрытые в детской наивности рты В. и В., прямо смотрящие глаза и хлопанье ресниц.) Вера клялась, что абсолютно беспомощна по части контрактов. Все это было до такой степени наоборот… »
ШИФФ С. Вера. Миссис Владимир Набоков. Стр. 376.
А ведь для чего-то надо было затевать эту игру. Игру, игру – все, что касается господ Набоковых, надо обязательно называть словечком «игра». «Игра» – и нет расчетливости, мелочности, вселенского холода. Холода, кстати сказать, сообщающегося – мы тоже ждем с потребительским безразличием: когда же нас рассмешат, растрогают, удивят?.. Там, где, если б не игра, мы бы уже сами сто раз рассмеялись, растрогались, удивились…
«"У меня нет никакой изобретательности", – саркастически замечает Вера, консультируясь, можно ли задним числом свести убытки к минимуму, и если да, то как. Она предлагает свой совершенно оригинальный взгляд на доход от изданий, однако, увы, ее консультант не убежден, что этот план устроит Налоговое Управление США. В отсутствии изобретательности Веру невозможно упрекнуть.
«Интересно, что другие писатели (или их жены) предпринимают, чтобы как-то с этим разобраться? По-моему, я ничего в этом деле не смыслю», – сетует она».
«В характере же Ивинской он23 неспособен был разобраться, мне кажется, еще и потому, что в пору его созревания таких женщин, как она, в России не существовало».
СОКОЛОВ Б. Кто вы, доктор Живаго? Стр. 183. Наверное, всегда существовали всякие женщины, в каких-то кругах – больше одного типа, в каких-то – другого. Женя Лурье, как тип писательской жены, была, конечно, самым распространенным вариантом: эгоистичная, амбициозная, беспомощная, требовательная. Вариант более прагматичный, рациональный, способный работать над проектом в команде и не предавать корпоративные идеалы, был не востребован: какие там команды в Советской литературе! Ольга Всеволодовна была из семьи хозяйственных работников, в семье за спекуляцию сиживали – она и ухватилась за возможность поцеховить на Пастернаке, но закончилось, как неотвратимо убеждало советское правосудие, снова тем же – тюрьмой. Вера балансировала, как могла, над налоговым законодательством, но границу между твердой землей и пропастью видела – или прибегала к помощи людей, которые могли помочь рассмотреть.
«Ситуации с авторским правом в его случае превращались в сущий кошмар. Претензии супругов еще больше осложняли ситуацию. Их требования были выше понимания международного издательского сообщества».
– больше чем поэт. А тем более – писатель, прозаик, пишущий так много и подробно.
«Привычным становится раздражительный тон. В конце 1962 года Джордж Уайденфелд предложил Владимиру составить иллюстрированный альбом европейских бабочек, на что тот с готовностью согласился. Через три года, несмотря на то, что Набоков много часов посвятил этому проекту, Вере было поручено передать раздражение мужа в связи с тем, что задуманное издание „остается у него только в мыслях, поскольку сильно мешают другие крупные дела“. Набоков не желал больше возиться с нелитературным материалом, однако ожидал платы за время, потраченное на него».
ШИФФ С. Вера. Миссис Владимир Набоков. Стр. 400.
Полагаю, что время тратилось также и на то, чтобы особенно продвинутые поклонники догадались, что его подпись – «бабочковидная», но что, разумеется, сделалась она такой совершенно случайно.
Жизнь их тяжела: круг их жизни – литература – не приносит им нисколько радости. Беллоу – «Кошмарный, до крайности скучный» (Там же. Стр. 419), об «Уловке-22» – «Вере было поручено передать мнение Набокова. „Эта книга – сплошной поток помоев, бездушный и нудный продукт пишущей машинки“, – объявила Вера, хотя ей было велено назвать произведение „Речевым поносом“» (Там же. Стр. 386).
«Когда Б. Л. что-то нравилось, то он был необычайно щедр и царственно расточителен в своих похвалах. Я почти не помню его отрицательных оценок. Он или молчал, или хвалил».
ГЛАДКОВ А. К. Встречи с Пастернаком. Стр. 163.
Они живут в Монтре в отеле «Монтре-Палас», зеваки (вы назвали бы их иначе?) приходят посмотреть на Набокова. Их довольно много, и Вера, конечно, пишет: «Какая-то дурацкая Ясная Поляна». Ведь и Монтре-то выбиралось не без влияния бывавших здесь «родственных душ» («В этих местах незримо присутствовали родственные тени: здесь бывали Толстой и Чехов; „Мертвые души“ были начаты где-то поблизости»).
ШИФФ С. Вера. Миссис Владимир Набоков. Стр. 378.
Совсем по-графски ведется и переписка. Вот образчик письма Набокова. Переписка с дамой. Ей сообщается рецепт «яиц по-набоковски». Начинается он с описания опускания двух яиц в кипящую воду. «Следует стоять над ними, столовой ложкой не давая им (имеющим обыкновение вертеться) стукаться о дурацкие стенки кастрюли. Если, однако, яйцо в воде лопнет (вон кипят как оголтелые) и начнет выпускать белое облачко, как какой-нибудь допотопный медиум во время своего сеанса, немедленно выловите и выкиньте прочь. Возьмите другое и будьте аккуратней».
«дурацкие стенки».
Конечно, пасти народы и писать исключительно на темы неизмеримо более значимые, чем яйца, тем более всмятку (с равной степенью таланта) – может быть, не менее пошло, но как тянет их всех сравнивать себя с Толстым.
«Я все время представляю себе, как ты в своих новых черных сапожках летишь через океан после остановки в туманном Париже. Обожаю тебя, мой ангел, в твоем норковом манто».
Там же. Стр. 393.
маловероятно, чтобы норковая), по воспоминаниям Зои Масленниковой, «разорившая семью», – правда, семью уже не Бориса Пастернака (его семью разорила Ольга Ивинская), а сына: после смерти Бориса Евгения Владимировна не оставляла свои привычки. В меховой шубе – Ольга, кстати, предпочитала «нейлоновые», но она была женщина-бабочка, всё на один день, на одну ночь – Евгения Владимировна смотрелась бы несомненно более изящно, чем в шубе же – Зинаида Николаевна. Барыней Зинаида Николаевна выглядела бы безусловной, звездой – нет. Шуба для русской женщины – нечто большее, чем просто шуба, чем просто одежда. Из-за того, что шуб нет у семидесяти пяти миллионов других женщин (половина населения великой страны – женщины, и у кое-кого, для статистической поправки, все-таки что-то меховое есть), – у обладательницы в ее мехах концентрируется какое-то электричество этих семидесятипятимиллионных желаний, всей силы страны, бросившей свои ресурсы на что-то великое, а не на обновки для дам. Только с советской женщиной мог познакомиться в аэропорту французский модельер – из-за шубы. Ив Сен-Лоран знакомится с кем-то на улице – из-за того, что на даме надета дорогая вещь. Девку в хороводе могли выбрать за красный платок, папуаску – за блестящие бусы. Ив Сен-Лоран вроде бы должен насмотреться уже на норковые шубы, но он подсылает к Лиле Брик своего ассистента знакомиться, прельстившись ее зеленой норковой шубой от Диора – такой заряд посылается советской женщиной в шубе. Лиле Брик было за восемьдесят. Жене Лурье шубы не досталось. Она в тридцать лет, еще замужняя, опрометчиво написала Пастернаку, что жизнь ее (с ним, с его помощью, из-за него) состоялась («из бедности – к возможности большого богатства»). Она отдала себе в этом отчет, и не то чтобы слишком поздно, – но она, Женя, ничего не решала. Пастернак обязался ее содержать до конца дней, но не обещался большего.
«Во время работы над „Адой“ Владимир выспрашивал у сына Креспи, подростка, подробности его сексуального опыта».
ШИФФ С. Вера. Миссис Владимир Набоков. Стр. 441.
Сравните с роскошным выпадом Набокова против критика, углядевшего автобиографические следы (всегда очень прозрачные у Набокова, когда они есть) в одном из его романов: «Что, черт побери, сэр, известно вам о моей супружеской жизни?» Критиком был многолетний сослуживец
Набокова по университету Корнелла. Автор монографии добавляет, что он «несомненно знал кое-что о супружеской жизни Набокова» (Там же. Стр. 426).
взрослый человек с коммерческими целями выспрашивает подростка. С коммерческими: и что интрига «Лолиты» выбрана в результате маркетингового исследования – это очевидно хотя бы потому, что то, что писатель хочет сказать сам, без подсказки маркетологов, он выписывает из себя, из своей жизни и из своего сердца. Толстой не прикрывался джентльменским рыком: что вам известно, сэр, о моей супружеской жизни? Он просто сказал: «Я взял Соню, перетолок с Таней, и получилась Наташа». Но в «Войне и мире» главны не те мысли, которые можно получить, интервьюируя кого бы то ни было в поисках клубнички. Жизнь с женой дает тот опыт, который человек считает своим.
Если бы жизнь ее сына развивалась по сюжету, близкому к чуть более старшей Долорес Гейз, – считала ли она это подходящей темой для высокохудожественного повествования?
Он тщательно расспрашивал ребенка знакомых – надо полагать, с той же основательностью, с какой Гумберт Гум-берт ласкал Лолиту. Жаль, что в соответствии с милой американской традицией этот ребенок, повзрослев, не подал на него в суд, обвинив в каких-то особенно изощренных фрустрациях и особенном чувстве вины: видя неуязвимость взрослого, пожалуй, начнешь винить себя.
Он не родил, не создал эту проблему: он придумал ее. Достоевский не ходил и не расспрашивал.
«другом»: «"…вашего талантливого друга", – она с трудом сдержала ярость. Слово „друг“ ее явно не обрадовало» (ШИФФ С. Вера. Миссис Владимир Набоков. Стр. 296). Странная реакция женщины, к тому времени уже 35 лет бывшей женой. Наверное, история с Ириной Гуаданини все-таки надломила их брак фатально – впрочем, она же перевела его в разряд «связи», любовных отношений. Этот же шанс изначально был у Евгении Пастернак с Борисом – они никогда не полюбили друг друга, даже в самом начале, – значит, у них это всегда еще могло быть впереди.
«"Проще говоря, книга поражает как продукт воображения, парализованного тщеславием", – высказался Ана-толь Бройард в „Нью-Йорк таймс“».
Там же. Стр. 468.
Для определения их брака подходит слово «консума-ция». Свое супружество они так тщательно, основательно использовали в каждой его составляющей, что можно и сказать – потребляли его. Потребителями были притязательными, придирчивыми – их единственный сын Дмитрий предпочел остаться неженатым. Он очень был похож на мать, не может быть, Вера не могла не заметить, что он представлял собой ее вариации там, где была свобода для этих вариаций; там же, где феномен – супружество – мать полностью «отработала» в положительном значении, ему не осталось ничего другого, как поставить прочерк.
«Знакомая привезла из Нью-Йорка и подарила Набоковым скраббл с русскими буквами, и на этой доске супруги каждый вечер устраивали свои профессиональные состязания (Вера отличалась скорее оригинальностью, выносливостью, чем истинным талантом. Владимир в большей степени сосредотачивался на восхитительной trouvaille )».
– находка.
Там же. Стр. 443.
– играя. Игра – вечное понятие, наверное, можно представить ее и так – как иллюзию бесконечности жизни, но вот беда: Набоковы даже не были так наивны, чтобы хотя бы для этого играть, как наполняет ее сильными страстями картежник, – а они действительно состязались профессионально, чтобы Владимир не терял формы, был бы изобретательнее в выборе слов – главной теме его сочинительства, – вот что значит слово «профессионально».
В этом возрасте Толстой уже не размышлял и о том, как ему отказаться от заработанного, – он совсем освободился от этих вопросов.
«Эту игру Набоковы считали самым приятным из подарков, хотя она и сделалась в некотором роде источником недовольств: „Своим подарком вы оказали на Владимира пагубное воздействие, – с легким смешком говорила Вера. – Он мухлюет. Изобретает заведомо несуществующие слова“. Пожалуй, впервые Вера жалуется на то, на что, можно сказать, положила всю жизнь».
Действительно, слова эти затейливы. Действительно, те книги, которые писал Набоков, как остроумно подметил критик, – из того разряда, которые интереснее писать, чем читать. Набоков придумал прием, чтобы простимулировать интерес читательской массы (формула массы – n минус 1, где 1 – это Вера, Вера – это он, а n – ну это мы с вами): он придумал Лолиту, Аду. Про любовь взрослого мужчины к неполовозрелому ребенку, брата – к сестре (секс, эротика – кто не клюнет!). Хотели клубнички – вот и продирайтесь через все найденные в скрабблах слова.
«Вера была почитательницей музыки, чего нельзя сказать о ее супруге, не воспринимавшем музыку ни на цветовом, ни на каком ином уровне».
На музыкальном – вот на каком бы хотелось. Это и неудивительно – все эти фиолетовые «м» и прочие диковины явились эрзацем отсутствующего чувства. Одаренный человек Набоков, знающий, что такое ДАР, и умеющий отличить, имеет он в себе его или нет, не мог не чувствовать недостатка в себе музыкальности Невообразимые цветные «м» легко конструировать, уверять окружающих, что ты именно так и представляешь, препираться с другим «посвященным», но это не дар, а имитация дара. В музыке это невозможно, потому что музыкант из любой страны мира сразу назовет «до» третьей октавы, а музыкально одаренный, но неграмотный, скажет, тот ли это звук – что «до-диез» или нет. В определении же си-реневато-розоватости звука «м» слишком большой простор для вариаций – или трюков. Трюки интересны нам в цирке именно тогда, когда они правдоподобны. Если необыкновенно изобретательный трюкач начнет показывать нам никем в мире не воспроизводимые фокусы по мгновенному изменению розового цвета звука «м» на голубой или даже зеленый – боюсь, большого энтузиазма у зрителей этот фокус не вызовет.
Они были «способны язвительно препираться за завтраком, какого цвета понедельник, каково на вкус „Е“ такого-то шрифта. <> Набоков с восхищением открыл для себя: несмотря на то, что палитры у них с Верой были разные, природа время от времени смешивала цвета. Например, „м“ у него было розовое (точнее, „розовое фланелевое“), у Веры – голубое, а у их сына – розовато-голубое».
Вслед за ними и биограф повествует о событиях их жизни не по-простому: «По возвращении, как бы в повторение ихжизненной темы, ключи от чемодана затеяли с Набоковым длительную игру в прятки».
«У Веры было несомненное чувство красоты, которое обнаруживается в готовности, например, увидеть над сковородкой нимб или разглядеть сходство плакучей ивы со скайтерьером».
Там же. Стр. 59.
Что нам скайтерьер? Это хорошо или плохо? Что от этого иве?
…
Это уже совсем другое. Конечно, Вера могла бы спокойно предоставить Пастернаку рвать на груди рубаху и рыдать, но в этой фразе нет школярства, нет расчетливости, нет работы на публику, дважды повторенное слово «ива» литературными средствами передает всхлип. А может, и само «разрыдаюсь» говорит о большой и истинной сдержанности – просто человек настолько уверен в своей несентиментальности, в отсутствии желания разжалобить, – что свободно может писать, что – разрыдался. А уж похожа ли та ива на скайтерьера – дело десятое.
Это какая-то самая первая ступень метафоричности (рассаженные за столами ученики литературной студии отвечают поочередно на вопрос: «Дети, на что похож этот куст плакучей ивы? Вера!»), но на этот раз это становится достоянием гласности.
Евгения Владимировна кажется исследователям личностью вровень с Пастернаком на том основании, что, приехав на писательский курорт, она первым делом принимается описывать в письмах, какие там цветут тамариски.
«Набоков восхищался Вериным описанием пейзажа, окружавшего их дом: „Вера уверяет, что верх западного фасада дома Гопкинсов, что на нашей улице, напоминает (sic!) череп (легко заметить, мансардное окно – впалый нос, окошки по обеим сторонам – впалые щеки, ведь старому Гопкин-су уже восемьдесят), и что дом Миллеров своим фасадом поразительно напоминает Джеймса Джойса“».
Здесь важно слово «уверяет»: если ей кажется, ей напоминает – то нечего и уверять, достаточно сказать один раз. Мне – не напоминает. А если и напоминает – то что? Все эти облака, похожие на раскрытый рояль – ничего не меняют ни в нашей жизни, ни в художественном поле.
Вот жена, которую не удалось бросить с ребенком, которая не дулась в карты, не хоронила сыновей, которая в издательских договорах оговаривала количество не тюбиков губной помады и нейлоновых юбок, которая была притязательна и с горечью отмечала, что в стране Италии нет достойных вилл, и которая могла мгновенно подхватить разговор о цвете – и даже оттенке цвета! – звука «ю».
22. Набоков